Глава одиннадцатая. ВОСКРЕСЕНИЕ

 

1

 

 

Итак,обстоятельства,приведшиеМаяковскогокгибели, наблюдаемы и

вполне поддаются названию. И,однако же, отодвигаясьво времени, явственно

чувствуешь, как все они стягиваются в одну роковую точку, и словно бы видишь

ту самую руку, крутящуюфильм. И совсем уже странное возникает чувство: что

рука эта не вполне враждебна Маяковскому,чтожизнь его в последние месяцы

былаускорена,сжата во времени,специально для того,чтобво всю длину

распрямиться в ином существовании.

Маяковский умер ровно в тот самый момент и в точноститой единственной

смертью, какая была необходима дляего воскресения. Я, конечно, имею в виду

нефизический акт,нопосмертную жизнь его произведений, его имени иего

рабочего метода.

Выполним контрольное упражнение: представим себе, что он прожил еще лет

пятьилишесть. Мыувидим,что каждый последующий моментеговероятной

физическойжизнинесетв себесерьезную опасность дляжизни посмертной.

Прежде всего:что бы он могеще написать?Съездив в колхоз с писательской

группой,онбывыстроилтакуюстрануМуравию,чтонетолько"Марш

двадцатипятитысячников",нои"150000000"показались бы детской игрой. А

ведьдальше – голод 32-го, Беломорканал 34– го и множество прочих славных

событий. Он,по точному выражению Михаила Кольцова, "каждыйденьдышавший

злобойэтогодня", нагрузилбы томасвоих произведенийтаким непомерным

грузом, что они бы,глядишь, и раздавилив конце концов весь хрупкийслой

сегодняшнего сочувствия. И давний романтический Маяковский,дажебез наших

наблюденийивыводов,сталбыраспадатьсяна глазахучитателей, как

распался, следов не найти, романтический Горький...

 

Нодобавимемуот щедротсвоих ещедва-три годафизической жизни.

Опасность, до глупости очевидная, возникнет уже с другой стороны. Даже мирно

и тихо женившись на Полонской, живя в кооперативной квартире (на которуюон

ещеуспелзаписаться), окончательноприглушивтемпераменти голос, став

заурядным литературным совслужащим (каким он уже, по сути, и стал) – он бы,

надо думать, был все равноуничтожен, если не за былую свою заметность,то

ужточно – за чекистские связи *.Брики ведь уцелели только благодаря его

славе, он же сам уцелел – только благодаря своей смерти.

 

Иказалосьбы,такоймученическийконецмогещеболее,чем

самоубийство,способствоватьполнотеидлительностиегопосмертного

существования. Для другого это бы, может, и так, для него – иначе.

 

ОбразМаяковскогокакпоэта иличности всегдаскладывается из двух

частей: из читательскоговосприятия, своего ичужого –и из совокупности

всехпроявленийегоофициальногопризнания.Нет,этонеобычное

взаимодействиесобственного и привнесенного, это нетыняновский"Пушкин в

веках"– явление действительно чуждое, внешнее, пусть струдом, пустьне

всегдадоконца,нохотябывпринципеотделимоеотживогопоэта.

Рукотворный памятник Маяковскому – обобщенный, Бесплановый, всематериальный

– есть неотторжимая, едва лине главная, часть его совокупного образа, его

собственноецентральноетребованиекжизни,наполнениежизни,смысл

существования. Лишить его посмертный образ всеготого, что в нем составляет

памятник, –значит говоритьо другом человекеи другом поэте, отаком из

"разных Маяковских", которого не было.

 

Страшноеуничтожение властью, ничегосущественногонеизменившеев

посмертной поэтической судьбеМандельштамаи даже, быть может, прибавившее

что-то Пильняку или АртемуВеселому, – было бы губительным для Маяковского.

Как губительным было бы смещение назад, допустим, к двадцать третьемугоду,

кпоследнимизсамоубийственныхстрочек("прощайте,кончаю,прошуне

винить"), оно такжелишилобы его памятника –он быпросто не успел его

заслужить.

 

Семь последних тучных лет его жизни, семь тощих лет его творчества, эти

семь отчасти ужепосмертных лет –для того специально ибылиназначены.

Этотсловно бы творческийзамыселвнешних сил по отношению ко всей судьбе

Маяковского наполняет его жизнь странным и жутким значением.

 

 

2

 

 

Жизнь поэта,естественноиочевидно, завершаютего последние стихи.

Смертьможетзастатьчеловекавлюбомсостоянии,носмертьпоэтас

удивительной точностью останавливает его перо на нужных словах, таких, чтобы

после служили ключом и символом.

"Инцидент исперчен" – последние стихи, переписанные рукой Маяковского,

но сочинены они намного месяцев раньше. Последние написанныеим стихи–

это или "Марш двадцати пятитысяч" ("Враги наступают,покончить порас их

бандойпопово-кулачьей"),или,бытьможет,"Товарищуподростку"("Мы

сомкнутым строемвкоммунуидем и старые,ивзрослые, идети.Товарищ

подросток,не будь дитем, а будь– боеци деятель!"). Чтож, мы, конечно,

могли бы сказать, что как раз эти стихи хорошо выполняют выпавшую им роль –

ключа и символа. Нотогда перед нами – карикатура, не портрет, не облик, в

конечномсчете – нежизнь.Все этовзначительноймересоответствует

истине, и однако же хотелось бы думать, что не толькожизнь Маяковского, но

и наш разговор о нем заслуживает более серьезного завершения.

 

Ипоэтомумы, вполномсоответствииснашимпредметом,повторим

подмену, уже ставшую традиционной, и лишим последние стихи Маяковского ранга

последнихстихов. Вэтот ранг,давнои вполнезаслуженно, возведена его

последняя поэма.

Вступлениев поэму "Во весь голос"–этоквинтэссенциявсегоего

творчества, сгусток егопоэтической личности илитого, что ее заменяло. И,

конечно,главнаятемаэтойпредсмертнойвещи–заклинаниедалекого

прекрасного будущего,утверждение своего живогоприсутствия в нем, то есть

снова, такили иначе–своеговоскресения. Выпишем несколькос детства

заученных строк:

 

 

Слушайте, товарищи-потомки, агитатора, горлана-главаря.

Заглушапоэзиипотоки,я шагнучерез лирические томики, как живой с

живымиговоря.Яквампридувкоммунистическоедалеконетаккак

песенно-есененныйпровитязь.Мойстих дойдет через хребтывекови через

головы поэтов и правительств. Мойстих дойдет, но ондойдет не так, не как

стрела в амурно-лировойохоте, не как доходит к нумизмату стершийся пятак и

не как свет умершихзвезд доходит. Мой стихтрудом громадулетпрорвет и

явится весомо, грубо,зримо,как в наши дни вошел водопровод,сработанный

еще рабами Рима.

 

Какбы мыни относилиськсодержанию этихстихов,мыне можем не

признатьихпоразительнойсилы,ихабсолютнойсловеснойслаженности.

Безошибочноверно выбраны в поэмевсе интонационные переходы, всеакценты

расставлены с безоговорочной точностью, достойнойвеликого мастера. Яркость

словесных формулировок доведена до высшегопилотажа, почтивсе они сегодня

входят в пословицу.

Единственнаядань "научной фантастике" – развернутое сравнение стихов

с войсками, но и этот кусок энергичен и не слишком длинен. Однако же давайте

здесьостановимся, проявимнекоторуютенденциозность,благоэтонам не

впервой.Давайтеухватимсязаэтот недлинныйхвостики вытащим кое-что

покрупнее.

 

Только ли "к жерлуприжав жерло" – невозможный, неосуществимый образ?

А само по себе "жерло заглавий"? А"кавалерия острот" – вообразима ли она?

Да и весь строчечныйфронт, так красиво словесно построенный, выстраивается

ли в реально зримую картину?

 

Не выстраивается, но самое главное, что этого словно бы и не надо.Вся

этачастьпоэмыМаяковского–лучшийпримервиртуознойдемагогии,

мастерскойподгонкиподзаранеезаданный,чистоумозрительный,вполне

бумажный шаблон.

 

В исходном пункте – старый наш друг речевойштамп. Надо было показать

аудитории (настоящей? будущей?),что стихи – боевые.Значит, естественно,

страницы – войска, рифмы – пики и тому подобное.

 

Поиск соответствующих аналогий – вот задача, которую выполняет стих, а

подогнанные под исходную задачу аналогии не могут быть точны иединственны.

Их необязательность очевидна. Пики рифм и кавалерия острот могли быть пиками

острот и кавалерией рифм, от этого мало бы что изменилось. На одной странице

строки – железки, на другой – линии войск, строчечный фронт. Каксвязать?

А никак,неберитев голову, всеэтотолькослова. "Вкурганахкниг,

похоронивших стих, железки строк случайно обнаруживая..." Помню,в детстве,

специальнозаучиваяэти,бесконечно любимые мной стихи,я никакнемог

заставить себя раз навсегда разобраться и не путаться в родительных падежах.

Вкурганахкниг, в курганах строк,железки строк, железкирифм... Только

взрослая трезвая логика позволяет, и тобезособой уверенности, расставить

все эти слова по своим местам.

Двигаясьв обестороны отэтого центра,к концу и началу поэмы,мы

обнаружимдругое,не столь явное, но более важное противоречие, лежащеев

основе всей маяковской поэтики.

О чем, собственно говоря, поэма? Она – обавторе. Вней сосуществуют

двепараллельныетемы: грядущее заслуженное воскрешение–и развернутая

самохарактеристика, которая и делает его заслуженным.

 

"Вы, возможно, спросите и обо мне". Потомки мало что знают о поэте, его

стихиим неизвестны или недостаточны, и вот поэт вынужден сам рассказывать,

кто онтакой и чем занимался.Этос однойстороны. Ас другой: "заглуша

поэзии потоки... как живой с живыми..." Стих войдет в грядущую жизнь, станет

обиходным и нужным. Но тогда – наденьте очки-велосипед, все в порядке, и не

о чем беспокоиться. Казалось бы,так, и, однако, чуть дальшевозникаютте

самые курганы книг, похороненные в них стихи ижелезки строк, лишь случайно

обнаруживаемые в общейокаменелойкуче. Значит,чтоже,стих не прорвет

громадулет ихребтывеков?Начинаемзаново.Славынет–ине надо,

признаниянет– и пускай. Пускайнамобщимпамятником будет. Умри, мой

стих, как рядовой, безымянный. Но если так, если авторпримирился и с этим,

–зачемжетогда тянуться ипревышатьсяивздыматьвышевсехголов

партийныекнижки?Зачемнасамом высокомпафосевыкрикивать немыслимое

"Це-Ка-Ка",заклинаяэтимгортанымклекотомнетолькобудущее,нои

настоящее?

Всехэтих взаимоистребительных зигзагов было быболее чем достаточно,

чтоб дискредитировать, разодрать на части, уничтожить любое произведение. Но

удивительнымобразом для Маяковского ониостаютсявполне безопасными, ибо

касаются лишьтехпонятий, которые чужды его системе: чувствареальности,

чувства факта, наконец – действительной мотивации.

 

Самое поразительноевэтойпоэме –то,чтовмире оболочекона

совершенна. Более, чем какое-либо другое произведение, она наводит намысль

о "нечеловечьей магии", о некоей сверхъестественной силе, наполняющей пустые

исходнослова. Недаром ЮрийТынянов,острый читатель, заметилкак разв

связи с этой вещью, что стихиМаяковского были "единицами скорее мускульной

воли,чемречи". Ни образный,нисмысловой подход невыявятглавного в

поэме:направленного,мощногопотокаэнергии,почтинесвязанногос

содержанием слов,а как бы проносящегося над ними и захватывающего все, что

попадется впути. Это уникальное произведение, где каждая строчка крылата и

нет ни одной правдивой, производит жуткое впечатление.

 

 

Над бандой поэтических рвачей и выжиг...

 

Такивидишь,какон, воскресший вбудущем,тяжелый,мрачный, не

знающийсмеха,огромный каккустодиевскийбольшевик, давя ирасшвыривая

поэтов,пробираетсяк какой-то трибуне,непременно высокой и рассиявшейся

неживым хирургическим светом, и вверх-вниз и вперед-назад движетсяогромная

челюсть.

Помилуй Бог, уж не сам ли дьявол и есть?

Не в первый раз,вслухили мысленно, произносим мы это слово. Что оно

означаетвнашемконтексте?Наполняетсяликаким-токонкретнымживым

содержаниемилиостаетсяпростымругательством,обобщеннымвыражением

отталкивания, неприятия?

 

Вряд ли возможен серьезный иоднозначный ответ наэтотвопрос. Между

тем, охотников обсудить его найдется сегодня немало.

 

 

3

 

Новое религиозное возрождение,которое мы как будтовокруг наблюдаем,

не столькоприобщило нас кистинной вере(какова она, истинная?),сколько

вернуло намбога идьявола(особеннодьявола!)вкачествеуниверсальных

средств выражения. Мы вновь получили удобный инструмент, легко приложимыйк

любой ситуации,клюбойсудьбе, будьто человек илицелый народ. Это –

дьявол, говорим мы уверенно, а это – не дьявол. Авот это – не дьявол, но

кое-чтовнемот дьявола.Ивсестановитсяна свои места, все неясное

обретаетясность,большенечеговыяснять,большенеочемспорить.

Заманчиво, верно?

 

Целиком переведенныйна эти рельсы, разговор о нашем герое катилсябы

сам,без всякихусилий,и занял бынесравнимоменьшеместаи времени.

Конечно, сейчас, уже послевсего, что сказано, дажекраткое изложение этой

версии будет выглядеть цепью ненужных повторов. Но коль скоро мы тронули эту

тему,позволимсебенебольшую избыточность,назовемхотябынесколько

главных из ряда очевидных ориентиров.

Итак, дьявол. Антипоэт. Миссия его в этом мире – подмена. Культуры–

антикультурой, искусства – антиискусством, духовности – антидуховностью.

Был избранподходящиймолодойчеловек:тщеславный,снеустойчивой

робкойдушой,нос высокимростомисильнымголосом,тоестьрезко

выделяющийся по внешним данным. За сто летдо того держателем высшего дара,

носителембожественногоогня,явилсячеловекнижесреднегороста,со

смешной,по сутидела фамилией. Длядьявольского замыслабыла необходима

яркая, заметная издали оболочка и такое же яркое, значащее имя.

Сначала еголишь направлялии подпитывали. Отсюда, соднойстороны,

огромнаяэнергия,сдругой–еще живое выражение лица, безулыбки, но

все-таки живое,не маска.Позднее,допустим,к15-мугоду,состоялась

окончательная передача его души в чертово ведомство.

 

Подмена – цель, но она же и средство. Поэтому подмена всегда неполная.

Никакое человеческое восприятиене справилосьбы с откровеннойимитацией,

лишенной всего человеческого. И вотему оставляют любовь к женщине, обиду и

душевнуюболь.Призывыкнадругательствунадвсем,чтосвято,

уравновешиваютсягероическойдемагогией:"Душувытащу,растопчу,чтоб

большая..." (В то время он еще часто употреблял этослово, но всегда только

в механическом смысле, как отдельный, вынутый из тела предмет.)

 

Дальше идет соблазнение женщиной, кровавый договор... классический ход,

отработанный на протяжениимногих столетий, 17-й год, хаос, катастрофа, все

перевернуто сног на голову, а у новой власти, умеханического общества –

ужесвойготовыйвеликийпоэт. Поэт,которогопризнаетБлок,уважает

Горький, прославляет Цветаева...

Ончестноотрабатываеткаждыйпунктдоговора,онпроявляет

фантастическую трудоспособность, спользой расходуя каждый квант сообщенной

емуэнергии. Менее чем за десять летон успевает вывернуть наизнанку любой

аспект окружающей жизни, снабдив его яркой привязчивой формулой.

К середине двадцатыхгодов из его души почти полностью вытесняется все

человеческое – и в это же времяему начинают постепенноуменьшатьподачу

энергии, вплоть до полного ее перекрытия. Дело сделано, он больше не нужен и

со временем будет лишним.

Однако его заслуги были отмечены.

Ему былсообщенпоследнийимпульс,чтобонмог написать последнюю

поэму. Непоэмудаже, а тольковступление, но вэтомкак раз иглавный

подарок. Он былпросто спасен,убережен от поэмы. Затовся подаренная ему

энергия сконцентрировалась в этом небольшом отрывке и достигла такой степени

плотности, что источник ее почти очевиден.

"С хвостом годов я становлюсь подобием чудовищ ископаемо-хвостатых..."

Наконец – последняя страшнаямилость, дарованная емунизшими силами:

за великие труды и верную службу ему даровали трагедию. Его жизнь, все более

к этому времени становившаяся похожей на пошлую историю, неожиданно для всех

завершилась трагедией, в подлинностикоторой никто немог сомневаться.Из

чиновничьих склок, из халтурныхстрастейтридцатогосоветскогогодабыл

переброшен незримыймост в романтическоебунтарскоепрошлое. Самоубийство

примирилосним многих имногих и окрасило в цвет высокой трагедии каждую

строчку его стихови каждыйего поступок.Он получил всевозможныевиды

памятников,миллионные тиражи,многотомныеисследования.Повсемумиру

оплеванные им интеллигентики ползаютна коленях с лупой в руках надкаждой

имнаписанной буковкой.Договор былвыполнендоконца. И какзнать, не

входил ли в него еще пункт о реальном физическом воскрешении – не в том же,

конечно, буквальном виде, но, допустим, в слегкаизмененном?Тогдаиэто

будет исполнено, уних без обмана. Вот только дождутся подходящихсобытий,

чтоб не так, не зазря...

Мы даже могли быпредположить, слегка продолжив эту игру, что чудесное

воскресение Маяковскогоужеимеломестовсоветскойреальности,столь

богатой всякими чудесами. Произошло это,разумеется, в виде фарса и сразу в

трехипостасях. Три поэта: Евтушенко,Вознесенский, Рождественский. Каждый

из них явился пародией на какие-то стороны его поэтической личности.

Рождественский –это внешние данные, рост иголос, укрупненные черты

лица, рубленые строчки стихов. Но при этом в глазах и в словах – туман, а в

стихах–халтура,какуюразвелишьв крайнембессилиипозволял себе

Маяковский.

 

Вознесенский–шумыиэффекты,комфорт итехника, иигрушечная,

заводная радость, и такая же злость.

 

Евтушенко –самый живойиодаренный, несущийвсюглавнуютяжесть

автопародии, но зато и все, что было человеческого...

 

Все онипримернов одновремяпрошли черездозволенное бунтарство,

эстрадную славу, фрондерство, полпредство.Все,впрочем, всоответствии с

собственным жанром, намного пережили возраст Маяковского и, будем надеяться,

проживут еще долгоиокончат жизнь без трагедий. Ниобостренногочувства

слова,ничувстваритма,ни,темболее,сверхъестественнойэнергии

Маяковского–этогоимбылоничегонедано.Ноониунаследовали

конструктивность, отношение к миру как к оболочке,отношение к словукак к

части конструкции, отношениек правде словаи правде факта каккчему-то

вполнедлястихапостороннему.Онивозродиликое-чтоизприемов:

положительную самохарактеристику, блуждающую маску,дидактику...И ещеиз

предыдущей своейинкарнацииони заимствовали одну важнейшую способность: с

такойпоследней,стакойотчаяннойсмелостью оратьверноподданнические

клятвы, как будто за них – сейчас на эшафот, а не завтра в кассу...

 

 

Так,ведомыелогикой личности Маяковского, мы становимся объектом его

же пророчеств: "Профессора разучат до последних нот, как,когда, где явлен.

Будетскафедрылобастыйидиотчто-то молотьо богодьяволе,.Заметим,

однако, сходство идиота с воскрешающим химиком: тот тоже лобастый...

 

 

Ну конечно же,мы не можем такой подход принять за серьезноесредство

анализа. И вообще спекулятивнаяэта конструкция нам хорошо и давно знакома.

Она ведь естьне что иное,каквсе та же развернутая метафора,буквально

преследующая нас попятам. Крайние иррациональные понятия используются лишь

какприкрытие метода. И такжемыпоиск точногоимени заменяемготовым

прозвищем, кличкой.

Но ведь прозвищетоже–оноподходит невсякому.Здесьжеесть

ощущение, что оченьподходит и даже какбудтобы объясняет.Не оттого ли

это,чтостранностьсудьбыМаяковскогоивпрямьвыходитзарамки

человеческойстранности,аегонедосказанностькакпоэта располагается

совершенно в иной сфере, нежели то, что мы зовем поэтической тайной?..

 

 

4

 

 

Здесь,однако,намследуетостановиться.Все-такиобласть

потустороннегоостаетсязапределами нашейсистемыпонятий,аеслии

соприкасаетсяс ней,то лишьсамым краем, тойочевиднойпериферией, что

доступна любому непосвященному.

В этих условиях смерть героя, даже такого бессмертного, немедленно, или

почти немедленно, обрывает

сюжет повествования. Конец жизни – конец движения, чтобытам еще ни

говорилось после. И еслинаш разговор не окончен,если естьнеобходимость

егопродолжить,мы должны примириться с тем,что он будет статичен – или

подчинен другому ритму, другой мелодии. Это тем более справедливо,что тема

посмертной судьбыМаяковскогонеизбежно переходит в тему других поэтов, то

естьв тему ихбольшей или меньшей причастности к тому, что составляло его

суть как поэта.

 

 

Существует взгляд,согласно которому наши самые главные желания всегда

исполняются.Толькокаждыйразсилысудьбы,ловкопользуясьнашим

несовершенством: неточностью слов, несходством критериев, –выдаютнам то,

чего мы просили, но не то, чего ждали.

 

Маяковский получил своевоскресение,ноневфедоровском "научном"

смысле, не путем синтеза нужных молекул инаращивания мяса на мертвые кости

(кстати,сожженные в крематории – соответствовало ли это его убеждениям?).

Он получил вожделенное свое воскресение втой предельно осуществимой форме,

какую допускают законыжизнии смерти по отношению к поэту ичеловеку. Но

приэтом выборинварианты, тоестьтехосновных,определяющих качеств,

которыебыдаливозможностьговоритьнеовоздействии,аименноо

воплощении,былсделансудьбойпособственномуееразумению,без

дополнительныхвопросовк заказчику.Онписалпрошениенаимя химика:

"заполнитесами..." Возможно, скорый ответ из будущего не показалсябы ему

целиком положительным. Номы-то, глядя состороныи отчасти уже изэтого

будущего, ясно видим исполнение его желаний. Другой вопрос –насколько это

нам по душе...

 

 

Цветаева написалаоМаяковском:"первыйвмирепоэтмасс".Она,

конечно, повторила (или предварила) расхожий штамп. Однакоизэтих уст все

звучит иначе, изэтихрук хочетсявсе принять.Задумываешься: как знать,

может, и здесьесть своя правда. Поэт масс – не обязательно поэт для масс,

нопоэт,отразившийкакие-тосторонымассовогосознания,вобравший,

сгустившийисконцентрировавшийее,массы,способотношениякмиру.

Любопытно, что после сигнала сверху первымвоплощениемМаяковского,пусть

формальным, но зато легкоузнаваемым, была именномасса – массапишущих.

Внедрениеегоимени в газеты ирадио, включениепроизведенийв школьные

программыпривело кбыстройпереориентацииграфоманского,или,скажем,

любительского потока. Масса пишущих оченьскоро обнаружила, чтописать под

Маяковского"интересней и легче, чемпод Блокаили Есенина, особенно если

сатируи юмор и прочуюгражданскую лирику. Внешняя стихотворная атрибутика

былаздесь выраженаярчеичетче,вместес темнеравностопныйразмер

избавлял,какказалось, отнеобходимости точной подгонкистрочек,давал

ощущениеразмахаисвободы.Отсутствиечего-токроме,чего-тосверх

чувствовалось в гораздо меньшей степени, чем в имитациях классического метра

и строя. Ивот стенгазетывсей страны, а затем и редакции газет и журналов

заполняютсястрочками, разбитымивлесенку,составными рифмами, звучными

суффиксамии осторожными неологизмами. Народпишето несданных зачетах, о

недовыполненных обязательствах,о врагах народа, о бодрости духа и о прочих

важных проблемах дня...

Полноценных, профессиональных воплощений пришлось еще дожидаться долго,

для них нужнабыла смена поколений. Но характер ихможнобыло предсказать

заранее по прижизненному влиянию Маяковского, а вернее, по прижизненному его

внедрению в творчество разных поэтов. Внедрение это было всегда тем сильнее,

чем больше обнаруживалось совпадений, и тем губительней, чем талантливей был

поэт:

ДляАсеева, Кирсанова, Сельвинскогоипрочих близостьк Маяковскому

была безусловным благом.Они отточилисвоемастерство,ониоценили вкус

профессии, узнали во всех деталях, "как делать стихи".

Крупной дозой Маяковскогов разное время облучились ибольшиепоэты:

Пастернак,Заболоцкий. Доза,по счастью, оказаласьнесмертельной и лишь

способствовала поэтическому иммунитету.

Пастернак, однако долгое время находился в критическом состоянии.

 

 

...что тыне отчасти ине между прочим Сегодня срабочим, – что всею

гурьбой Мыв боги своечеловечество прочим, То будет последний решительный

бой.

 

В этом лефовском шедевре его еще нетрудно узнать.Есть стихи тогоже,

лефовского времени, где он менее узнаваем:

 

 

Уместноль песнею звать содом, Усвоенный струдом Землей, бросавшейся

от книг На пику и на штык? ("Но землю, которую завоевал...")

 

 

Лесенка здесь, признаюсь, моя, но стихи – действительно Пастернака.

Сейчас нам уже нелегко представить, насколько серьезной была ситуация.

"КогдаяузналМаяковскогокороче,унасснимобнаружились

непредвиденные технические совпадения,сходные построения образов, сходство

рифмовки. Я любил красоту и удачу его движений. Мне лучшего не требовалось".

Лучшего не требовалось!

Неопомнисьонвовремя(алучшебы раньше),небылобыунас

Пастернака, а было бы полтора Маяковских или, скажем, 1,75, если за четверть

признать Асеева.

Сфера совпадений очерчена имоченьточно: совпаденияпреимущественно

техническиеилежатвобластипостроений.Пастернак,вотличиеот

Маяковского,неразламывал, не расчленял реальности, онстроил спомощью

"богадетали"еецелостныйобраз.Нообразэтотонименностроил,

конструировалив–томсовпадалсМаяковским.Вэтихточкахони

зацеплялисьнамертво,и Маяковский,какчеловекболее сильныйвовсех

зримых, внешних проявлениях, неуклонно втягивал в себя Пастернака. Мы должны

бытьпо гроб жизниблагодарны Брикам ивсей лефовской веселой компании за

то, чтоони оттолкнули, исторгли из себя его чуждую душу, вместо тогочтоб

навек ее поглотить.

 

 

Все изменяется под нашим Зодиаком, Но Пастернак остался Пастернаком.

 

ЭтаэпиграммаАлександраАрхангельскогозвучитсегоднякаквздох

облегчения.

 

 

5

 

 

И был еще один большой поэт, водиночку получивший в полном объеме то,

что, бытьможет,причиталосьнескольким.Этотнеспасся, неуберегся.

Вернее, не убереглась...

ДляМариныЦветаевой"ранний"и"зрелый"периодыразделяютсяне

Революцией и даже не отъездом на Запад. Граница проходит в промежутке, через

стих"Маяковскому". Различие периодов – принципиальное, и это при том, что

двух разных людей в ней не было. Цветаева ранняя, Цветаева поздняя, молодая,

зрелая или стареющая – этоодна и та же женщина, удивительна в ней как раз

неизменностьиверностьсебе.Здесьвсевсегданакрайнемпределе:

предельная страсть, предельная искренность, предельная боль и горечь. Как ни

относиться к стихам Цветаевой, она вечно останется самой трогательной, самой

больной, всем намболящей,фигуройврусской поэзии.Она,в отличие от

Маяковского,всегдаподлинная, всегдаединственная,соткрытым,вернее

сказать, обнаженным (порой до назойливости) лицом.

 

Ноодносовпадениесуществовало,ионооказалосьрешающим.Это,

конечно,роковаязаданность,изначальнаяконструктивностьмышленияи

особенно – отношения к слову. Вранний период конструктивныйстержень еще

перекрывается,обволакиваетсяестественнымритмомистроемречи.В

дальнейшем этот стержень послужил крючком, за который из гармонических струй

ее вытащили на твердую жесткую палубу. Скажем, на палубу ледокола:

 

 

Сегодня–смеюсь! Сегодня – даздравствует Советский Союз!За вас

каждым мускулом Держусь и горжусь: Челюскинцы – русские!

 

 

Насколько иначе звучала эта темау другой, раннейЦветаевой: "Мне имя

–Марина,мнедело –измена,я бреннаяпенаморская"!Междуэтими

периодами – водораздел, он ясно обозначен и громко назван.

 

 

Превыше крестов итруб, Крещенный в огне и дыме, Архангел–тяжелоступ

– Здорово, в веках Владимир!

 

 

Это сильные, точные, крепкие стихи, но отчего же их всегда так грустно,

так страшно читать?Оттого, чтопосле них–потоп. После них начинается

совсем иная Цветаева, нестолько выражающая себя через слово, сколько слово

насилующая, терзающая,чтоб оно ее, будь оно проклято, выразило.Надоевшая

ей "уступчивость речи русской" сменяется войной не на жизнь, а на смерть.

 

 

Всякое истинное новаторствоесть нарушение только для косной традиции,

поотношению же к законам природы, гармонии,восприятия, творчества – оно

всегда лишь более точное их соблюдение. Есть одно, диктуемое этими законами,

необходимоекачество стиха, безкоторогоонраспадается: самочитаемость.

Стих может бытькак угодно сложно устроен, но ондолженчитаться сам, без

помощивнешних приемов, несодержащихся внутри просодии.Такие приемы, не

доверяя стиху, всегда навязывают ему актеры, и то же самое бывает с поэтами,

еслиихумозрительнаяустановка не укладывается в гармонический строй, не

сживается с жизнью слова.

 

 

Чтоб высказать тебе... Да нет, в ряды И в рифмы сдавленные... Сердце –

шире?

 

 

Такжалуется (и не раз)Марина Цветаевана стесненность стихотворной

формы, наограниченностьее возможностей. Все эти рифмы,строфы – только

помеха на пути свободного изъявления чувств. И она права. Она права правотой

человека, изъясняющегося, а не живущего стихом.

 

Ощущениеискусственности поэтической речи,вообщеговоря, не признак

слабости,скорее даженаоборот.Оно стоиттого, чтобыбыть преодоленным

гармонией.Нотольковэтомединственномслучаеоноимеетправона

существование,вернее,напредшествованиетворчеству.Однаковстихах

зрелой, второй Цветаевой оно непредшествует,а сопутствует и почти всегда

остается в остатке. Рационально, умозрительно построенный стихне вмещает в

себяполнотыавторскихчувств,ондавитихпринудительнымритмом,

ограничиваетнеобходимостью рифмовки, постоянно идет не вногу савтором.

Самочитаемостьнапрочь ему не свойственна, она длянего губительна. Будучи

прочтен сам по себе, он не тольконе выразит того, чтонадо, но не дай Бог

добавит ещеилишнего... Ивотавтор начинаетего усмирять, скручивать,

давить на каждоеслово, чтоб оно выражало не то, чтовыражает, а подлинные

чувства и мысли.(Еще раз заметим, чтоу Цветаевой мысли и чувствавсегда

подлинные итолько стих уж так неудобно устроен...) Этоделается с помощью

переносовфраз,обрывов строки,выделенийкурсивом,ноболеевсего –

различнымизнаками.Стихотворениестановитсяцелойпьесойсосложной

системойзнаков-ремарок,числокоторыхпорой превышаетколичество слов.

Чтение превращается в разыгрывание спектакля. Это действие, утомительное для

читателяи унизительное дляпоэта,поглощает все силы и всевнимание, не

дает почувствовать собственно стих. Но не это ли и требовалось?

Читатель ни на минуту не оставлен в покое, он должен следить, он должен

произносить, одни слова громче, другие тише, и опять громче, и еще громче, и

сделать паузу, иоборватьвовремя...И все этисложныевнешние действия

призваны или заменить недостающие, или приглушить нежелательные собственные,

внутренние свойства стиха.

 

 

Piccicato'ми...Разрывомбус!Паганиниевскими"добьюсь!"

Опрокинутыми... Нот, планет – Ливнем! – Вывезет!!! – Конец... На-нет...

 

В этихстихах, дажеразбитыхвмаяковскуюлесенку (на сей разуже

автором),ни одно слово не живет само по себе, каждое сжатоили растянуто,

вздернуто или приплюснуто. А называются стихи всего лишь"Ручьи".И онио

ручьях.

Разумеется,ивовторомцветаевскомпериодеесть свои несомненные

взлеты. Временами она вдруг как бы просыпаетсяотстрашного сна,где все,

как иполагается в страшном сне, подчинено несуществующим закономерностям и

изливается в свободном, живом стихе. Однакои здесьрезультат стиха –не

зримыйилизвучащий образ, азвучная формула,афоризм, поройдостаточно

громкий и яркий, но не знающий эха и последействия...

 

Отэтой, выматывающей силы и нервы, неблагодарной борьбы со стихом она

с облегчением уходит в вольнуюпрозу. Ее достижения здесьбесспорны. Здесь

она умна, артистична, щедра ибогата. Проза Цветаевой– этоподвиг, вполне

достойный еенищей мучительнойжизни. Но и здесь обнаруживается водораздел

между органическим и конструктивным, хотя, возможно,и не стольоднозначно

отнесенный ко времени. Пожалуй так, что временная рамка очерчивает скорее не

момент написания, а предмет разговора: человека,событие.Там, где предмет

определени ясен, то есть, как правило, в прошлом и давнем, проза Цветаевой

точнаинасыщенна.Тамже,гдепредметнеособенночеток,гденет

необходимости,аестьлишьповод, –тамопять совершается насилиенад

словом,тамсловоподмененословами,тамфразой,абзацем,страницей

подменяется мысль. Заведенная ею пружина речи каждый раз должна раскрутиться

до конца. Вместо самочитаемости - самораскрутка, механическаяее модель. Ни

одинпериоднеможеткончиться,поканебудутперечисленыикак-то

использованы всеоднокоренныеслова иливсе,допустим,словасданной

приставкой. Тайное, глубинноеродство – словислов, слов ипонятий–

заменяется поверхностным, механическим – грамматическим их родством.

Эталингвистическаякарусельпревращаеткартинумиравмелькание

звуков, кружит голову, выматывает CHJpJ, ничего не дает душе.

"Маяковскогодолгочитатьневыносимо отчистофизической растраты.

После Маяковского нужно долго и много есть".

Эти точные словапервой, богатой Цветаевой можно суспехом отнестик

ней же бедной, второй.

 

Формальноесходствоеестиховэтого,второгопериодасостихами

Маяковского бывает почти дословным.

 

 

Пожарные!– душагорит! Ненаш лидомгорит?До эйфелевойрукою

Подать!Подавай и лезь.Не хочув этом коробе женских тел Ждать смертного

часа! Я хочу... И т. д.

 

Но поразительней всего это сходствотам, гдедело касается социальной

тематики.Здесьипафостотже, итеже картинки,даженечтовроде

окровавленных туш.

 

 

Поспешайте, сержанты резвые! Полотерыкупца зарезали.Получайте, чего

негрезили:Полотерыкупцазаездили. ("Но-жи-чкомна месте чик лю-то-го

помещика")

 

 

И та же, не дающая покоя,ненависть ксытым и толстым,и изобличение

мещанскогобыта, вплоть до многострадальных перин, и та же вечная жалоба на

бедность и обойденность. Разницатолько в том,чтоЦветаеванеездила в

международных вагонах, а насамомделе, вреальной жизни -была до конца

своихднейголодной и нищей. Но те