София, уединенный дом в пригороде,

нелегальная явка руководителей левого крыла ВМОРО

Штабс‑капитан Загранразведки СИБ Сергей Алексеевич Петровский

По роду прежней деятельности я не имел отношения ни к табуреточной кавалерии (жандармам), ни к «охранке». Напротив, имея весьма прогрессивные убеждения, я старался держаться от таких людей подальше. Пехотный подпоручик, взводный командир 22-го Восточно‑Сибирского стрелкового полка, на войне приближенный к нижним чинам в окопах и максимально удаленный от начальства в штабе. Но в битве при Тюренчене, на самом передке, на Тигровой сопке, во время штыковой схватки меня так сильно ранило, что я едва оклемался. Вырвался со своей саблей вперед своих ребят, вот и нарвался. Одного японца зарубил, штык второго отбил в сторону, а третий меня достал. Хорошо, что мы‑то были на горушке, а япошки лезли снизу, что ослабило удар. Потом подоспели солдаты моего взвода, затыкали япошек штыками и забили прикладами, а меня, значит, отправили в лазарет. А там, на перевязке, я попал под светлы очи Великого князя наследника‑цесаревича Михаила Александровича.

«Взводный подпоручик Петровский героически ранен во время отражения штыковой атаки японцев, – говорят Его Императорскому высочеству. – Бой в итоге был выигран русскими стрелками и враг бежал в страхе».

«Все что могу лично, – сказал Великий князь, положив мне поверх повязки орден Святого Владимира 4-й степени с мечами. – По подвигу и награда.»

Потом я узнал, что всех выживших нижних чинов и унтеров моего взвода наследник‑цесаревич наградил солдатскими крестами, как и многих из других взводов. За то, что стояли насмерть и не пропустили врага. А иначе грош мне была бы цена как офицеру.

Но помимо Владимира 4-й степени, мне были обеспечены также два месяца госпитального страдания. Орден за героизм, а страдания за глупость, что полез со своей саблей поперек солдатиков. Хотя, по молодости, я бы не взялся отличить одно от другого. Потери наших полков, окопавшихся на Тигровой сопке, были значительней всех прочих, потому что именно против них был направлен главный удар японцев. Большинство моих соседей по лазарету или по госпиталю в Артуре были ранены именно на склонах этой горы, обильно политых русской и японской кровью. Именно там, в госпитале, накануне выписки ко мне подошел один человек и предложил: чем тянуть лямку младшего пехотного офицера, послужить государыне императрице на поприще борьбы за свободу братьев‑славян. Мол, там нужны такие храбрые люди как я, и к тому же везучие (раз в той заварушке я все же остался жив и даже не стал калекой). И только потом я узнал, что ведомство, помогающее братьям‑славянам освободиться от их угнетателей, называется Загранразведка Службы Имперской Безопасности, коя не имеет никакого отношения ни к жандармам, ни к охранке, поскольку создана на совершенно других принципах. Мои прогрессивные убеждения требовали, чтобы я оставил службу и удалился в монастырь замаливать грехи, а долг русского офицера говорил, что я должен служить там куда меня послали, и делать то что приказали. Правда, со временем я понял, что одно другому не мешает, ибо борьба за свободу балканских славян от турецкого ига – дело весьма прогрессивное.

И вот моя группа находится в Болгарии почти два года, и все это время мы работали исключительно с Борисом Сафаровым и его соратниками Иваном Гарвановым и Христо Матовым, поддерживая возглавляемых ими борцов за освобождение болгарского народа от турецкого ига. При этом оружие, боеприпасы, перевязочные средства и медикаменты, а также разные оторви‑головы, желающие повоевать за святое дело, поступали через нас только к четам правого направления, придерживающимся правильной политической ориентации, и никогда – к так называемым «левакам». И политические расклады Великой Французской Революции, [358] перенятые нашими эсдеками и эсерами, к этому не имели никакого отношения. В русском языке зачастую слово «правый» обозначает правильного, или своего человека, а «левый» – постороннего или чужого.

Ну не может по нашему мнению вменяемый болгарин‑македонец стоять за автономию своей Родины в составе Турции. Подпишет султан очередной фирман и все – прощай, автономия, здравствуй, резня. Сторонников такого в специальной больнице надо лечить, под надзором санитаров, а не снабжать оружием и боеприпасами. Но на сумасшедших эти люди не похожи, из чего следует вывод, что их интересант находится за пределами не только Болгарии, но и Македонии.

Когда я изложил свое мнение господину Баеву, тот некоторое время смотрел на меня с сожалением, как учитель смотрит на способного, но нерадивого гимназиста, сделавшего скоропалительный вывод, а потом ответил:

– Вы, Сергей Алексеевич, как человек довольно молодой, склонны хвататься за самые простые объяснения. На самом деле господин Санданский не является врагом своего народа и агентом Турции и Австро‑Венгрии. Просто он и его единомышленники поражены неверием – как в собственные силы, так и в помощь повстанцам со стороны внешних, относительно Македонии, сил: Болгарии и России. Над ним довлеет негативный опыт предыдущих десятилетий, когда болгарские князья – что один, что другой – собачились с императором Александром Третьим, а турецкие аскеры и башибузуки резали в это время мирных болгарских поселенцев. Этот человек существует по принципу «как бы чего не вышло», и поэтому протестует против усиления освободительной борьбы. В то время как Борис Сафаров и другие вожди «правых» формируют новые отряды повстанцев и засылают их на сопредельную территорию, а тем более планируют восстания, изначально обреченные на провал, господину Санданскому кажется, что на самом деле это путь к гибели болгарского населения Македонии. Он считает, что ни болгарская, ни тем более русская армия никогда не придут на помощь истребляемым поселянам, уступающим аскерам и в выучке, и в вооружении, и даже в числе, – и тогда повстанцы все погибнут без всякого смысла.

– А на самом деле в нашей бурной деятельности есть какой‑нибудь смысл? – спросил я, – или мы просто отбываем номер, чтобы показать, какие мы хорошие? Не слишком ли много жертв для второго варианта?

– Смысл есть, господа, – коротко ответил полковник Баев. – В надлежащее время по получении соответствующего приказа вы сами обо всем узнаете. А сейчас поймите меня правильно – я не могу сказать вам больше, чем уже сказал. И будьте уверены, что как только этот момент наступит, господин Санданский встанет в один с нами строй, доказав тем самым, что он тоже не враг своего народа. Кавалерийский отряд в пятьсот всадников, движущийся впереди главных сил, может быть немалой подмогой в сражении. Но чтобы этот человек не наломал дров и не испортил себе карму, за ним и его единомышленниками необходимо внимательно присматривать. А то как бы чего не вышло.

И вот во время своего последнего визита в Софию полковник Баев поставил перед нами задачу защищать Бориса Сафарова и других его товарищей от возможных покушений людей того самого Яне Санданского. При этом он, против обыкновения, без утайки раскрыл перед нами подоплеку и предысторию событий. А все потому, что каждый солдат обязан знать свой маневр, иначе сражение обречено на поражение. А мы, солдаты невидимого фронта, зависим от этого знания вдвойне. Впрочем, как я уже говорил, кое‑что из этого мы знали и до этих начальственных объяснений. Новостью было только то, что у них там, в другом мире, господин Санданский и компания уже подсылали убийц к своим политическим оппонентам, и двое из трех руководителей «правых» тогда пали от их рук.

Время для того покушения еще не пришло, коварный убийца, прикидывающийся боевым товарищем, еще не втерся в доверие к своим жертвам, но «леваки» ужасно торопятся, ибо Борис Сафаров и его товарищи, являясь сторонниками нашего Великого князя Михаила Александровича, должны сыграть очень важную роль в выборах нового болгарского монарха. Если вожди правых останутся живы, то они смогут воодушевить колеблющихся электоров, [359] и победа останется за Россией. Борис Сафаров считается в Болгарии национальным героем – легендарным, подобно жившему двести лет назад некоронованному королю болгар по имени Карпош, и авторитет его безмерен. Это его слово свергло окончательно утратившего устойчивость князя Фердинанда, и оно же возведет на престол князя Михаила. Но от имени Бориса Сафарова может говорить только Борис Сафаров; а посему, если он умрет, колеблющиеся будут запуганы террором, и победа достанется принцу из династии Гогенцоллернов, четвертому сыну германского кайзера Вильгельма по имени Август, которого проевропейская партия пригласила участвовать в выборах в пику Великому князю Михаилу.

Даже если бы это не имело такого решающего значения, все равно за попытку вмешаться в нашу операцию следовало бы откручивать головы. Проблема в другом. Борис Сафаров – человек благородный, и поэтому он никак не хотел поверить в то, что его же товарищи составили заговор по его убийству. Этого не может быть, потому что не может быть никогда. Мы с господином Санданским ели, пили, вместе сражались с турками – и вдруг он подсылает к нам убийцу… Такое бывает только с предателями, продавшимися туркам, но никак не с честными борцами, которые отчасти расходятся между собой в мнении. И ведь без согласия господина Сафарова мы не могли исполнить всю эту кодлу или же, взяв живьем, как следует допросить на нашей конспиративной квартире.

Но мы уже даже знаем, кто станет убийцей – эту фамилию нам назвал господин Баев. Некто Теодор Паница, раньше считавшийся одним из «правых» – весьма скользкий и трусливый тип, проштрафившийся перед организацией македонских повстанцев тем, что женился, невзирая на то, их уставом это было запрещено. Только такого как он господин Санданский и его подельники смогли бы запугать всяческими карами за вступление в законный брак. И еще при покушении он хочет непременно остаться в живых, в то время как его жертвы должны умереть. Нам удалось выяснить, что этот человек во искупление своего «греха» уже убил своего командира, который был у него на свадьбе посаженным отцом, и теперь пытается втереться в доверие к Борису Сафарову. Дурацкий устав, превращающий боевых товарищей в предателей; но это, собственно, уже не наше дело. Главное – предотвратить покушение, а там мы уже разберемся.

Не имея возможности по‑другому доказать виновность вождей левицы, на очередной встрече я предложил Борису Сафарову план разоблачения. Господин Баев привез нам такое особенное зелье, которое, будучи добавленным в спиртное в количестве нескольких капель, превращало доселе скрытного человека в болтливого заморского попугая. Если бы не загадочная смерть бывшего командира Теодора Паницы, господина Даева, то он бы меня и слушать не стал, а так нехотя согласился. Ведь мы в его глазах были не боевыми товарищами, которым этот человек привык верить, а кем‑то вроде торговцев оружием, доставляющих ему оплаченный русским правительством товар. Не станешь же говорить, что никакие мы не торговцы смертью, а люди, верно служащие своей стране – точно так же, как он служит своей.

Но все равно прежде всего потребовалось убедить этого человека, что наше зелье не яд и мы не хотим отравить его соратника. Кажется, он нас принимает за людей, которых господин Баев называет странным словом «мафия». Одну каплю, нанесенную на кусок сырой печенки, мы скормили соседскому коту – и с животным не произошло ничего особенного, за исключением того, что он всю ночь исполнял под окнами арию на кошачьем языке «Приди ко мне, любимая, я все тебе прощу», как будто снова вернулся месяц март. Но это мне уже рассказал сам господин Сафаров, которому вопли животного не давали спать. После этого он поверил, что в худшем случае, если его боевой товарищ ни в чем не виновен, придется выслушать от того множество всякой ерунды, в том числе и то, что он в силу своего положения и так уже знает…

Самое главное случилось сегодня днем – там же, на квартире у Бориса Сафарова. Там встретились я, Борис Сафаров, Иван Гарванов и «случайно» явившийся чуть позже Теодор Паница. Он, разумеется, не собирался совершать покушение днем, потому что так его могли бы поймать… Он просто он приучал будущую жертву к своему присутствию, а еще его хозяина очень интересовали наши дела. Я принес предложение о поставке новой крупной партии оружия (в основном пулеметов Мадсена под патрон германской винтовки «Маузера») и большой партии самих патронов. А то бывает, что повстанцы вооружены кремневыми ружьями времен Очаковских и покоренья Крыма. Так им турок никогда не победить. Договорившись о месте и времени передачи груза, я предложил обмыть сделку и достал из саквояжа бутылку с ракией, а Борис Сафаров выставил на стол весьма разнотипные стаканы. Несколько капель зелья были заранее нанесены на дно и стенки сосуда, поставленного перед господином Паницей, и я щедро набулькал туда ракии. Потом – между первой и второй промежуток небольшой – и в дело пошел второй стакан, после которого глаза нашего «пациента» стали соловеть. Иван Гарванов в это время строгал твердую колбасу острейшим ножом – ломтики выходили буквально бумажной толщины. Жуя эту условную закуску, Борис Сафаров с напряжением ждал, кто скажет первое слово… и дождался.

– А ты знаешь, Борис, я должен тебя убить, – как‑то медленно и проникновенно произнес Теодор Паница. – Яне (Санданский) сказал мне, что ты – зло, из‑за которого нас преследуют неудачи. Вечно ты лезешь со своими головорезами туда, куда тебя не просят. Борис Сафаров туда, Борис Сафаров сюда. Вот так прямо возьму и убью тебя прямо здесь. Михайлу Даева по просьбе Яника я уже убил – тоже мне командир, плевал я на него…

С этими словами он потянул из карманов свои револьверы. Но «мозгобойка» не только развязывает язык, но и ухудшает реакцию и координацию. Я с интересом наблюдал за неуклюжими движениями предателя. Кажется, он даже запутался рукой с револьвером в правом кармане. Тем временем я пнул под столом по ножке его стула, за чем последовало громкое и беспорядочное падение. После недолгой борьбы клиент сидел перед нами на том же стуле, обезоруженный и связанный по рукам и ногам, и каялся, каялся, каялся во всех своих и чужих грехах. Он просто заливался соловьем – любо‑дорого было слушать его откровения. Этот скунс много знал, и еще о большем догадывался. Как оказалось, австрийский след в этих делах был и турецкий тоже. Иностранные хозяева «левицы» поставили задачу любой ценой предотвратить избрание Великого князя Михаила на болгарский престол. Господин Санданский не был таким уж невинным патриотом, запутавшимся в методах, как его представлял себе господин Баев. А иначе ему бы и в голову не пришло исподтишка убивать своих боевых товарищей. А вот привело его к такому положению как раз неверие в собственные силы и помощь со стороны Болгарии. Один раз европейская дипломатия уже затолкала освобожденную Македонию обратно в объятья Османской империи, и леваки в среде македонских повстанцев думали, что стоит им освободиться, как это повторится снова. Не повторится – ибо цвет царствования сменился и государыня Ольга Первая это вам не Николай Второй. Пожив при обоих царствованиях, это я могу сказать совершенно определенно.

Когда господин Паница стал повторяться, мы влили в него остаток ракии, сдобрив ее дополнительной порцией «мозгобойки», превратившей этого человека из говорливого попугая в кусок аморфного теста. Смертельно пьяного, его свели по лестнице и усадили в пролетку, на облучке которой сидел лично преданный Борису Сафарову человек. Мы отвезли господина Паницу за город, а там судьба его была печальна. Неглубокая яма, которую вырыли вызванные на это место суровые мужчины, и нож, перерезающий горло. Никто не имел жалости к предателю. Взявшийся убивать должен быть готов к тому, что сам будет убит. Впрочем, до самого конца этот человек в себя так и не пришел, что можно даже счесть за своего рода милосердие.

Закончив с этим грязным делом и недолго посовещавшись, мы решили брать заговорщиков немедленно. Борис Сафаров отправил посыльного оповестить верных ему соратников, а я вызвал к себе своих людей. С ними надежнее и обучены они лучше, чем повстанцы. Тихий уединенный загородный дом, слоняющиеся вокруг тени вооруженных мужчин (ибо у левицы тоже была своя боевка), ярко освещенные окна, по которым понятно, что в комнате горит несколько керосиновых ламп. Первыми умерли часовые. Мои люди, кажется, даже смогли удивить своей ловкостью видавших виды македонских повстанцев. Очень тихие хлопки выстрелов, почти неразличимые в стрекоте цикад – и часовые предателей мертвы. Македонские четники‑повстанцы такого еще не видели.

Потом, подобравшись к дому, мы кинули в окна такие особые магниевые бомбочки, и только когда рвануло – так, так что казалось, будто внутрь попало разом несколько бело‑фиолетовых молний, а от грома взрыва вот‑вот вылезут на лоб глаза – мы кинулись вламываться внутрь: кто‑то через дверь, а кто‑то через окно. А внутри – картина Репина «Караси на песке». Беспомощные трепыхания; у некоторых террористов течет из ушей кровь, и почти все обгадились. Хорошо, что в компании заговорщиков не было никаких баб…

И тут же, сразу, пока захваченные враги не пришли в себя и не начали оправдываться, мы приступили к экспресс‑допросу. Поначалу господин Санданский все отрицал, но потом, отведав «мозгобойки», тоже сломался, как и господин Паница, и словесное дерьмо из него полилось рекой. Банальная же причина – личная черная зависть к более успешному товарищу, вызывающая лютую злобу. Этот человек готов ковриком стелиться перед турками, лишь бы те признали его главой вожделенной македонской автономии [360] в составе Османской империи, не понимая, что все эти игры в любом случае кончатся большой кровью. Думаю, что теперь господину Баеву стоит распрощаться с мечтой наставить этого человека на путь истинный, ибо первый, кто заговорит с ним после Ивана Гарванова, будет только Святой Петр. И ведь совершенно его не жалко, потому что это такая дрянь, что после простого разговора с эти человеком хочется пойти и помыть руки с мылом.

* * *

Июня 1907 года, полдень