Только злодейкой под старость подкралася

К сердцу больному хмельная любовь. (2 раза)

 

 

О ТОМ, КАК ЖЕНЩИНЫ ХОДИЛИ ЖАЛОВАТЬСЯ НА МУЖЧИН БОГУ

 

Возле леса слышны стоны, буйный возглас: «вошь ядреный».

Неприличное рыданье, завыванья на мужчин.

Лепет женский, причитанья и сплошные обзыванья —

Вследствие гнусного обмана, сплошь без выгодных причин.

 

Нынче май, ну, а в апреле — беспробудное веселье.

Маша втюрилась по уши, ночь гуляя напролет.

Но любимый и желанный предал их любовь обману.

Испарился с продавщицей, а у Маши уж живот.

 

Маша всех мужчин ругала, и тут женщин набежало

Всех обманутых окрестных с животами и с детьми.

Вмиг наполнилась поляна жертв насилья и обмана.

Сколько ж можно измываться над несчастными людьми!

 

С пня трухлявого орала та, что двойню нагуляла:

«Надо кончить с ними разом, чтобы знали как бросать!

Бабы, нам ли много ль надо? Кто бы шлеп с утра по заду,

Чтобы нам на день грядущий настроение поднять».

 

Только слезла с пня, как тут же две жены одного мужа

Клялись в верности с зароком мужиков не отбивать.

Поносили гнусным словом и презрением суровым,

Но молчали проститутки, им на это наплевать.

 

Бабы скопом порешили: «Мужиков мы так любили,

Хоть бы разик изменили! Да охрипнем, если врем».

Тут же разом все охрипли, кровь пошла без срока цикла —

Даже мама-героиня не спаслась в знаменьи том.

 

Все сипели и кряхтели, бабы мести захотели

И пошли толпою глупой к Богу с жалобой большой.

Чтобы Он мужей презренных к ним поставил на колени,

А несчастных кротких женщин покровительствовал собой.

 

У ворот в раю смятенье: прутся бабы без стесненья.

На вратах большая надпись: «Если грешная войдет,

У нее отсохнут груди и мужей уже не будет.

Потому что эта дырка, как подмышкой, зарастет».

 

Бабы приостановились, у ворот толпой сгрудились,

Вроде дернулись, решились, как базарные весы.

Но подумали, решили и ворота в рай закрыли —

В дань прельщенья злого рока сей запретной полосы.

 

И толпа их поредела, это ж бабы — знамо дело,

Без мужчин ведь стонет тело и сексшопов нету там.

Кто уже назад вернулись, по два раза натянулись:

Во, как здорово заскучались по любимым мужикам!

 

 

ПРО ТАНЮ СЫТИНУ И ВСЕХ ОСТАЛЬНЫХ

 

Ректор кашлял в кулак, крепко тужился.

Делал вид, что вниманья заслуживал.

Графином бренчал, не с похмелья ли, а?

Да, ему нынче не до веселия,

Со студентами нервы — струнами.

Флюс-декан его часто подтрунивал.

 

Что чесать язык — дело прошлое,

А намедни его огорошили.

В среду вечером телефон звонит

И инкогнито в трубку говорит,

Что студентка его — Таня Сытина —

Тест на СПИД прошла положительно.

 

Ректор к ужину не притронулся,

Даже сто грамм не тяпнул для тонуса.

Ну, попробуй тут не расстроиться,

Они ж спали с Танюхой на Троицу.

 

В институт пришел — туча черная.

Уж не в радость и степень ученая.

И хватил его вдруг озноб с хандрой:

Вызывает сам лично завкафедрой.

У завкафа лицо неопрятное

И глаза под бровями попрятаны.

И сказал он, вздохнув с многоточием:

«Значит, братья с тобой мы молочные».

 

И назначили вместе собрание

Осудить эти шалости Танины,

Чтоб вопрос ставить об отчислении

За ее, так сказать, поведение.

Всем и верилось и не верилось,

Танька ж баба-разнос: ко всем клеилась.

Даже флюс-декан с больным копчиком

Из-под линз косил ей под кофточку.

 

Танька Сытина — девка видная.

Ну, за что ее, не обидно ли?

Вдруг откуда хвосты и задолжности,

А ведь с ней кувыркались все должности.

Уж и чистили, что не учится.

Инженер с нее не получится.

И вожак комсомольский охаживал,

А ведь звал на пикник, тварь продажная.

 

Таньке выговор вдули по пятое,

Приплели отца — пьянь проклятую.

Ректор выступил сам в заключении:

За хвосты ее к отчислению.

И по домам пошли с чувством муторным:

У завкафа в груди звон к заутреней,

Ректор слег в кровать от давления

И стучал в тоске брейк коленями.

 

В воскресение телефон звонит

И инкогнито в трубку говорит.

Ректор на ногах — еле выстоял.

«Таня Сытина, — сказали, — девка чистая».

Он в институт бегом, да все насвистывал

И завкафу коньяк на стол выставил.

Таньку Сытину снова приняли

И все пятерки в зачетке по линии.

И пролетело все, словно в форточку,

Флюс-декан снова зырит под кофточку,

А вожак комсомольский заточенный

От винта схватил, да с пощечиной.

 

 

ПОЖЕЛТЕВШИЙ ЛИСТ

 

Я пел под гитару, а ты в этот миг — по карманам.

И руки по локти, да — пусто, до самого дна.

Я пропустил через горло глоток окаянной.

Сплюнул с презреньем и рявкнул: живи, мол, одна.

Ты мою жизнь от рубля распустила по ветру.

Сердце в осколки разбила в воскресную рань.

Этим внесла в свою жизнь препозорную лепту,

Душу хоть Богу отдай, а ты все-таки дрянь.

 

Вроде иду я один босиком по Советской,

Где три березы, где небо подпер обелиск.

Чувствую взгляд твой; назад обернулся я резко

И лишь увидел, как кружит осиновый лист.

Лист пожелтевший под ноги прохожим ложится —

В самую грязь, под подошвы обшарпанных ног.

Словно меня приласкавшая ночью девица

Просит: «Мой милый, останься еще на часок».

 

Я перед зеркалом: лист тот — мое отраженье.

Где-то слетел, а откуда — не помню уже.

Как в новобрачную ночь не хватает терпенья,

Если увижу девчонку в одном неглиже.

В лирику бью, только часто с отмашкой бывает.

Вот она, грань, и за ней уже можно рыдать.

Переступаю, да только в душе утихает,

Гаснет по тихой, и все же аккорд надо брать.

 

.

ЭВФЕМИЗМ О ПРОШЛОМ

 

Чем живешь Россия-мать и о чем печалишься?

Неужели бес в ребро, нынче на сносях?

Был ведь в очереди крик: «Разойдись, товарищи!

Маша, чек не пробивай. Всё, Россия вся».

Что случилось, в чем дела? Рты разинув, бдили ввысь.

 

Что же, кроме партии, некем воспитать?

Да что же так, у Родины все поэты вывелись,

И Володю вовремя не могли принять?

Иль упала с косяка та подкова ржавая,

Или ветер на буднях разметал стога,

Иль все соки выжала из древка державного

До медалей жадная, бывшая рука?

Ведь рука-то бывшая,

Что учила сызмальства:

Не убей да не своруй, как потом зашло.

Воровала тоннами, таланты била тыщами

И мелила языком словно помелом.

 

Да, России нелегко, столько лет дурачили.

Пил народ, крепчала сталь — значит, пили вновь.

Все тащили транспаранты да тряслись по-заячьи,

Да тянули руки вверх, да пели про любовь.

Ой, как мне не верилось и сказать-то было боязно.

Что Россия: дурь и жир приросли нутром.

Вроде вместе ехали, а тем, кто вышел с поезда,

Как аукнулось со сцены, кликнулось потом.

 

А сегодня утром встал — вроде легче дышится,

Вроде меньше стал живот и легок на подъем.

То ли бросил я курить, то ли пахнет вишнями.

То ли землю освежило золотым дождем.

Ну, давай, Россия-мать, карусель раскручивай

Да своди-ка ты свои Невские мосты.

Наведенные Петром у твоей излучины.

Так пусть послужат, ведь стоят не для красоты.

 

 

ПОМНИШЬ, БЫЛИ ГОДЫ..

 

Чую, Коля, бабы — просто лярвы.

Странно, но покою не дает

Мысль, что опять я с нею лягу,

И в башке сплошной круговорот.

 

Пригуби стаканчик, посоветуй,

Сбегать ли еще на Силикат?

Да, Колян, какое нынче лето!

В Перемерках все друзья сидят.

 

Мы вчера с Валеркой обсудили

Наболевший жизненный вопрос.

Те, кто нас когда-то и любили —

Все назад просились, но отсос.

 

Я не грубый, Коля, и не жадный.

Но, когда ломаются при мне,

Извини, но я... ну, ладно, ладно.

Просто я всегда так по весне.

 

Помнишь, были годы, были бляди?

На Горбатке в ЦПХ притон.

Из-за бабы мы избили дядю,

Я ему сорвал тогда погон.

 

Это раньше было, а сегодня

Мы с тобой хорошие друзья.

Помнишь первый вечер новогодний.

Когда всех трезвей был ты и я?

 

Ну, давай еще стакан и хватит,

Уж последний прозвенел трамвай.

Кстати, что за баба там в кровати, а?

Ах, у ней день рожденья, ну... давай.

 

 

ТРИДЕВЯТОЕ ЦАРСТВО

(ПЕСНЯ ПЕРВАЯ)

 

Старик прошамкал громко «Ал!», и Зеля испарился

И вмиг за тридевять земель нежданно очутился.

В какой эпохе, строй какой? — У леса на опушке

Изба стоит с одной ногой — все, как поведал Пушкин.

 

И Зеля крикнул с пьяных глаз, оземь ногой ударил:

«Вертись, изба, ко мне тотчас, меня-то вы не ждали!»

А из избы в ответ слова, какие редко слышим.

Так: обстановка такова — там был Калиныч с Мишкой.

 

За встречу выпить бы не прочь — нашли в сенях бадейку

И пили, ели там всю ночь, Калиныч дал идейку:

«Уж если тридевять земель по правде существуют,

Пойдем гостить к Кашею, Зель, недельку иль другую».

 

— «Не, он не пьющий, не пойду, хотя и долгожитель,

Я вас к Кащею приведу, а он нас — в вытрезвитель».

И клялся собственной башкой, про что узнал из книжек:

Кащей жрет с Бабою Ягой сопливеньких детишек.

 

Но тут на дом спустилась тьма, Яга упала с печки,

И Зеля громко крикнул: «Ма, Ягуся, добрый вечер!»

Он ей проделал реверанс, почтенно чмокнул ручку.

Яга смутилась, впала в транс — слаба на эти штучки.

 

А Бабка гнала самогон и, бровь скосив, спросила:

«Кто вы такие — ты и он?» — что Мишку покосило.

«Ты что, Яга, с ума сошла? Мы ж нищие студенты».

«А я уж думала, что вы — Кащея резиденты.

 

Шпионит он и хочет знать секрет маво прогона.

Чтоб самому со змеем гнать сивуху с самогоном».

Калиныч громко завопил: «К Кащею едем в гости!»

И на метлу тотчас вскочил и прыгал что есть злости.

 

Прощай, Бабуся, не взыщи! Все трое улетели.

И вот уже товарищи в Кащейском подземелье.

Обшарив в поисках углы: «Вина нет!» — крикнул Мишка.

Да, пить здесь нечего, увы — сребро да золотишко.

 

 

ТРИДЕВЯТОЕ ЦАРСТВО

(ПЕСНЯ ВТОРАЯ)

 

Кащей подох, труху смели и замком завладели,

И половик тот, что нашли, в подарок дали Зеле.

Всего дерьма у них завал, а золотого фонда —

Сказать, так выльется в скандал почище Джеймса Бонда.

 

Друзья решили поутру звать в гости для знакомства

Ягу, чертей, Кикимору, соседей с воеводства.

Тряслися с вечера врата от стука вновь пришедших.

Царила в замке суета, всю ночь горели свечи.

 

Приперлись те, кто был незван, вся пьянь известных сказок:

Иван Царевич, Кот-Буян, Петрушка — штамп под глазом.

Сыр на закуску — дефицит, Лиса — откуда сыр-то.

Тут врач-вредитель, Айболит принес пол-литра спирта.

 

Вот все к столу присели там, ударили по кружкам,

Сначала пили по сто грамм, но перешли к кадушкам.

Калиныч снял свой лапсердак, залез на стол в ботинках

И, раздавив свиной пятак, снял шапку-невидимку.

 

С кого он снял — никто не знал: те пьяные и эти.

Калиныч в шапке приставал к Русалкам в туалете.

И он невидимый бродил, щипал гостей сначала,

Но там кого-то кто-то бил, Калинычу попало.

 

Тут Зеля громко завопил: «Хочу тотчас подарков!»

И Музы из последних сил забренькали на арфах.

Он начал смело выступать. Русалку взял за жабры,

А на десерт велел подать курятину из Рябы.

 

Куда, чего — не разобрать, тут щуку изловили.

Нет, чтоб желанье загадать — на пиво засолили.

Вся живность сказочная там в заливке и в обжарке.

Танцует целый вечер нам из Шамахан татарка.

 

Потом за праздничным столом пари вдруг заключили.

Бадьи наполнили вином и очень много пили.

С одной спортивной стороны — Калиныч, Мишка и Зеля,

С другой — Горыныч: в глотки три и пили, ели, пели.

 

Куда там змею победить, слаба его сноровка.

И змей упал и кончил пить без должной тренировки.

А Зеля выпить все искал, обшарил все до метра,

И вот принес в банкетный зал последние пол-литра.

 

Раскрыл бутылку, наклонил — в стаканы не полилось,

В сердцах ее об пол разбил и тут все заискрилось.

Старик Хоттабыч в ней сидел: «Спаситель мой, о Зеля!

Проси, что хочешь, мой удел — хвалить твое безделье».

 

А Зеля сердится, ворчит: «Старик, ты ж понимаешь,

Нам выпить хочется, а ты бутылку занимаешь.

Так сделай милость, испарись, чтоб здесь тобой не пахло,

А нам бутылку подари, чтоб в ней не поиссякло».

 

 

МАМИНЫ ПОДРУЖКИ

 

Помню, как в счастливом голопузом детстве.

Что ни в сказке не наврать, не описать,

Меня мама брала в баню на Советской

И давай меня тереть и отмывать.

 

Я ж, дурак, тогда кричал и дрыгал ножкой,

Кулачками глазки тер и не смотрел,