Глава двадцать пятая. Москва, щит земли Русской

 

Князь Дмитрий, большой и грузный, сидел под образами в просторной гридне, пропахшей смолой. Янтарные капли обильно сочились из свежих еловых бревен. Дом ставили в прошлом году, после ухода из Москвы Тохтамышевых полчищ.

Перед князем на столе, покрытом красным сукном, стояла запотевшая серебряная чаша с холодным квасом.

В гридне было жарко. С вечера Москву прихватило морозцем, и княжеские истопники постарались, натопили печи. А под утро на дворе потеплело, будто снова вернулось лето.

Князь расстегнул ворот просторной холщовой рубахи, сопел и отдувался. После Куликовской битвы он еще больше пополнел. Но не от здоровья шло дородство, а от сердечной хвори.

Тяжел стал князь, но по-прежнему ходил быстро и поворачивался круто.

Рядом с князем сидел окольничий боярин Федор Андреевич Кобыла, ведавший посольскими делами. Родом он был прусс, прадед его, Камбила Дивонович, владел обширными землями в Самбии и Земландии. Но пришли немецкие рыцари, и Камбила Дивонович после многих кровавых боев покинул свою землю и выехал на Русь, к великому князю Александру Невскому. На Руси имя Камбила переиначили на свой лад и стали прозывать его Кобылой.

Боярин Федор Андреевич служил верой и правдой, Дмитрий любил его за светлый ум, за твердость и прямое слово.

Заметив, что князь мучается от жары, боярин распахнул окно. Ветер вдохнул в горницу густой запах хвойного леса. Где-то близко пропел горластый петух и кудахтали куры.

— Спасибо, Федор Андреевич, — сказал великий князь, — ты всегда вперед меня успеваешь.

Дмитрий посмотрел на зеленевшие вокруг Москвы еловые леса, на синее небо, на темные воды реки, на людей, толпившихся на торгу, и задумался. Мысли князя уплывали в орду, к сыну Василию. В прошлом году Василий повез большую дань хану — восемь тысяч серебряных рублей, — а Тохтамыш оставил его заложником в орде.

Тяжело, беспокойно на душе у Дмитрия. Несмотря на свои совсем не старые годы, он часто стал задумываться о смерти, скрывал даже от близких свое больное, ослабевшее сердце. Пусть все думают, что князь здоров и проживет еще долгие годы…

По ночам, пересиливая тупую боль в груди, князь Дмитрий думал о русской земле. Все ли он сделал, может ли спокойно умереть?

Часто он видел свою смерть, себя — лежащим под иконами, видел, как с плачем припадает к его ногам верная Авдотьюшка, а дети жмутся в углу и пугливо смотрят на неподвижное отцовское тело.

И тут же приходила мысль: «Что станет за моей смертью? Что сделает рязанский князь Олег, тверской князь Александр, как поведут себя литовец Ягайла, татарский хан и немецкие рыцари?» Московский князь старался заглянуть вдаль, постичь, что таится в тумане будущего.

«Разве я жил? — думал князь. — Я всю жизнь ждал. И все же дождался своего часа — разбил татарского хана, заклятого врага. Я могу умереть спокойно, — утешал он себя. — Но сколько осталось дел!» Хотелось еще многое свершить, облегчить первые шаги своему наследнику. Только бы не ошибиться! Неверный шаг может погубить все, отбросить назад.

После Куликовской битвы московский князь стал подумывать о Малой Руси, находящейся под Литвой. Надо избавить всю русскую землю от плена и разорения…

В прошлом году от полоцкого князя Андрея Горбатого в Москву прискакал боярин Федор Тризна и предложил выступить вместе против литовца Ягайлы.

Князь Дмитрий заколебался. Федор Тризна обещал, что магистр немецкого ордена окажет поддержку. Против Ягайлы поднимется Жемайтия. «Мы обложим Ягайлу со всех сторон, как бешеного волка», — говорил Федор Тризна.

Долго думал князь Дмитрий. Хотелось ему соединить русские земли на западе и на юге. И Ягайловы дела в Литве были из рук вон плохи, и отомстить хотелось за помощь татарам. Но, посоветовавшись с боярами, он отклонил предложение сына Кейстута Андрея Горбатого.

Нет, не пришло еще время, осторожность и благоразумие взяли верх. Не простое дело вырвать изо рта у злой и сильной собаки жирную кость.

«Хорошо, что я не вступился за кейстутовичей, — размышлял Дмитрий, — драка могла обойтись для Руси очень дорого».

Когда Ягайла стал свататься к его дочери Софии, князь Дмитрий согласился. Он мыслил через замужество дочери породниться с тверским князем Михаилом, главным своим врагом, обезвредить его, а если можно, привлечь на свою сторону.

Но время шло, и сейчас тверской князь Михаил не так опасен, как был еще недавно, хоть и получил из рук хана ярлык. Дмитрий твердо стоял на ногах, невзирая на разгром Москвы. Сейчас, пожалуй, рязанский князь Олег больше всего мешал объединению русских земель. И будет мешать впредь, а сила тверского князя идет на убыль. Так с кем же выгоднее вступить в родство?

И князь Дмитрий досадовал, что послал согласие литовскому владыке.

Пение горластого петуха отвлекло его от мрачных мыслей.

— Ну и кочет, на всю Москву распелся! — с одобрением сказал он и вспомнил вдруг про боярина Романа Голицу. Он ведь в Москву сегодня ночью вернулся.

Князь нашарил на груди серебряную свистелку, дунул в нее. В дверях появился слуга.

— Пришел ли боярин Голица? — спросил князь.

— Тут боярин Роман Голица, великий князь, за дверью, в сенях стоит.

— Зови в гридню.

Дверь снова скрипнула, вошел боярин Голица в синем атласном кафтане, с рукой на перевязи и стал кланяться великому князю низко.

— Благословен буди, государь Дмитрий Иванович!

— Довольно, боярин, кланяться, подойди ближе.

Боярин Голица сделал несколько шагов, остановился на середине горницы.

— Что с рукой? — спросил князь, погладив черную бороду.

— Под Можайском с татарами рубились.

— Все дороги татары заложили! Подождите, придет время… Рассказывай, как посольство правил.

Боярин Голица: стал подробно рассказывать и о Полоцке, и новгородских делах, и как плыли на лодье по морю, и о жемайтских кунигасах. И о том, что поведал ему отец Федор. Слово в слово боярин передал беседу с великим литовским князем Ягайлой.

Два раза отзванивали часы в кремлевской церкви. Боярин Голица все рассказывал, а великий князь слушал внимательно.

— Выходит, и по сей день плохи дела литовского князя? — спросил наконец Дмитрий. Ему понравился обстоятельный рассказ боярина.

— Плохи, великий князь.

— На кого он надеется, откуда помощи ждет?

— На тебя, великий князь. Думает, если возьмет Софию Дмитриевну, дочь твою, в жены, ты ему войско пошлешь немцев воевать, а то и сам прискочишь.

— А еще на кого надежда у князя Ягайлы?

— Надеяться ему больше не на кого, великий князь.

— Мне впору самому помощи просить, — с невеселой усмешкой сказал Дмитрий. — Татарва опять грозится. И Олег Рязанский нож точит. Правильно я сказал?

Князь поднялся с места и, тяжело переступая отечными ногами в красных кожаных сапогах с голенищами, спущенными до половины толстых икр, близко подошел к боярину Голице.

Голица из учтивости отступил назад.

— Отвечай, — сказал Дмитрий и снова подошел к боярину.

— Выходит, правильно, великий князь, если ты говоришь, — пробормотал боярин Голица, продолжая отступать, но не рассчитал и стукнулся спиной о бревенчатую стену.

Московский князь расхохотался, положил ему на плечо руку и велел сесть на скамью рядом с собой.

— Немцы не дадут Ягайле на татар войска повести, — успокоившись, продолжал боярин Голица. — С другого бока Витовт с поганским жрецом и жмудскими боярами воду баламутят. И у русских князей не в чести Ягайла. Потому и дочь твою, великий князь, он сватать стал. Нас торопил, скорей-де ему жениться надо… Не много тебе, князь, прибытку от такой родни.

— Так зачем ты мне этот договор привез? — вспылил Дмитрий, ткнув крупным пальцем в пергамент.

— Разве мог я менять твое княжеское слово? — с испугом ответил боярин Голица.

— То правда, не мог, прости, боярин, — другим, спокойным голосом сказал князь.

Он взял большими мягкими руками серебряную чашу и сделал несколько глотков.

Боярин Голица, вытянув шею, ждал дальнейших слов.

— Ну что ж, боярин, — помолчав, сказал московский князь, — спасибо тебе за верную службу. Хорошо справил посольство. Федор Андреевич, — обернулся князь к боярину Кобыле, — прикажи выдать послу Голице сто рублей серебром: чай, поистратился он в дороге. И шубой со своего плеча жалую… Иди домой, боярин, соскучился небось по молодой-то жене и детишкам.

Боярин Голица поцеловал княжескую руку и с поклоном вышел из гридни.

Московский князь почувствовал боль в груди и откинулся к стене — так было легче. «Не надо пить холодный квас, — подумал он, — лекарь все время о том твердит».

На этот раз боль скоро прошла.

— Как мыслишь, Федор, — отдышавшись, сказал князь, — нужно ли мне за Ягайлу дочь свою отдавать?

— А ежели, великий князь, княжну Софию Дмитриевну не литовцу Ягайле отдать замуж, — ответил боярин Кобыла, — а Федору, сыну Олега Рязанского, и заключить вечный мир с Рязанской Украиной?

— А как же сговор? А посольство мое? Ягайла за бесчестье сие сочтет, а меня за лжеца.

— Если русская земля в опасности, — негромко сказал боярин Кобыла, — что тебе чужое бесчестье, великий князь? С Олегом Рязанским ты свои силы удвоишь, а поможет бог, то и другие русские земли под свою руку приведешь.

— А русские земли под Литвой, ты забыл о них, боярин? — горячо сказал Дмитрий. — Киевское княжество. Черниговское. А Полоцк, а другие земли? И Смоленску тяжко: того гляди, Литва его проглотит.

— Не время, великий князь, мыслить про то, — смотря в глаза князю, ответил боярин. — Пока татары в Москве, о Киеве говорить рано. Тохтамышу ты не малую платишь дань, а без денег меча не поднять. Прежде Рязанскую Украину, Тверь и Нижний Новгород надо в одни руки взять. Вспомни, князь, во Владимире татарский посол Адаш сидит… С немцами воевать не пришло время. А принять под свою руку князя Ягайлу — это и есть война с немцами, а то и с ляхами. Ты найдешь неверного друга в литовском князе и сильного врага — немецких рыцарей.

Великий князь был рад слышать от своего боярина такие речи. «Приспеет время, — думал Дмитрий, — помочь и тем русским землям, что под литовцами и под ляхами». Чем больше он размышлял, тем больше убеждался: не с руки родниться с литовцем Ягайлой.

— Ты прав, боярин, — твердо сказал великий князь. — По зимней дороге послы в Литву отказ отвезут. А княжне Софии быть за Федором Рязанским. И всем боярам сие скажи, пусть вести до Ягайлова уха раньше моих послов дойдут…

В Кремле плотники ставили новый княжеский терем. За стеной гридни стучали топоры, раздавались голоса. Московский князь ничего не видел и не слышал. «Чего можно ждать от хана Тохтамыша и от литовского князя Ягайлы?»— снова и снова приходило ему в голову. Как поведет себя великий магистр немецкого ордена? Кто будет королем Польши? С кем ему, московскому князю, придется скрестить мечи за русскую землю, с кем вести дружбу?

 

* * *

 

Вечерело. Солнце коснулось огненным краем верхушек сосен, когда Лютовер увидел Москву. Стены из белого камня с огромными полукруглыми башнями по углам высились на крутом холме. Ордынская дорога вышла из густого бора на болотистое, низкое место, заросшее кустарником и мелколесьем. Из болота торчали черные мертвые пни. Он пришпорил коня, обгоняя нагруженные каменьем и тесом возы, тащившиеся по скользким бревнам мощеной дороги, мужиков, шагавших с котомками за плечами и топором за поясом. На возах, плотно закрытых рогожей и увязанных пеньковой веревкой, важно восседали бородатые купцы в высоких войлочных шапках.

Вот и река Москва. Она не торопясь несла свои темные воды. Дорога уперлась в деревянную пристань. Сюда подходил паром. В ожидании перевоза на топком берегу скопилось немало народа.

Лютовер спешился у самого берега, смыл грязь с сапог и с брюха лошади, почистил доспехи и шлем. Усмехнувшись, снял с груди ханский ярлык — бронзовую пластинку с восточными письменами. Стоило только татарину взглянуть на нее, и он делался приветливым и гостеприимным. Лютовер всю дорогу от ханского шатра не знал забот. «Но вряд ли ханский ярлык сделает добрее русских», — подумал он.

Москва расстилалась перед глазами множеством домов из желтоватого, не успевшего потемнеть дерева. В разных концах посада поднимались в небо разноцветными куполами десятки деревянных церквей.

Причалил плоскодонный паром. На берег съехали две телеги, сошли с десяток пешеходов. Народ на пристани зашумел, зашевелился. Лютовер, ведя коня за повод, вместе со всеми перешел на дощатую палубу. Паромщики дружно заработали веслами. Не успел он как следует рассмотреть своих соседей, как паром приткнулся к посадскому берегу.

Белокаменные кремлевские стены нависали над головой, давили своей громадой. У самой воды дымились высокие бревенчатые бани, толпился праздный народ, кричали разносчики, торговавшие горячим сбитнем и разной снедью. На пристанях люди выгружали с барок еловые и сосновые бревна, сено и березовые дрова.

Юродивый в красном платке и грязном рубище бросался на землю и, заливаясь смехом, засматривал бабам под юбки. Бабы молча отпихивали его ногами. Мужики смотрели хмуро, но не трогали юродивого.

Лютовера со всех сторон окружили нищие: они хватались за стремена, гнусавя, выпрашивали милостыню. Боярский конь грудью растолкал людей и вымахнул на кручу к церквушкам, сбившимся на площади. Отсюда шла длинная, узкая улица.

Лютовер ехал мимо сосновых заборов, сочившихся смолой, видел дома, поставленные крепко, будто навечно. Ему нравились тесовые чешуйчатые крыши, украшенные резными крыльями и подкрылками. Несмотря на вечернее время, в домах стучали топоры: хозяева торопились до холодов забраться под кров, на теплую широкую печь.

День уходил тихий, безветренный. На площадях и на больших улицах горели костры. Великий князь повелел деревянную щепу, накопившуюся за день, сжигать пожарным сторожам. Много щепы втаптывалось в грязь, отчего лошадиная поступь сделалась мягче.

Пахло в Москве дымом и смолой. Пахло рогожами и лыком, дегтем и хлебом.

Скрылось солнце. Над черными тенями церковных куполов возникла длинная полоса красного цвета.

Бревна, тес, кирпичи, сложенные у заборов, мешали двигаться всаднику, в иных местах едва-едва удавалось протиснуться. Пока Лютовер пробивался вдоль высокой изгороди по самому берегу какой-то мутной речушки, стало совсем темно.

Забрехали на дворах собаки, застучали в деревянные доски сторожа.

Неуютно показалось боярину Лютоверу ночью в чужом городе. На большой торговой площади горел костер. Бородатый мужик в войлочной шапке старательно сгребал щепу.

— Скажи мне, добрый человек, — спросил Лютовер, — где живет боярин Федор Кобыла?

Подпоясанный соломенным жгутом мужик покосился на богатое татарское седло, на золоченые стремена, блестевшие в пламени, на золоченый шлем.

— Вон, смотри, господине, терем, — показал он. — В окошке огонь видать. Там и живет боярин. Еще в прошлую осень построился.

Лютовер поблагодарил и тронул лошадь. Церковные колокола ударили десять раз. В иных малых церквах и колоколен не было, и пономари били в медные либо в деревянные доски.

У дубовых ворот с шатровым верхом боярин спешился и стал стучать. Злобным лаем на стук ответили дворовые псы. Собачьему бреху отозвались псы в соседних дворах.

Вдруг собаки сразу перестали лаять. Неслышно открылось смотровое окошко в калитке.

— Кого бог принес? — спросил сиплый голос, в окошке сверкнул чей-то глаз.

— Боярин Лютовер ко боярину Федору Андреевичу Кобыле, — ответил путник.

— Погоди малость, боярин, — помедлив, просипел голос, — сейчас откроем.

Вскоре послышались торопливые шаги по деревянным мосткам. Сверкнул яркий свет. Двое слуг, загремев запорами, открывали тяжелые ворота. Один с поклоном принял поводья из рук Лютовера и увел лошадь, другой пригласил его в терем, освещая дорогу горящей берестяной скруткой.

Снова завыли и залаяли по углам двора невидимые в темноте собаки.

В горнице горели толстые свечи в бронзовых подсвечниках. Боярин Федор Андреевич Кобыла за диковинным столом с когтистыми ногами хищной птицы обучал грамоте сына, шестилетнего мальчугана.

— Аз, буки, веди… — повторял за отцом тоненький голос.

Отстегнув шлем, Лютовер поставил его у своих ног. Боярин Федор Андреевич поднялся со скамьи и пошел навстречу гостю.

— Боярин Лютовер, — сказал он, вглядываясь, — от великого князя Литовского? Милости прошу!

— Под Можайском напали татары, — сказал Лютовер, будто оправдываясь, — меня заарканили… обеспамятовал, чуть жив остался. Письмо великого князя к Тохтамышу попало, кольцо сохранил. — Он снял с пальца перстень. — А ханская ласка — на спине…

Хозяин молча осмотрел кольцо. На внутренней стороне было вырезано маленькими буквами: «Великий князь Литовский и Русский».

— Я, боярин, с послом московского князя Романом Голицей ехал. У него спроси, если не веришь. — В голосе гостя послышалась обида.

Федор Андреевич возвратил кольцо.

— Не обижайся, боярин, всякое бывает, — сказал он, поглаживая реденькую бородку мочалкой, казавшуюся лишней на его лице. — А ведомо тебе, о чем в письме речь шла?.. Да ты садись, в ногах правды нет.

Лютовер сел на лавку.

— Ведомо, боярин. Великий князь Ягайла просит тебя отписать, какова лицом московская княжна София. Не худа ли? На тот год свадьба сговорена, так вот…

— Не будет свадьбы, — вздохнув, сказал Федор Андреевич, — другому отдает Дмитрий свою дочь.

Он погладил по головке сына, смотревшего на гостя удивленными глазами.

— Как — не будет? — вскричал Лютовер. — Посол великого князя боярин Роман Голица привез согласие князю Ягайле.

— Пока послы ездили, в Москве подул другой ветер… А как тебя Тохтамыш встретил? — перевел разговор на другое хозяин.

Лютовер почесал спину, где еще не зажили рубцы от ханского кнута, но ничего не сказал. Слова хана он перескажет только великому князю Ягайле.

— Из верных ли уст о княжне наслышан? — все еще не веря, спросил Лютовер.

— Да уж куда вернее, — усмехнулся боярин, вспоминая недавний разговор. — Великий князь на всю Москву сказал, не скрывает. По зимней дороге послы отказ повезут.

Бояре помолчали. Лютовер думал о бесчестье для своего князя. Поступок московского князя Дмитрия казался ему предательством. Федор Андреевич поправил фитиль коптившей свечи.

— В Литве слух был, — сказал Лютовер, словно в отместку, — татары сильно Москву разорили и дань великую Тохтамыш наложил. Не скоро оправится теперь московский князь. Правда ли сие?

— Разорил Москву Тохтамыш, верно. Обманом город взял. Ни плачущего, ни стонущего в Москве не осталось, всех побил татарский зверюга. От трупов смрад — упаси бог, ни подойти, ни подъехать. В церквах, кои целы остались, двери раскрыты настежь, и внутри жены и детища малые в куски порублены. И хоронить некому. Триста серебряных рублей на погребение князь отдал. И я думал, не поднимется город. Ан не так вышло, заново велика Москва… После Мамаева побоища русские окрепли духом, не боятся татар. Московский князь снова собирает силы. Не знаю только, откуда и силы берутся, и упрямство… Тщится орда удержать власть над Русью, но, видать, скоро наступит конец татарскому царству. Слабеет орда.

— Пожалуй, ты прав, боярин, — согласился Лютовер, — слабеют татары.

Слуги принесли большой оловянный кувшин с медом и на серебряных подставках два турьих рога.

Бояре выпили игристого меда. Беседа стала задушевнее. Оплыли свечи в железных подсвечниках.

Мальчуган, уронив голову на книгу, давно спал.