Исторический позитивизм не собирается сдавать позиций ?

Третьим направлением в современной исторической науке, причем имеющим наибольшее число сторонников, является исторический позитивизм. Правда, при этом он в последние десятилетия не внес ничего нового в свою теоретическую базу. Для сторонников данного течения вообще характерно инстинктивное отвращение к теории, идущее еще с Фюстеля де Куланжа. Вслед за Ш.-В. Ланглуа и Ш. Сеньобосом, они утверждают, что незаметно, будто методологи истории что-то приобрели от своей методологии и умеют лучше, чем обычные историки, читать источники. Позитивисты говорят: «Рассмотрите существующие сочинения по методологии истории… постарайтесь выжать из них всю суть, и вы получите только сами по себе очевидные истины». Поэтому истинное credo историков может быть только одно: «История пишется по документам. Документы — это следы, оставленные мыслями и действиями некогда живущих людей… Ничто не может заменить документов, нет их — нет и истории»[87].

Задачей историка позитивисты считают как можно более достоверную реконструкцию событий (при этом допуская так называемую «поправку на погрешность», как правило, выводимую из состояния источников). При этом считается, что историк способен понять исторические процессы куда лучше, чем их непосредственные участники. В образном виде эту мысль выразил Дж. Мишле: «Историк… часто в своих мечтах видит толпу, которая плачет и жалуется на свое положение, толпу тех, кто еще не умер, кто хочет снова жить». Те умершие просят не только урн и слез, недостаточно просто повторить их вздохи. Они требуют «Эдипа, который решит их собственную загадку, которая для них не имеет смысла, того, кто объяснит им смысл их слов, их собственных поступков, которые они не поняли»[88].

Позитивисты писали о «крайней сложности и абсолютной необходимости исторической критики», под которой понимали в основном всестороннюю проверку достоверности сообщаемых в источниках фактов. Собственно говоря, пределы этой критики для них были в том, что «истина не устанавливается на основании свидетельства. Чтобы что-либо утверждать, нужно иметь специальные доказательства считать это истинным». Иначе мы будем вынуждены считать, что «историческое существование дьявола гораздо более доказано, чем существование Писистрата; до нас ни дошло ни одного слова современников о том, что они видели Писистрата, а между тем тысячи «очевидцев» заявляют, что видели дьявола: мало найдется исторических фактов, подтверждаемых таким громадным числом самостоятельных свидетельств»[89].

Позитивисты сумели довести технику внешней и внутренней критики источника, методику выявления подделок и недостоверных сведений до совершенства. Однако на этом они и останавливались, считая, что, выявив перечень исторических фактов, они сумели восстановить история, какой она «была на самом деле». Именно против такой позиции, сводящей процесс исторического познания к каталогизированию, во второй четверти ХХ в. начались «бои за историю» (такое заглавие получила и одна из книг Л. Февра[90]), которые, по образному выражению А.Я. Гуревича, велись «против обветшавшей историографии, укрывшейся от действительности за каталожными ящиками с выписками из древних текстов, в которых она была неспособна ощутить живых людей».

Первой позитивизм атаковала Школа «Анналов». Ее основоположник Люсьен Февр издевался над теми историками, в трудах которых крестьяне пахали «не плугами, а картуляриями», упоминавшими крестьян лишь как объектов эксплуатации и имущественных сделок их господ. Под их пером реальная жизнь людей подменялась текстами памятников, которым придавалось самодовлеющее значение (мол, задача историка — максимально точно передать содержание источника, а он скажет все сам за себя). Это было, по словам А.Я. Гуревича, не средством познания человеческого содержания исторического процесса, а способом демонстрации снобистского всезнания мелочей замкнувшимися в «башню из слоновой кости» «мандаринами» университетской науки[91].

Вслед за «Анналистами» (и их приемниками историческими антропологами) свое наступление на позитивизм начали постмодернизм, герменевтика и т.д. Однако традиционное Histories Apodexis оказалось на удивление устойчивым. Его потеснили на поле исторического знания, но не более. Современные позитивисты по-прежнему исходят из того, что исторический поиск, несомненно, происходит в сознании исследователей и зависит от его субъективных параметров. Однако при этом они убеждены, что историк в принципе способен реконструировать прошлое, установить истину, подлинные факты. Для этого необходимо дальнейшее совершенствование техники критики источника, методики «опроса» безмолвных свидетелей прошлого. При этом у позитивистов, по замечанию Н.Е. Копосова, приобрела популярность идея эпистемологической купюры[92]. Ее суть в том, что недостатки позитивистских работ порождены внешней конъюнктурой, когда историк не может «освободиться» от предрассудков своего сознания, воздействия внешней среды.

То есть виновным в пороках историографии объявляется презентизм, зависимость ученого от современных ему политических требований, принадлежности к той или иной политической группировке и социальному слою, мировоззренческая мода переживаемого периода и т.д. Стоит лишь историкам подняться над этим, освободиться от воздействия среды, они смогут добиться объективности, реконструировать истину. Таким образом, здесь все проблемы исторического познания сводятся к приверженности пушкинскому образу идеального историка как беспристрастного летописца:

По словам Л. Госсмана, «Несмотря на то, что философы, да и сами историки на протяжении десятилетий доказывают, что история — конструкт, вера в то, что она является непосредственным воспроизведением реальности, остается удивительно прочной». Теоретики позитивизма своими высказываниями порой напоминают страуса: они упорно игнорируют конструктивистские идеи, делая вид, что их просто не существует. Н. Партнер указывает на тайные мотивы, лежащие в основе подобной позиции: «Дестабилизация истории в теории с помощью лингвистически ориентированной критики не имела практических последствий для академической практики, поскольку ученые ничего не могли выиграть, но все могли потерять, демонтировав свой код основанного на доказательствах рассуждения и открывая себя неизбежным упрекам в мошенничестве»[93]. Поэтому академические круги упорно делают вид, что никакой дестабилизации и нет.

Такая позиция не нова. Еще Ланглуа и Сеньобос писали об историках, пренебрегающих анализом источников, что «основной причиной естественного легковерия служит леность. Гораздо удобнее верить, чем разбирать, признавать, чем критиковать, накапливать документы, чем их взвешивать. Не критиковать документов приятнее, чем критиковать, потому что критиковать документы значит жертвовать ими, а жертвовать документом тому, кто его нашел, очень трудно»[94].

Устойчивость позитивистской модели наводит на определенные размышления. В сегодняшнем научно-историческом сообществе сложилась парадоксальная ситуация: о кризисе знают те, кто читает современную литературу. Для остальных его как бы не существует. Огромная масса историков желает знать только традиционные каноны Histories Apodexis, а все новации воспринимают как ересь, про которую не хочет и слышать. Не руководит ли здесь профессионалами подсознательный инстинкт самосохранения? Ведь если задумываться, то этак можно усомниться в состоятельности своей профессии. Большой вопрос, на чем нынче зиждется стабильность сообщества авторов Histories Apodexis: на их действительной уверенности в неправоте «постмодернистского вызова», «лингвистического поворота» и т.д. или же на чисто религиозном инстинкте: оградить себя от ереси, способной «ввести в соблазн» и разрушить веру? Не потому ли современная историография так трудно проникает в ВУЗы и академическую науку, что она априори вызывает подсознательное неприятие?

Каждый человек, избравший делом своей жизни профессиональное занятие научными изысканиями и остановившийся в выборе отрасли знания на истории, должен четко представлять себе, чем является «его избранница» и кем при реализации этого выбора становится он сам. Большинство современных историков, на мой взгляд, сознательно бежит не то что от ответа, но даже от постановки данного вопроса. Ведь иначе они вынуждены будут определить (по крайней мере для себя) пути преодоления постмодернистского вызова  и лингвистического поворота. А это уже постановка серьезнейшей исследовательской сверхзадачи. Иначе честный в своей саморефлексии историк будет в глубине души считать себя ханжой и лицемером, который не может отстоять от нападок научную состоятельность того, чем он занимается. Третьим путем является интеллектуальное кокетство, когда историк признает, что он лишь практикующий на памятниках прошлого филолог, и его интересует лишь игра слов и собственные вербально-семиотические конструкты. Поскольку подобное заявление в профессиональной корпорации равноценно самоубийству, третий путь в ученой среде маловероятен. Остается выбирать между первыми двумя.