Глава восьмая. Созерцание стены

В тот же вечер Лин-ху Чун отбил прощальные поклоны отцу-наставнику, матушке-наставнице, попрощался со всеми братьями и сестрами, взял с собой меч, и пошел на пик Нефритовой Девы – самую высокую и отвесную скалу, возвышающуюся над остальными вершинами. На отвесном утесе находилась одинокая пещера, в древности служившая местом заточения учеников клана Хуашань, нарушивших строгие запреты. Вершина утеса была голой, там и травинки не росло, деревьев не было, не было вообще ничего, кроме этой пещеры. Легенда гласит, что когда-то Нефритовая дева обронила здесь жемчужную шпильку для волос. С тех пор здесь ничего не растет, и патриархи клана Хуашань посылали провинившихся учеников на этот утес, так как там не было ни травы, ни деревьев, ни насекомых, ни птиц – чтобы ничего не отвлекало учеников от их размышлений, когда они сядут лицом к стене. Лин-ху Чун вошел в пещеру, увидел перед стеной большой гладко отполированный валун, и задумался: «Сколько поколений учеников нашего клана горы Хуашань сотни лет сидели на этом месте, так что этот кусок скалы стал гладко отполирован. Сегодня Лин-ху Чун – первый негодяй клана горы Хуашань, и если не мне суждено здесь сесть, то тогда кому еще здесь садиться? То, что шифу только сейчас послал меня сесть на этот камень, можно считать неслыханной щедростью». Вытянув руку, он похлопал по камню, приговаривая: «Эх, камень, камень, ты так много лет скучал в одиночестве, но теперь Лин-ху Чун составит тебе компанию». Он уселся на камень, и уставился было взглядом в стену, но всего в нескольких вершках в стороне заметил три иероглифа «Фэн Цин-ян», вырезанные острым орудием, с необычайной силой и искусством. Он задумался: «Кто такой этот Фэн Цин-ян? Наверняка, это один из мастеров прошлых поколений нашего клана, когда-то давно он сидел здесь, искупая проступок. Ах, точно, наш предок-основатель имел фамилию «Фэн» «ветер», значит, тут сидел кто-то из его потомков – мой старший или младший дядюшка-наставник. Судя по его мощному почерку, он обладал удивительным воинским искусством. Странно, что шифу и шинян никогда о нем не упоминали. Скорее всего, этот мастер уже давно покинул мир смертных». Закрыв глаза, он почти целую стражу предавался медитации, затем встал, и продолжительное время прогуливался, затем вновь вернулся ко входу в пещеру, и, обернувшись лицом к стене, задумался: «С этого времени и впредь, смогу ли я, встретив представителя колдовского учения, без раздумий и колебаний, выхватив меч, убить его? Трудно представить, неужели среди представителей демонического учения нет ни одного хорошего человека? Но, если это хороший человек, то зачем ему вступать в клан колдунов? Даже если представить, что он по ошибке вступил в злое учение, то почему тогда сразу же его не покинул? А если не покинул, значит, прельстился тайными кознями, и начал вредить человечеству». В одно мгновение в его голове промелькнуло множество образов, большинство из которых относились к рассказам шифу и шинян, а так же старых мастеров рек и озер, о горестях людей, столкнувшихся с кознями демонического учения: В провинции Цзянси они истребили семью старого мастера кулачного боя Ю. Все двадцать три человека из его семьи были заживо прибиты гвоздями к большому дереву, и даже трехлетний ребенок не избежал общей участи. Двое сыновей старого мастера Ю три дня и три ночи стонали, прежде чем отошли в мир иной; в Цзинани, когда глава школы "сабли дракона и феникса" выдавал свою дочь замуж, люди из клана демонического учения проникли в его дом, отрезали головы молодоженам, и выставили их на бамбуковой циновке, заявляя, что это такой подарок; старый герой Хань Ян-хао праздновал свое семидесятилетие, множество гостей пришли с поздравлениями, не подозревая, что люди из клана демонического учения зарыли под праздничным залом взрывчатые вещества, запалили шнур, и мощнейший взрыв ранил и убил бессчетное количество героев и хороших китайских парней. Среди пострадавших был дядюшка-наставник Цзи из клана горы Тайшань, он потерял руку во время взрыва. Эту историю дядюшка-наставник Цзи лично рассказывал Лин-ху Чуну, все это было чистой правдой, вовсе не пустой выдумкой. В этот момент он вспомнил, как два года назад на большой дороге в Чжэнчжоу он столкнулся с дядюшкой-наставником Сунем из клана горы Суншань. Его руки и ноги были отрезаны, глаза вырваны. Он постоянно кричал: «Меня изувечил клан колдовского учения! Обязательно отомстите за меня! Меня изувечил клан колдовского учения! Обязательно отомстите за меня!». В то время к нему уже прибыли люди из клана Суншань, но раны были такими тяжелыми – чем они могли ему помочь? Лин-ху Чун вспомнил как свежая кровь струилась из пустых глазниц дядюшки-наставника Суня, и не смог удержаться от содрогания. Он подумал: «Клан колдовского учения наделал столько зла, но Цю Ян с внучкой пытались меня спасти. Конечно, это не должно меня смущать. Учитель спрашивал меня, смогу ли я без раздумий убивать людей из колдовского клана. К чему колебания, разумеется, выхвачу меч, и убью!».

Дойдя в своих размышлениях до этого решения, он почувствовал необыкновенную легкость, рванулся к выходу из пещеры, перекувыркнулся в воздухе, после сальто приземлился на ноги, и только тут, открыв глаза, обнаружил, что стоит в двух вершках от обрыва, на самом краю пропасти. Если бы он отклонился хоть чуть-чуть вперед, или приземлился бы на пару вершков дальше, то полетел бы в бездонную пропасть в тысячу саженей, и точно превратился в мясной фарш. Он повел глазами – оказывается, он заранее все хорошенько рассчитал, и, как только утвердился в своем решении убивать без колебаний людей из клана демонического учения, то, уже не беспокоясь ни о чем, сыграл в эту опасную игру.

Он на самом деле подумал так: «Моя смелость, оказывается, не слишком велика, можно было бы приземлиться и на один вершок подальше, это было бы гораздо забавнее». И тут он услышал как кто-то рассмеялся за спиной, и сказал, хлопая в ладоши: «Вот это здорово, большой старший брат-наставник!». Голос принадлежал Юэ Лин-шань. Лин-ху Чун обрадовался, быстро развернулся, и увидел, что и вправду перед ним стоит Юэ Лин-шань с коробом для еды в руках. Она сказала, заливисто смеясь: «Дашигэ, а я тебе еды принесла!». Она поставила корзинку с едой на землю, вошла в пещеру, повернулась, и села на большой камень, сказав: Ты здесь с закрытыми глазами кувыркаешься, это забавно, дай-ка и я попробую».

Лин-ху Чун знал, что играть в такие игры чрезвычайно опасно, он сам, когда решился на это, был готов расстаться с жизнью, а уровень мастерства Юэ Лин-шань был весьма далек от его, если она не сможет правильно рассчитать усилие – то быть беде, однако, было видно, что она от своего уже не отступит, и удержать ее невозможно, поэтому он встал у самого края скалы. Юэ Лин-шань всем сердцем желала превзойти дашигэ. Она набралась храбрости, толкнулась двумя ногами, прыгнула вверх, и тоже сделала плавный и легкий кувырок в воздухе, вылетая из пещеры. Она хотела приземлиться дальше Лин-ху Чуна, поэтому толкнулась несколько сильнее. Когда она приземлялась, ее вдруг охватил страх, она приоткрыла глаза, бросила взгляд, и увидела перед собой только бездонную пропасть. У нее вырвался крик ужаса. Лин-ху Чун протянул руку, и схватил ее за левое плечо. Приземлившись, Юэ Лин-шань увидела, что стоит едва ли в одном вершке от края пропасти, это было подальше, чем у Лин-ху Чуна. Она немного собралась с духом, и рассмеялась: «Дашигэ, я прыгнула подальше твоего». Лин-ху Чун заметил, что у нее лицо совсем бледное, легонько похлопал ее по спине, и смеясь, сказал: «В такую игру больше играть нельзя, узнают шифу и шинян, не избежать нам трепки, боюсь что мне добавят еще несколько лет сидения перед стеной».

Юэ Лин-шань собралась с духом, сделала два шага назад, и рассмеялась: «Так я тоже получу наказание, будем с тобой вдвоем у стены здесь сидеть, разве это не здорово? Каждый день будем соревноваться, кто дальше прыгнет». Лин-ху Чун произнес: «Мы вместе будем тут сидеть лицом к стене?». Бросил взгляд на пещеру, и сердце невольно екнуло: «Если я с сяошимэй неотлучно пробуду здесь целый год, то даже святые небожители смогут ли мне не позавидовать? Эх, да разве такое бывает?». Вслух же сказал: «Боюсь только, что шифу прикажет тебе строго сосредоточится на срединной энергии, глядя неотрывно на стену, и на шаг не даст отойти, так мы за целый год ни разу и не взглянем друг на друга». Юэ Лин-шань ответила: «Это несправедливо, почему тебе можно здесь развлекаться, а мне замкнуться в концентрации энергии?». Но она поняла, что отец с матерью никак не позволят ей проводить дни и ночи на этом утесе вместе с большим старшим братом-наставником, и перевела разговор в другое русло: «Дашигэ, мама изначально велела шестому брату-обезьяне каждый день носить тебе еду, а я Лю Хоу-эру и говорю:
- Шестой старший брат-наставник, каждый день карабкаться на утес вверх и вниз, хоть ты и прозываешься Хоу-эром, но и обезьяне это тоже будет крайне утомительно. Не лучше ли отдать мне отнести корзинку, разве не стоит меня за это поблагодарить?
Лю Хоу-эр отвечал:
- Шинян отправила меня гунфу совершенствовать, мне увиливать нельзя. К тому же, дашигэ ко мне лучше всех относится, так что носить ему каждый день еду, ежедневно видеться с ним – мне это нравится, что же тут утомительного?
Дашигэ, вот и скажи после этого – негодяй Лю Хоу-эр, или нет?». Лин-ху Чун рассмеялся: «Судя по его словам, он, наоборот – правду говорит!».

Юэ Лин-шань сказала: «А еще Лю Хоу-эр сказал:
- В обычные дни ты постоянно напрашивалась к дашигэ изучать гунфу, ты как придешь, тут же гонишь меня, не даешь мне с дашигэ вволю поболтать.
Дашигэ, да когда такое было-то? Вот какие глупости Лю Хоу-эр начал нести. Он и еще сказал:
- С этого дня, и целый год, только я смогу подниматься на утес к дашигэ, а ты его видеть не будешь.
Я рассердилась, он был со мной неучтив, и потом… и потом…»
Лин-ху Чун спросил: «Что потом? Ты его мечом напугала?». Юэ Лин-шань покачала головой: «Нет, потом я так разревелась, что Лю Хоу-эр поставил корзину, и стал умолять меня отнести тебе еду». Лин-ху Чун заглянул в ее личико, увидел, что ее глаза опухли от слез, значит она рыдала, он был тронут, и втайне подумал: «Раз она так ко мне относится, то я готов умереть ради нее сто раз, тысячу раз, и мне это будет сладко». Юэ Лин-шань раскрыла корзинку, вытащила два блюда с овощными закусками, а вслед достала два набора чашек и палочек для еды, и все это расставила на камне. Лин-ху Чун спросил: «два набора палочек?». Юэ Лин-шань ответила: «Я буду есть вместе с тобой, посмотри, что в этом такого?» - и вытащила со дна корзинки малюсенькую тыковку-горлянку с вином. Лин-ху Чун весьма любил вино, он встал, склонился перед ней в глубочайшем поклоне со сложением рук, и произнес: «Премного благодарен! Я очень расстроен, потому что целый год у меня не будет вина». Юэ Лин-шань вытащила пробку из горлянки, и со смехом передала ее Лин-ху Чуну: «Держи, сколько есть, я не могу воровать каждый день больше этого количества, боюсь, что мама догадается». Лин-ху Чун медленно выцедил маленькую горлянку, и только после этого принялся за еду. По правилам школы горы Хуашань, человек, медитирующий на утесе перед стеной, должен был употреблять только вегетарианские блюда, поэтому с кухни для Лин-ху Чуна прислали одно блюдо с овощами и одно блюдо тоуфу. Юэ Лин-шань решила пройти вместе с Лин-ху Чуном через трудности и лишения, поэтому решила есть то же, что и он, но в приправах себя не ограничивала. После еды они посидели вдвоем еще немного, да и без того заговорились до того, что небо начало темнеть, так что пришлось ей побыстрее собирать тарелки и палочки, и спускаться с горы.
Начиная с этого дня, каждый раз на закате Юэ Лин-шань приносила на утес еду, и они ужинали вместе, а на следующий день в обед Лин-ху Чун доедал остатки от вчерашнего. Лин-ху Чун, хоть и находился на отвесной стене утеса, но совершенно не чувствовал своего одиночества. Поднявшись утром, он занимался медитацией перед стеной, потом практиковал методы управления энергией в технике меча, полученные им от учителя. Также он разбирал технику быстрой сабли Тянь Бо-гуана, и пытался освоить метод «несравненного меча Нин», переданный ему шинян – матушкой-наставницей. «Несравненный меч Нин», хоть и был всего лишь комплексом меча, но содержал в себе методы управления энергией школы горы Хуашань, и тайные наставления по технике меча. Лин-ху Чун знал, что, не овладев этими техниками, он не сможет продвинуться, и все его усилия пойдут прахом, поэтому он день за днем наращивал интенсивность своих тренировок. Так прошли два с лишним месяца, на вершине горы Хуашань с каждым днем становилось все холоднее. Прошло несколько дней, и госпожа Юэ прислала Лин-ху Чуну новый комплект ватной одежды, велев шестому брату Лу Да-ю принести ее. В этот день дул сильный северный ветер, а к полудню повалил первый снег. Лин-ху Чун смотрел на небо, затянутое свинцовыми тучами, и думал: «Дороги в горах крутые, этот снегопад продолжится весь вечер, будет очень скользко, сяошимэй не должна больше носить мне еду». Но у него не было способа послать весточку вниз, и он только мог надеяться, что шифу и шинян поймут ситуацию, и удержат сяошимэй. Он подумал: «Она каждый день носит сюда еду вместо шестого старшего брата, разве шифу и шинян могут об этом не знать. Но сегодня каждый неверный шаг чреват гибелью, надеюсь, шинян запретит ей подниматься на утес». Он все глаза проглядел в этот вечер, ежеминутно вглядываясь вниз, пока не стемнело, а Юэ Лин-шань так и не пришла. Он с облегчением подумал: «Завтра наверняка с утра придет шестой младший брат, попрошу его передать сяошимэй, чтобы она больше не рисковала». Только собрался вернуться в пещеру и заснуть, как услыхал внизу шорох шагов, и крик сяошимэй: «Большой старший брат, дашигэ!». Он и испугался, и обрадовался, бросился к краю утеса, и, через пелену снежинок размером с перо дикого гуся, увидал бредущую вверх, поскальзываясь на каждом шаге, маленькую младшую сестру. Лин-ху Чун не мог нарушить запрет учителя даже на шаг спускаться с утеса, он только вытянул руку, и ждал, когда Юэ Лин-шань дотянется до него, и одним рывком вытащил ее на край скалы. В сумеречном свете он разглядел, что она была вся запорошена снегом, даже волосы были совсем белые, слева на лбу была ссадина, синяк размером с куриное яйцо, и свежая кровь продолжала сочиться из раны. Он промолвил: «Ты… ты…». Юэ Лин-шань скривила маленький ротик, будто хотела заплакать, и произнесла: «Оступилась и упала, вся еда полетела в пропасть, ты сегодня останешься голодным». Лин-ху Чун преисполнился и благодарности, и жалости, рукавом промокнул ее рану, и нежным голосом сказал: «Сяошимэй, в горах сейчас так скользко, ты на самом деле не должна была приходить». Юэ Лин-шань ответила: «Я беспокоилась, что тебе будет нечего есть, кроме того, кроме того… я скучала по тебе». Лин-ху Чун ответил: «А если бы ты свалилась в пропасть, как бы я предстал перед шифу и шинян?». Юэ Лин-шань усмехнулась: «Да не надо такого представлять! Ну что со мной могло случиться! Только жаль, что пока добралась, и еда, и горлянка с вином оказались в пропасти». Лин-ху Чун сказал: «Лишь бы ты была в безопасности, а мне хоть десять дней оставаться без пищи – это не имеет значения». Юэ Лин-шань произнесла: «Добралась до середины, там стало совсем скользко, я несколько раз сорвалась, спасибо пяти соснам, за которые цеплялась на крутом обрыве, а то не миновать бы мне пропасти». Лин-ху Чун произнес: «Сяошимэй, пообещай мне, что ни в коем случае не будешь ради меня рисковать, иначе, если ты сорвешься в пропасть, я не смогу не прыгнуть вслед за тобой». Взгляд Юэ Лин-шань полыхнул беспредельным счастьем, и она произнесла: «Дашигэ, не волнуйся так, это я была неосторожна, несла тебе еду, и оступилась, зачем тебе из-за этого тревожиться?». Лин-ху Чун медленно покачал головой и произнес: «Я волнуюсь не просто так. Если бы шестой брат нес мне еду, и сорвался в пропасть, я бы всю жизнь заботился бы о его родителях, помогал его домашним, но в пропасть за ним прыгать бы не стал». Юэ Лин-шань прошептала: «Значит, если бы я умерла, ты бы не смог жить?». Лин-ху Чун ответил: «Да. Даже если бы ты несла еду не мне, а кому-то другому, и из-за этого попала в такую беду, я бы все равно не смог больше жить».

Юэ Лин-шань крепко стиснула его руки, в ее сердце разлилась безграничная нежность, она тихо-тихо прошептала: «Дашигэ». Лин-ху Чун хотел обнять ее, но не осмеливался. Двое глядели глаза в глаза, замерев в неподвижности. Снег продолжал валить пышными хлопьями, мало-помалу превращая их в два снеговика.

Прошло довольно много времени, прежде чем Лин-ху Чун очнулся, и спросил: «Сегодня тебе одной спускаться невозможно. Шифу и шинян знают, что ты поднялась? Лучше всего было бы послать людей, чтобы помочь тебе спуститься вниз". Юэ Лин-шань ответила: «Папа сегодня неожиданно получил важное письмо от господина Цзо, главы клана горы Суншань, сказал, что необходимо срочно отправиться для важных переговоров, и спустился с горы вместе с мамой». Лин-ху Чун спросил: «Но кто тогда знает, что ты сегодня поднялась на гору?». Юэ Лин-шань засмеялась: «Никто не знает! Второй, третий, четвертый и шестой братья-наставники вчетвером отправились сопровождать папу и маму до горы Суншань, так что никто не знает, что я к тебе поднялась, в противном случае Лю Хоу-эр непременно бы увязался со мной, надоеда. А! Точно! Малявка Линь Пин-чжи видел, как я шла вверх, но я строго приказала ему об этом не болтать, чтобы не схлопотать побоев». Лин-ху Чун рассмеялся: «Ах, какая могущественная старшая сестра!». Юэ Лин-шань засмеялась: «Разумеется, к чему бы тогда становиться старшей сестрой-наставницей, чтобы не попользоваться положением? Я не то, что ты, тебя все зовут дашигэ, а ты этим совсем не пользуешься!», – и оба рассмеялись. Лин-ху Чун ответил: «Ну, тогда тебе не нужно в ночь спускаться. Ты сегодня переночуешь в пещере, а поутру спустишься». Он взял ее за руку, и повел в пещеру. Внутри места было совсем мало, особо не развернешься, они сели рядом, и тянули разговоры до глубокой ночи, так что Юэ Лин-шань говорила все более бессвязно, и наконец, задремала. Лин-ху Чун боялся, что она замерзнет, он снял свой ватный халат и накрыл ее. Снаружи в пещеру проникал отблеск снежного сияния, и мало-помалу Лин-ху Чун разглядел личико Юэ Лин-шань, и глубоко в сердце поклялся себе: «Маленькая младшая сестра жертвует собой ради меня, так я ради нее готов дать себя на части разорвать, и мне это будет сладко». Он оперся о руку щекой, и задумался, вспоминая, что с малых лет остался без родителей, вырос заботами отца-наставника и матушки-наставницы, которые любили его, как родного сына. Он стал старшим учеником клана горы Хуашань, конечно, он первым стал их учеником, его уровень превосходил умения последующих принятых в ученики, и его положение обещало в будущем неизбежно принять одежду и ритуальную чашу учителя, стать главой фракции Хуашань. К тому же, сяошимэй так к нему относится, настолько преисполнена доброты, что и выразить невозможно, а он ведет себя совершенно непредсказуемо, постоянно вызывает нарекания у отца-наставника и матушки-наставницы, обманывает их ожидания, потом приходится каяться, просить прощения не только у шифу и шинян, а еще и перед сяошимей приходится извиняться.

Он завороженно смотрел на ее рассыпавшиеся волосы, когда вдруг услыхал, как она тихонько произнесла: «Малявка Линь, ты не слушаешь меня! А ну, подходи, я тебя поколочу!». Лин-ху Чун вздрогнул, увидел, что ее глаза крепко закрыты, наклонился ближе, но услыхал только ровное дыхание, и понял, что она только что говорила во сне. Он не смог сдержать улыбки, подумал: «Она только что стала старшей сестрой, нет ничего удивительного, в эти дни она муштрует младшего брата Линя, не может гнева сдержать. Она и во сне не забывает человека поругать!». Лин-ху Чун сторожил ее до самого рассвета, сам так и не спал. Юэ Лин-шань накануне изрядно вымоталась, спала до свету, а проснувшись, увидела, что Лин-ху Чун смотрит на нее с улыбкой. Она зевнула и спросила: «Так ты раньше проснулся?». Лин-ху Чун не стал говорить ей, что вовсе не спал, а с усмешкой спросил: «Ну, что тебе приснилось? Отведал младший брат-наставник Линь твоих колотушек?». Юэ Лин-шань, склонив голову, размышляла некоторое время, и спросила: «Ты слышал, что я во сне говорила, так или нет? Этот малец Линь Пин-чжи такой упрямый, хи-хи, я его и днем ругала, и во сне продолжала ругать». Лин-ху Чун спросил: «Так чем же он перед тобой провинился?». Юэ Лин-шань рассмеялась: «В моем сне я хотела, чтобы он пошел со мной к водопаду тренироваться с мечом. А этот малец отнекивался и так и эдак, не хотел идти. Тогда я его хитростью заманила к водопаду, и столкнула вниз». Лин-ху Чун рассмеялся: «Ай-я! Ну, это никуда не годится! Это ли не убить ты его решила сгоряча?». Юэ Лин-шань, смеясь, ответила: «Так это же просто сон, это же не взаправду было. О чем ты беспокоишься! Или думаешь, что я и на самом деле собралась убить этого мальца Линя?». Лин-ху Чун рассмеялся: «Какие мысли днем, такие и сны ночью. Ты днем думала, как бы прибить младшего брата-наставника Линя, вот ночью тебе это и приснилось».

Юэ Лин-шань скривила ротик: «Этот малявка никуда не годится. Начальный комплекс меча учит третий месяц, но ни чуточку не похоже, тренируется днем, тренируется ночью, а кто ни взглянет – только сердятся. Да я его убить готова, до чего неуклюжий. Вот выхвачу меч, и убью его!». Говоря это, она рубанула в сторону правой рукой, демонстрируя один из приемов школы горы Хуашань. Лин-ху Чун засмеялся: ««Белые облака выходят из пещеры» – и голова ученика Линя падает на землю». Юэ Лин-шань хитро улыбнулась, и произнесла: «Я и вправду хотела выполнить этот прием – «Белые облака выходят из пещеры», однако вовсе не собиралась срубать ему голову». Лин-ху Чун рассмеялся: «Ты теперь старшая сестра-наставница, у младшего брата-наставника техника меча негодная, ты его наставлять должна, разве не можешь взмахом меча и голову ему снести? Потом шифу еще учеников наберет, они снова будут тебе младшими братьями. Пусть шифу хоть сто учеников наберет, ты за несколько дней можешь девяносто девять убить, что из того?». Юэ Лин-шань от смеха схватилась за стену, раскачиваясь, как цветок под ветром, и выговорила: «Ты верно сказал, надо убить девяносто девять, если убить всех начисто, кто же тогда будет меня старшей сестрой называть?». Лин-ху Чун рассмеялся: «Когда ты убьешь девяносто девять, сотый сам убежит, так что тебе все равно не стать старшей сестрой-наставницей». Юэ Лин-шань засмеялась: «Тогда я заставлю тебя меня старшей сестрой называть!». Лин-ху Чун рассмеялся: «А если я откажусь, ты и меня убьешь?». Юэ Лин-шань засмеялась: «Услышу слова – не убью, не услышу слова – тут же убью!». Лин-ху Чун рассмеялся: «Маленькая старшая сестра, прошу тебя проявить милосердие, сдержать меч!». Лин-ху Чун видел, что снегопад закончился, опасался, что братья и сестры заметят отсутствие Юэ Лин-шань, если пойдут сплетни, то он окажется виноват перед сяошимэй. Он отсмеялся, и предложил ей спускаться с утеса. Юэ Лин-шань упиралась, она просила: «Я еще хочу здесь остаться, поразвлечься с мечом, папа с мамой ушли из дома, там скука смертная». Лин-ху Чун сказал: «Послушная маленькая младшая сестра-наставница, я здесь за эти дни выдумаю еще несколько приемов «меча Чун-Лин», подожди до того времени, пока я спущусь с утеса, и мы пойдем вместе отрабатывать эти новые приемы у водопада. Поговорил с ней еще немного и убедил спускаться с утеса.

В этот вечер ему принес пищу Гао Гэнь-мин, он рассказал, что Юэ Лин-шань простудилась, жар не спадает, она лежит в постели, но помнит о дашигэ, велела ему принести еду и ни в коем случае не забыть про вино. Лин-ху Чун испугался, разволновался, он вспомнил, что она вчера несколько раз падала и ударялась, испугался, не нужно ли ему немедленно бежать вниз, проведать больную. Он, хоть и голодал два дня и вечер, но, взяв чашку, обнаружил, что горло у него перехватило, и он не может глотать. Гао Гэнь-мин знал, что дашигэ и сяошимэй влюблены друг в друга, увидел, что он чрезвычайно встревожился, и посоветовал: «Не беспокойся слишком сильно, вчера был сильный снегопад, сяошимэй наверняка игралась в снегу, и простыла из-за этого. Мы все тут люди, практикующие внутреннюю энергию, ну, замерзли немного – что нам будет? Нужно только принять пару раз лекарство, и все пойдет на лад». Однако болезнь Юэ Лин-шань затянулась на несколько десятков дней, вплоть до того, что Юэ Бу-цюнь с супругой вернулись на гору. Отец применил внутреннюю силу, чтобы изгнать из нее энергию холода, и она мало-помалу поправилась, но только через двадцать с лишним дней снова смогла подняться на утес. Они были в разлуке очень долго, и при встрече выглядели и грустными, и счастливыми одновременно. Юэ Лин-шань вгляделась в его лицо, и с тревогой спросила: «Дашигэ, ты тоже болел? Ты отчего так сильно исхудал?». Лин-ху Чун покачал головой, и ответил: «Я не болел. Я… я…». Юэ Лин-шань догадалась, слезы брызнули у нее из глаз, и она произнесла: «Дашигэ, ты переживал из-за меня, вот так и исхудал. Но теперь я в порядке, полностью поправилась». Лин-ху Чун сжал ее руки, и прошептал: «Все эти дни и ночи я безотрывно смотрел на эту дорогу, и ждал этого мига. Спасибо Небу, спасибо Земле, ты наконец-то пришла».

Юэ Лин-шань сказала: «А ведь я тебя постоянно видела». Лин-ху Чун удивленно спросил: «Ты постоянно видела меня?». Юэ Лин-шань промолвила: «Ну да, когда я болела, только сомкну глаза, и сразу вижу тебя. В день, когда у меня была сильная горячка, мама говорит, что я бредила, постоянно с тобой разговаривала. Дашигэ, мама знает, что в тот вечер я тебе носила еду». Лин-ху Чун покраснел, ощутил смятение в сердце, спросил: «Шинян рассердилась?». Юэ Лин-шань произнесла: «Мама не рассердилась, однако… однако…». Договорила до этого места, и ее щеки вспыхнули, и она умолкла. Лин-ху Чун произнес: «Что еще?». Юэ Лин-шань произнесла: «Я не скажу». Лин-ху Чун увидел, что она переволновалась, у него сердце забилось, он заставил себя успокоиться, и произнес: «Сяошимэй, ты едва оправилась после серьезной болезни, не должна была так рано подниматься на скалу. Я знаю, что твое здоровье едва улучшилось, пятый и шестой братья-наставники, когда носили мне еду, каждый день о тебе рассказывали». Юэ Лин-шань спросила: «Что же ты тогда такой худой?». Лин-ху Чун рассмеялся: «Ты выздоравливай, и я тотчас же растолстею».

Юэ Лин-шань сказала: «Ты мне скажи, в конце концов, правду – эти дни ты как питался? [Дословно: сколько чашек еды принимал за один прием пищи?] Лю Хоу-эр сказал, что ты только вино пил, не ел ничего, советов не слушал, Дашигэ, ты… ты почему совсем о себе не заботишься?». Договорила до этого места, и снова глаза у нее покраснели. Лин-ху Чун сказал: «Что за глупости, не слушай ты его. О чем бы речь ни шла, Лю Хоу-эр любит наврать с три короба, когда это я только пил вино и ничего не ел?». Только он это сказал, как налетел порыв ледяного ветра, и Юэ Лин-шань задрожала от стужи. Было в самом деле очень холодно, утес со всех сторон продувался ветром, и деревца здесь не росло, утесы горы Хуашань уже все промерзли, а на этом было еще холоднее. Лин-ху Чун торопливо произнес: «Сяошимэй, ты не до конца выздоровела, тебе сейчас никак нельзя мерзнуть. Быстрее спускайся с утеса, дождись, пока солнце пригреет, ты полностью вернешь себе здоровье, и тогда приходи снова проведать меня». Юэ Лин-шань сказала: «Мне не холодно. Эти несколько дней ветра не было, да еще и снег падал, надо ждать, пока солнышко пригреет, да сколько ждать-то?».

Лин-ху Чун сказал: «Ты по новой заболеешь, что тогда делать? Я… я…». Юэ Лин-шань увидела, что он совсем изможден, подумала: «Если я снова заболею, то он тоже не избегнет болезни. На этой суровой скале за ним некому ухаживать, разве я хочу его гибели?». И она вынуждена была сказать: «Хорошо, тогда я пошла. Ты хорошенько береги себя, вина пей поменьше, каждый прием пищи съедай три большие чашки еды. Я скажу батюшке, что у тебя здоровье не очень, нужно потихоньку исправлять, невозможно больше есть постного». Лин-ху Чун улыбнулся: «Я не могу нарушить запрет на скоромное. Как увижу, что ты полностью поправилась, обрадуюсь, и трех дней не пройдет – сразу стану толстым! Сестреночка, спускайся с утеса». Глаза Юэ Лин-шань засветились от любви, щеки вспыхнули, она прошептала: «Как ты меня назвал?» Лин-ху Чун смутился, произнес: «Оговорился, младшая сестра-наставница, ты уж меня не вини».

Юэ Лин-шань произнесла: «Как я могу винить? Я рада, что ты меня так назвал». У Лин-ху Чуна сердце вспыхнуло огнем, он хотел было обнять ее, но тут же подумал: «Она так ждет меня, я должен ее уважать, разве я могу осквернить ее?». Быстро отвернулся, и теплым голосом произнес: «Ты потихоньку спускайся с утеса, устанешь – передохни, не нужно, как обычно, на одном дыхании сбегать вниз». Юэ Лин-шань ответила: «Да!». Медленно повернулась, и пошла вдоль края скалы. Лин-ху Чун услыхал, что звук ее шагов мало-помалу удаляется, и снова повернул голову, и увидел Юэ Лин-шань, стоящую в нескольких саженях от него. Они надолго замерли, глядя друг другу в глаза. Лин-ху Чун произнес: «Спускайся потихоньку, надо идти».

Юэ Лин-шань ответила: «Да!», и только после этого повернулась, и начала в самом деле спускаться с горы. В этот день Лин-ху Чун почувствовал счастье, которого никогда в жизни не переживал, он сел на камень, и не в силах сдержать себя, расхохотался в полный голос, и внезапно разразился громким криком, наполнившем все ущелье, и в этом крике было ликование: «Я очень счастлив, я очень счастлив!». На следующий день снова валил снег, и Юэ Лин-шань, разумеется, не пришла. Со слов Лу Да-ю Лин-ху Чун узнавал, что она быстро поправляется, с каждым днем становится крепче, не унывает. Через двадцать дней Юэ Лин-шань поднялась на утес с корзинкой еды в руках. Едва взглянула Лин-ху Чуну в лицо, и засмеялась: «Ты меня не обманывал, действительно стал намного толще». Лин-ху Чун заметил румянец на ее щеках и тоже рассмеялся: «Да и ты поправилась! Я тебя увидел здоровой, и обрадовался». Юэ Лин-шань произнесла: «Я каждый день порывалась отнести тебе еду, да мама постоянно находила отговорки, то у нее слишком морозно, то очень сыро, прямо если я поднимусь на утес, то точно с жизнью расстанусь. Я ей говорила, что Дашигэ дни и ночи проводит на этой скале, и что я снова заболею, если не увижусь с ним. Мама отвечала, что у дашигэ внутренняя энергия высоко-мощная, куда мне с ним равняться. В маминых словах скрывалась похвала, ты доволен или нет?». Лин-ху Чун улыбнулся: «Я очень часто вспоминал шифу и шинян, только бы поскорее их обоих увидеть!»

Юэ Лин-шань произнесла: «Я вчера помогала маме готовить цзунцзы, заворачивала в конверты из листьев, перевязывала веревочками конвертики, а сама мечтала сама принести тебе, и покормить этими конвертиками. Откуда мне было знать, что сегодня мама сама скажет:
– Эту корзинку цзунцзы, отнеси-ка дашигэ – пусть он поест.
Я даже такого и не ожидала».
У Лин-ху Чуна горло занемело, он подумал: «Как же шинян ко мне добра». Юэ Лин-шань сказала: «Цзунцзы только приготовлены, еще горячие, я тебе парочку развяжу, чтобы ты съел». Взяв еду, пошла в пещеру, рассекла веревочки со сверточка, и сняла оболочку из листьев.

Лин-ху Чун почувствовал свежий аромат, увидел, что Юэ Лин-шань уже разрезает следующий сверточек цзунцзы, и откусил разок. Хотя цзунцзы были и вегетарианские, но два вида грибов, семена лотоса, фасоль в соевом тесте, смешанные вместе, давали прекрасный свежий аромат. Юэ Лин-шань сказала: «Эти грибы цаогу, мы вчера их собирали вместе с мальцом Линем…». Лин-ху Чун спросил: «Малец Линь?». Юэ Лин-шань засмеялась: «А, это я о младшем брате-наставнике Лине, я его в последнее время так называю. Позавчера он мне сказал, что в сосняке на восточном склоне горы появились грибы, он ходил со мной полдня, а набрали только половинку маленькой корзинки. Хоть их и не много, но запах-то хорош, так или нет?». Лин-ху Чун ответил: «Разумеется, очень свежий аромат, я едва язык не проглотил. Сяошимэй, ты не ругала больше младшего брата-наставника Линя?». Юэ Лин-шань ответила: «Отчего бы мне его не поругать? Он меня не слушает – приходится ругать. Только в последние несколько дней он стал немножко послушнее, я его немного меньше ругаю. Он упорно тренируется с мечом, когда есть прогресс, я его даже похвалить могу:
- Ну, ну, малявка Линь, этот прием не плох, по сравнению со вчерашним днем намного лучше, но все еще недостаточно быстро, тренируйся еще, еще тренируй!
Хи-хи!». Лин-ху Чун спросил: «Ты его учишь владеть мечом?». Юэ Лин-шань ответила: «Эн! [Эн - звук, показывающий, что человек внимательно слушает собеседника и эмоционально сопереживает, но не хочет лишний раз перебивать. Особенно мило это междометие звучит у молодых девушек] Он говорит на фуцзяньском диалекте, братья-наставники и сестры-наставницы его почти не понимают, а я ездила в Фучжоу, могу его понимать, и потому батюшка мне предложил в свободное время давать ему указания. Дашигэ, когда я не могу подняться к тебе на утес, чтобы увидеть тебя, мне так грустно становится, но я наоборот – не печалюсь – тут же обучу его нескольким приемам. Малявка Линь оказался вовсе не глупым, учится очень быстро». Лин-ху Чун рассмеялся: «Так ты теперь ему шифу приходишься, разумеется, он не смеет тебя ослушаться». Юэ Лин-шань ответила: «Чтобы сразу слушал, такого еще не было. Вчера говорила ему идти со мной поискать горных фазанов, так он отнекивался, говорит, что еще не выучил до конца два приема – «Радуга над солнцем» и «Подвесить на небесной веревке» – ему нужно еще потренироваться.

Лин-ху Чун почувствовал некоторое удивление и сказал: «Он только несколько месяцев, как появился на горе Хуашань, а уже тренирует приемы «Радуга над солнцем» и «Подвесить на небесной веревке»? Сяошимэй, в нашем клане меча все приемы идут строго по порядку, никак нельзя спешить». Юэ Лин-шань ответила: «Не волнуйся, я все приемы даю строго по порядку, не путаю. Малец Линь очень хочет стать могучим, тренируется днем, тренируется ночью. Захочешь с ним поболтать – он скажет пару фраз, и снова идет тренироваться. То, что другие выучивают за три месяца, он за полмесяца осваивает. Я его тащу поиграть со мной, так его не упросишь». Лин-ху Чун вдруг замолк, в его сердце вдруг разлилось чувство невыразимой досады, он в два глотка проглотил один цзунцзы, второй так и держал в руках полуразвернутым, и замер, ощущая чувство беспредельной утраты. Юэ Лин-шань со смехом потянула его за рукав, говоря: «Дашигэ, ты и вправду язык проглотил? Что молчишь?».

Лин-ху Чун вздрогнул, полуразвернутый цзунцзы засунул в рот, вдруг вкуснейший и ароматный цзунцзы оказался невероятно липким, прилип к зубам так, что он оказался не в состоянии его проглотить. Юэ Лин-шань заметила это, и указывая на него пальчиком продекламировала: «Если цзунцзы есть с поспешностью начинают, то цзунцзы к зубам накрепко прилипают». Лин-ху Чун вымученно улыбнулся, через силу проглотил, и подумал: «Ну как можно быть таким глупым! Сяошимэй хочет развлечься, я же не могу спуститься с утеса, она и тянет младшего брата-наставника Линя в компанию, это обычное дело, а я тут начинаю сердиться, в голову брать!». Подумав так, тут же успокоился и смягчился, со смехом сказал: «Этот цзунцзы точно ты делала, таким клейким сделала, что у меня и зубы, язык друг к другу прилипли». Юэ Лин-шань расхохоталась, потом произнесла: «К сожалению, дашигэ, ты, будучи в заключении на этой скале, стал такой жадиной». Через десять дней она снова поднялась на скалу, и, кроме еды и вина, принесла малюсенькую корзинку, до половины наполненную кедровыми орехами и каштанами.

Лин-ху Чун заметил ее издали, он давно ее высматривал, тем более, что эти несколько дней еду приносил Лу Да-ю, и на вопросы о сяошимэй отвечал крайне странно, и держался скованно. У Лин-ху Чуна в сердце роились подозрения, но на все его вопросы Лу Да-ю отвечал только одно: «Сяошимэй выздоравливает, ежедневно тщательно тренируется с мечом, жалеет, что шифу не позволяет ей подняться на утес к дашигэ, чтобы не отвлекать его от его трудов». Он думал о ней днем и ночью, но, едва увидел, цветущую и здоровую, еще более изящную и грациозную, чем до болезни, и ему в сердце хлынули мысли: «Она явно совершенно здорова, отчего же так долго не приходила на утес? Вряд ли это из-за того, что шифу и шинян не разрешали». Юэ Лин-шань, увидела в глазах Лин-ху Чуна немой вопрос, вдруг покраснела, и спросила: «Дашигэ, я так долго не приходила, ты сердишься на меня или нет?». Лин-ху Чун от<