Почему в конце ХХ в. мы усомнились в состоятельности исторической науки ?

 

Казалось, что столь высокий статус гарантирует еще долгий период развития и совершенствования методов исторического знания. Однако в последней трети XX в. его основы были потрясены «лингвистическим поворотом» и «постмодернистским вызовом». Они произвели на творцов Histories Apodexis поистине апокалиптическое впечатление. По выражению Д. Харлана, наступил затяжной эпистемологический кризис, «поставивший под сомнение саму веру в неизменность и доступность прошлого, скомпрометировавший возможности исторического постижения и подорвавший нашу способность определять себя во времени»[8].

О разрушающем влиянии новых веяний писала и Габриэль Спигель. По ее мнению, они сокрушили связь между словами и вещами, языком и внелингвистической реальностью, что означает уничтожение материальной подосновы словесных знаков: «Весь мир предстал как мир «смешанных браков» между словами и вещами, властью и воображением, материальной реальностью и лингвистическими конструктами». Из «лингвистического поворота» и «постмодернистского вызова» вытекал роковой для историка вопрос: «Должны ли мы поверить в то, что наше представление о прошлом не более чем иллюзорно-реалистические полотна, «познаваемая ложь», которой мы пичкаем себя и других, чтобы скрыть свой страх перед тем, что за этими полотнами может таиться непознаваемая правда человеческого опыта, не поддающаяся никаким попыткам постигнуть ее с помощью наших словесных построений?»[9]

Почему реакция профессиональных историков оказалась столь близкой к апокалиптической? Ведь, собственно говоря, то, что история – не совсем наука, неоднократно звучало и раньше. По определению Х. Уайта, она как раз традиционно занимала нишу между «строгими» (позитивистскими) науками и «свободными» (романтическими) искусствами. Отсюда «обучение историческому методу, по существу, состояло в предписании употреблять наиболее изощренные филологические техники для критики исторических документов» [10]. Довольно рано в историческом знании обнаружилась и склонность к релятивизму. Периодически из уст ученых звучали слова, сходные со знаменитым высказыванием Г. Риккерта: «По какому праву принимаем мы, что исторический процесс вообще имеет какой-либо смысл? И какими средствами обладаем мы для его познания?»[11]. Одна за одной возникали различные «скептические школы», подвергавшие критике как отдельные отрасли исторического знания, так и принципы критики источника в целом.

Тем не менее, несмотря на все попытки «потрясения основ», Histories Apodexis как отрасль знания стояла непоколебимо, как скала. Правда, ее апологеты зачастую сами не знали, в чем именно залог ее гносеологической неуязвимости. Зато крепла уверенность в своей научной кастовости и социальной значимости.

Однако современный кризис носит куда более серьезный характер, поскольку порожден не интеллектуальным вызовом горстки мыслителей, мечтающих о славе Геростратов храма гуманитарного знания. Его причины многогранны и лежат не только в когнитивной и эпистемологической, но и в социальной, политической, культурной сферах.

Прежде всего, в XX в. тоталитарные режимы и их крушение продемонстрировали с ужасающей очевидностью, что профессиональная корпорация историков — лишь идеологическая прислуга политиков, не более того. Histories Apodexis может рассматриваться только лишь как инструмент манипуляции политическим сознанием и поведенческими установками масс. Историки по определению оказались работниками зловещего «Министерства правды» Джорджа Орруэла, образ которого стал символом потребительского отношения власти к историкам: «Есть партийный лозунг относительно управления прошлым… "Кто управляет прошлым, тот управляет будущим: кто управляет на- стоящим, тот управляет прошлым… То, что партия считает правдой, и есть правда. Невозможно видеть действительность иначе, как глядя на нее глазами партии».

О склонности историков к политической конъюнктуре, несомненно, знали и раньше. Вспомним знаменитое высказывание Бисмарка: «Главное — захватить чужой город, а там уж историки обоснуют, почему это исконно наши земли». Однако и нацистская, и большевистская пропаганды отличались поистине тоталитарными масштабами переписывания истории. Подобная практика оказала разрушающее воздействие на научные стандарты мастерства историков. Если принять тезис, что «История – это ложь» (Г. Форд), а он имеет огромное количество подтверждений, то получается, что историк тем профессиональнее, чем искуснее врет, чем владеет пиаровскими технологиями. И смысл истории как отрасли знания заключается не в способности познать прошлое, а в умении о нем рассказать, преподнести в нужном ключе. Как отметили П. Рот и М. Мандельбаум, «История превращается в искусство рассказчика (Storyteller)»[12]. В таком случае Histories Apodexis – искусство риторики, пиара, не более того. Его надо оценивать с позиций профессиональных литераторов, журналистов, работников пропагандистской сферы.

Тогда способность Histories Apodexis отражать реальные события, реконструировать прошлое с практической точки зрения абсолютно не важна. А поскольку история как наука не имеет другого практического применения, кроме обслуживания идеологических задач, то «ненужной» и «незначимой» для Histories Apodexis оказывалась вся источниковедческая сфера, которая, собственно, и содержала в себе ключи к прошлому. От мысли, что «Прошлое можно придумать» до идеи: «История — это всегда только выдумка» — один шаг. И он были сделан в конце XX в.

Именно это обстоятельство, во-вторых, породило приобретающее все больше сторонников восприятие истории не как науки, а как особой культурной практики. Еще Г. Риккерт говорил, что «ценности, определяющие в истории выбор существенного, можно поэтому также назвать всеобщими культурными ценностями (Kulturwerte)»[13]. Поэтому история есть проекция культурной составляющей человеческого бытия. Ф. Анкерсмит утверждал, что историография прежде всего «имеет значение как явление культуры, формирующей, в свою очередь, наши взгляды на политику, науку и т.д.»[14].

Однако если история — прежде всего явление культуры, то, по аналогии с другими искусствами, она оказывается в первую очередь продуктом творчества своих создателей (так же, как музыка — композиторов и картины — художников). В наиболее яркой и афористичной форме такой подход выражен в словах А. Проста: «История — это то, чем занимаются историки»[15]. Главный шаг к обоснованию истории как всего лишь сферы занятий историка, конструкта его сознания и практической деятельности был сделан в трудах М. Оукшотта[16]. Отчаявшись сформулировать предмет истории и уловить ускользающие реалии прошлого, ученые предложили крайне простое решение: вывести предмет исследования из творчества историков. Иными словами, если существуют некая «наука история», имеющая свои стандарты знания, и есть профессиональная корпорация людей, именующая сферу своей деятельности «наукой историей», надо просто посмотреть, чем же они занимаются — и тогда мы поймем, что же такое история. Отсюда до постмодернистского отрицания исторической реальности оказывалось рукой подать.

В-третьих, в определенном смысле увлечение постмодернизмом вызвано причинами, обозначенными в знаменитом «Постмодернистском уделе» («La condition postmoderne», на русском языке эта работа вышла под заголовком «Состояние постмодерна») Жана-Франсуа Лиотара. По его словам, «Упрощая до крайности, мы считаем «постмодерном» недоверие в отношении метарассказов»[17]. Под этим термином и его производными («метаповествование», «метаистория» и др.) понимаются «объяснительные системы», организующие буржуазное общество и служащие для него средством самооправдания своего существования (религия, история, наука и т.д.). Таким образом, по Лиотару, постмодернизм является своеобразным вызовом основам современного мира. История, как одна из главных объяснительных систем, подверглась его атаке одной из первых.

В-четвертых, в связи с развитием средств массовой информации и информационных технологий стала очевидной системообразующая роль в обществе ментальных матриц, фреймов, социальных и культурных кодов. Histories Apodexis является одним из основных полей сигнальных знаковых систем. Но в таком случае правомерен вопрос: не сводима ли Histories Apodexis всего лишь к информационному полю? Вообще, где находится история как ментальная субстанция?

На этот вопрос существует лишь два ответа. Первый — в человеческом сознании. Но тогда емкость Histories Apodexis ограничена памятью индивида. Второй – в чужих свидетельствах, вербальных и нарративных. Но являются ли эти «слепки с реальности» адекватными прошлому? Или же они сконструированы в соответствии с востребованными знаковыми системами? Очевидно, что правилен второй ответ. Тогда неизбежен следующий вопрос: не достигла ли в этих «следах истории» степень фильтрации прошлого такой степени, что перед нами метасистема, искажающая исторический материал в зависимости от своих параметров? Тогда любой автор Histories Apodexis является не реконструктором прошлого, а его демиургом, творцом. Он не изучает историю, он ее созидает. Этот вопрос стал постоянной болезненной составляющей многих дискуссий по теории исторического познания в 1980-90-х гг. По словам П. Рота, «События существуют только по доверенности». Они не имеют натурального воплощения и представлены для нас только в описаниях[18].

В-пятых, получила дальнейшее развитие идея Г. Риккерта, что «во всех эмпирических науках объектам противостоит познающий субъект… нетрудно показать, что познание не может быть воспроизведением или отображением (Abbild) объектов, что оно есть, скорее, преображающее (umbildende) их понимание». Это обусловлено тем, что действительность настолько сложна и многообразна в своих проявлениях, что любое высказывание о ней будет упрощением и схематизацией [19]. Как отметил Г.С. Кнабе, исторические события ХХ в. и изменение роли науки вызвали актуализацию противопоставления между жизнью как объектом познания и наукой как средством познания. Последняя в силу внутренних условий своей организации просто неспособна познать все многообразие жизни. Как показал историк, «противоречие между наукой как средством исследования и «жизнью как она есть» как объектом исследования образуют коренную апорию современного общественно-исторического познания»[20]. История как наука о жизни пострадала первой. Она подверглась обвинениям в схоластике и ей перестали доверять. Престиж профессиональной корпорации историков в конце ХХ в. по сравнению с первой половиной столетия резко упал.

В-шестых, во второй половине ХХ в. идет интенсивное развитие когнитивных наук (дисциплин, сознающих себя в виде систем свойств и правил мышления, обработки информации — психологии, лингвистики, искусственного интеллекта). В них, внимание исследователей сосредоточивается главным образом на специальном изучении процессов интеллектуального творчества, форм языка, письма и речи, вербальных и невербальных текстов и, в конечном счете, на саморефлексии как таковой.

В 1950-х гг. произошла так называемая когнитивная революция, подвергшая критике бихевиоризм. Ему на смену пришел неоментализм. Среди психологов все большую популярность стала приобретать точка зрения, что свойства разума — врожденные, и лишь в малой степени обусловливаются социальной средой. Разум понимался как замкнутая система символов, по аналогии с компьютерными системами[21]. Однако, если принять такую точку зрения, модели мира существуют только внутри замкнутых структур разума. Гуманитарное знание, как и любое другое, не является производным от исторических условий. Тогда Histories Apodexis может считаться всего лишь проекцией человеческого разума. По верному замечанию Н.Е. Копосова, с этим также можно связать кризис, переживаемый сегодня социальными науками[22]. Подобные принципы, как показала Г.И. Зверева, прямо ведут к развитию постмодернистского подхода к истории[23].

В-седьмых, свою роль сыграли и тенденции развития современной эпистемологии. Если раньше знание традиционно полагалось как некий идеальный объект, по отношению к которому существуют некие системы представлений, то теперь главная эпистемологическая задача звучит иначе: а как вообще описать то, что считается знанием? Что это такое?[24] Естественно, что историческая наука не смогла оказаться в стороне от подобных поисков, в очередной раз задавшись вопросом: «А что такое история и наши знания о ней?»

 

«Конец истории?» Дискретность исторической науки.

Таким образом, современна постановка проблемы о состоятельности Histories Apodexis как адекватного знания о прошлом была подготовлена как социально-политическим контекстом второй половины XX в., так и внутренними когнитивными процессами в научной сфере. В чем же проявляется сегодняшний кризис истории как науки?

Во-первых, историческая наука рассыпалась на разные отрасли. В ней сегодня существует несметное количество направлений, представители которых все меньше понимают друг друга. Ж. Нуарель считает данный раскол историографии проявлением социального кризиса исторической профессиональной корпорации, которая распалась на отдельные сообщества, плохо связанные друг с другом[25].

Утрату историками разных отраслей представлений о своем месте в общем труде Н.Е. Копосов связывает с размыванием в наши дни единого научного исторического метаязыка[26]. Вместо выработки универсального исторического языка, унитарной исторической терминологии, расцвел полилингвизм. В отраслях исторического знания отсутствует единый научный стандарт. Историки, придерживающиеся традиционного Histories Apodexis, пытаются «выпихнуть» все новации в другие науки (философию, культурологию, социологию), считая многие современные подходы «неисторическими». Представители современных подходов, наоборот, считают истинными историками именно себя, а традиционалистов, цитируя известный афоризм Карла Маркса — «Поставщиками архивов, работающими во имя грызущей критики мышей». Отсутствие единого научного канона приводит к тому, что Histories Apodexis все более детализируется и поглощается другими науками.

Наиболее впечатляющим здесь оказалось вторжение в историю математических наук. Они быстро стали играть ведущую роль в некоторых отраслях исторического знания, что вызвало высказывания вроде: «С научной точки зрения существует только количественная социальная история» (А. Домар, Ф. Фюре). Несмотря на призывы гуманитариев, что «Считать, конечно, надо. Но прежде хорошо бы понять, что мы будем считать» (Р. Мунье)[27], количественные методы исследования все активнее претендуют на то, что без них не будет считаться научным ни одно историческое исследование. Помимо социальной и экономической истории, они уже обрели прочные позиции в источниковедении, текстологии, истории повседневности и т.д.

 

«Конец истории?» Лингвистический поворот.

 

Другой дисциплиной, все активнее внедряющейся в историческую науку, является филология. С ней тесно связано второе проявление кризиса — знаменитый «лингвистический поворот»1970-х гг.Его сущность применительно к исторической науке заключается в следующем: историю можно изучать с помощью тех же элементов литературной критики, что и любой текст. Это вызвано тем, что исторический факт существует лишь в лингвистическом смысле, так как до нас он из прошлого доходит в виде того или иного вербального выражения. Как отметила Нэнси Партен, «Лингвистическая модель эпистемологии очень близка к структуре реальной ментальной жизни». Поэтому «за пределами языка историк ничего сделать не может»[28]. Основоположниками данного течения считают Р. Барта, М. Покока, К. Скиннера, Р. Козеллека[29].

Подобная позиция напрямую ведет к деконструкции нарратива, о чем писал Дж. Тоуз: если язык — главная форма смысловой кодификации действительности, то тогда коды не могут быть индивидуальными. Они должны существовать независимо от людей, чтобы быть понятными для всех. Это ведет к «смерти автора» (определение Р. Барта) и дроблению текста на некие универсальные семантические матрицы[30]. Из такого подхода вытекают теории исторического повествования, в которых исследователи пытаются вывести исторические категории и способы описания событий не из прошлого, а из языка, на котором говорят историки[31].

Но тогда, если быть последовательным, можно утверждать, что для создания Histories Apodexis вовсе не надо обращаться к прошлому. Достаточно изучить язык текста, в котором рассказано об этом прошлом. Проблема извлечения достоверной информации из источника подменяется проблемой филологического анализа текста. Однако тогда мы сразу же сталкиваемся с двумя непростыми задачами: во-первых, по словам Фрэнка Анкерсмита, одна из главных трудностей, стоящих перед современным исследователем — адекватен ли его язык прошлому, можно ли им передать мысли, идеи и мотивации поступков людей, умерших несколько веков назад?[32] Во-вторых, совпадает ли язык историка и его восприятие читателем? Можно ли вообще средством языка раскрыть сущность исторических процессов? Других средств в нашем распоряжении пока нет, но, как отметил Хейден Уайт, «Пока историки продолжают использовать обычные грамотные речь и письмо, их репрезентации феноменов прошлого, равно как и мысли о них, останутся «литературными» — «поэтическими» и «риторическими» — отличными от всего, что считается специфически «научным» дискурсом»[33].

Таким образом, «лингвистический поворот» уводит нас далеко в сторону от Histories Apodexis, изображая изучение истории как перманентный «конфликт интерпретаций» (термин Поля Рикера), проблему сопряжения семиотических систем и семантических полей между источником, сочинением историка, мыслями и чувствами читателя.

 

«Конец истории?» Постмодернистский вызов.

 

От «лингвистического поворота» следует отличать третье проявление кризиса – знаменитый «постмодернистский вызов» 1970-х гг. Его суть в самом общем виде состоит в следующем. Объектом атаки постмодернистов стали принципы получения информации об исторической реальности. Они утверждали, что между свершившимся событием и рассказом историка об этом событии стоит огромная дистанция, в ходе преодоления которой происходит такое искажение прошлого, что об его адекватном отражении вообще нельзя говорить. Исторический факт отражается в письменном источнике — нарративе, где он уже искажен из-за разной степени осведомленности автора текста, его субъективности и тенденциозности, наконец, из-за его преднамеренной лжи или искреннего заблуждения. Чем дальше отстоит само событие от его отражения в нарративе (например, в средневековье большинство хроник отделено от описываемых в них событий на несколько десятков, а то и сотен лет), тем выше степень погрешности данного отражения.

Однако искажения нарастают, когда к использованию нарратива приступает историк-интерпретатор. Во-первых, он выступает как бы соавтором текста, поскольку прочитывает его, исходя из своей профессиональной подготовки, мировоззрения, исследовательских задач. И смысл, который он извлекает из памятника, может в значительной мере не совпадать с тем, который в него вкладывал создатель. Во-вторых, в принципе нет уверенности в возможности адекватного истолкования современным историком текста, написанного много столетий назад. Поэтому постмодернисты утверждают, что прошлого как бы не существует, а есть представленное в дискурсе информационное поле, которое, собственно, и есть история. По выражению Хейдена Уайта, одного из главнейших теоретиков постмодернизма, история есть всего лишь «операция создания вербального вымысла»[34].

Таким образом, как показано Л.П. Репиной, в данном подходе объект познания трактуется не как что-то внешнее познающему субъекту, а как то, что конструируется языковой и дискурсивной практикой. Язык выступает не средством отражения и коммуникации, а главным смыслообразующим фактором, детерминирующим мышление и поведение. При этом постмодернистами «подчеркивается креативный, искусственный характер исторического повествования, выстраивающего неравномерно сохранившиеся, отрывочные и нередко произвольно отобранные сведения источников в последовательный временной ряд»[35].

Данная апория является главным оружием постмодернистов, но оружием обоюдоострым. Лучше всего это показал Ф. Анкерсмит, отметивший, что логическую основу вышеприведенных построений можно свести к известному парадоксу критянина: «Все критяне лгут», но тогда тот, кто это сказал, и сам лжет, ибо он критянин! Трагедия постмодернизма как раз в том, что этот парадокс нерешаемый. Для сторонников данного направления «историческая интерпретация прошлого сперва стала признаваемой, затем достигла идентичности с ним по контрасту с другими интерпретациями, причем они объявлялись тем, чем они были, на основании того, чем они не были». Постмодернистский взгляд вообще не обращен в прошлое, он просто несет другую интерпретацию прошлого. Недаром любимым высказыванием историков-постмодернистов является: «Прошлое, которое мы изучаем, не имеет отношения к тому прошлому, которое было на самом деле»[36].

Помимо всего вышесказанного, постмодернисты заострили давнюю проблему, задав вопрос: а в чем, собственно говоря, состоит исторический факт? Здесь, на наш взгляд, наиболее удачны дефиниции Хейдена Уайта, который называет событием то, что произошло на каком-то пространстве за какой-то определенный промежуток времени, а фактом – знание об этом событии, оформленное в виде утверждения[37]. Ведь любое событие можно представить как факт физический, химический, психологический и т.д. На долю истории, таким образом, остается только толкование, поиск значения событий. А оно, во-первых, всегда несет в себе значительный элемент произвольности, во-вторых, трудно поддается адекватному изучению, поскольку является тем же дискурсом[38].

Такая постановка вопроса наносит серьезный удар не только по истории, но по гуманитарному знанию вообще. Лучше всего эту опасность сформулировал Джон Тоуз, заявивший, что постмодернистский вызов отрицает даже потенциальную возможность изучать «неопосредованные», объективно существующие объекты и процессы[39].

Под влиянием постмодернистов и других новых направлений исследовательской мысли (в частности, микроистории) история все больше сближается с литературой. По удачному выражению Роже Шартье, историки осознали тот факт, что Histories Apodexis, каким бы оно ни было по форме, — все еще повествование, понимаемое в духе Аристотеля как «выявление интриги представляемых действий». И на их труды распространяются фундаментальные принципы всякого повествования, общие и для истории, и для беллетристики [40]. Во многом применением литературных форм изложения материала, гораздо более выигрышных для читателя, чем сухой стиль фундаментальной исторической монографии, и объясняется рост популярности постмодернизма. К тому же, как отмечено Тадеушем Буксинским, сторонники данного направления в своей критике предшественников буквально сыплют афоризмами, ироническими высказываниями, красивыми логическими парадоксами и даже анекдотами, чем привлекают читателя. Постмодернизм дарит чувство контроля над миром путем того, что автор и читатель как бы сами создают объекты своего изучения, творят историю, ощущают себя демиургами[41].

Рост популярности постмодернизма Ф. Анкерсмит назвал «интеллектуальным алкоголизмом»: в современной историографии получили распространение произведения, претендующие на то, чтобы быть «последним интеллектуальным глотком». Они обещают поднять нас до высот знания, но на самом деле приводят к состоянию хаоса, порожденному чрезмерной узостью специализации авторов и явным перепроизводством различных интеллектуальных изысков[42].

Показательно, что адекватного ответа на постмодернистский вызов пока не найдено. Даже такой признанный научный авторитет, как Роже Шартье, хотя и говорит о «замечательной жизнеспособности и прежней изобретательности» исторической науки, но в качестве доказательства ссылается на большие коллективные труды, общеевропейские серии, отклики на книги[43], что само по себе ничего не доказывает — это количественные характеристики, они не содержат теоретического опровержения  постмодернизма. Выход многотысячных тиражей вовсе не показатель уровня развития науки.

Место теории постмодернистов в историографии аналогично солипсизму в философии: с позиций логики он неопровержим, но все знают, что он неправилен. Но если концептуального ответа постмодернистам так и не удалось сделать, то последние не смогли потеснить прикладную роль позитивизма и сходных с ним методик. В настоящей ситуации они сосуществуют: постмодернизм серьезно расшатал основы, но не сверг до конца традиционную историческую науку, а она не сумела найти достойного ответа, но, тем не менее, устояла.

Это обусловлено тем, что, критикуя своих предшественников, представители нового направления так и не смогли создать яркие образцы конкретно-исторических исследований по тематике своих идейных оппонентов — историков-традиционалистов. Как верно подмечено Г.И. Зверевой, постмодернисты занимаются темами, какие в традиционном историческом знании, как правило, не было принято обсуждать. Их работы тесно смыкаются с литературоведением[44]. Они носят в значительной мере элитарный характер и ближе к литературным произведениям, чем к традиционным историографическим жанрам, поэтому не могут составить реальную конкуренцию последним. В то же время, как верно отмечает Спигел, «многие историки уже подняли перчатку и руководствуются постмодернистскими приемами на практике, даже если пока они и не высказали в полном виде свои теоретические посылки»[45].

С историческим постмодернизмом связано и новая популярная тема научных трудов. Не в силах понять, что есть история, в чем состоит ее предмет, постмодернисты приняли уже упоминавшуюся апорию, что история – это то, что изучают историки. Изучив, как и что они делают, мы поймем смысл Histories Apodexis. Здесь наиболее знаменитой и показательной является и знаменитая «Метаистория» Хейдена Уайта. Ученый избрал своей методологией теорию литературных тропов, понимая ее как теорию преобразования и дискурсивного построения сюжета. Иными словами, тропология — это теоретическое объяснение вымышленного дискурса, каким образом в текстах создаются связи между фигурами и образами. При этом объектом изучения выступают труды по истории — тексты, созданные крупнейшими гуманитарными мыслителями ХIХ в. Дж. Мишле, Л. фон Ранке, А. Токвилем, Я. Бурхардтом, К. Марксом и др.

Анализируя их труды, Уайт выявляет стратегии, применяемые данными авторами для получения разного рода «эффекта объяснения». Их всего три: 1) объяснение посредством формального доказательства; 2) объяснение посредством построения сюжета и 3) объяснение посредством идеологического подтекста. В рамках этих стратегий Уайт выделяет четыре способа артикуляции, применяемые для достижения эффекта объяснения (для первой стратегии это модусы Формизма, Органицизма, Механицизма и Контекстуализма, для второй — архетипы Романа, Комедии, Трагедии и Сатиры, для третьей — тактики Анархизма, Консерватизма, Радикализма и Либерализма. По словам Уайта, «Конкретная комбинация этих типов составляет то, что я называю историографическим «стилем» данного историка»[46]. Именно этот стиль определяет способ осуществления акта исторического познания, которое несводимо к банальному «рассказать, как было на самом деле».

Любой исследователь, по Уайту, вынужден выбирать тот или иной стиль или стратегию, причем свой выбор он делает в основном по моральным или эстетическим соображениям, но отнюдь не из-за стремления использовать методику, которая сумеет приблизить его к истине. Последней просто не существует, — нельзя выделить какую-то «более реалистичную» стратегию научного поиска[47]. Поэтому история — конструкт, создаваемый исследователями, всего лишь «операция вербального вымысла».