Приемка в вашингтонскую тюрьму

 

Не знаю, сколько прошло времени, каждая минута, проведенная в неволе, казалась бесконечно длинной. Наконец, за мной пришли два маршала. Снова отвели в гараж и упаковали в автозак с двумя мужичинами-заключенными в оранжевых комбинезонах, к счастью, отделенных от меня перегородкой.

Поездка не была долгой, полчаса от силы, через маленькое решетчатое окошко автомобиля мне удалось увидеть, что мы были где-то у реки, наверное, на окраине Вашингтона.

Когда машина снова заехала в гараж, тяжелые железные автоматические ворота с глухим ударом о каменный пол отделили нас от внешнего мира. Заключенных по одному стали выгружать из машины. Меня вывели последней. Внутри в здании самой тюрьмы на стене красовались буквы: The DC Department of Corrections Central Detention Facility, – означавшие, что я нахожусь в так называемом коррекционном центре округа Колумбия. С меня сняли кандалы, окончательно в кровь стершие щиколотки, освободили от наручников и в маленьком окошке в зале дали новое имя – заключенная номер 364794, которое заменит мне на долгие месяцы данное от рождения русское имя Маша.

Далее следовала процедура дезинфекции, проще говоря, душа. Я никогда не забуду доброты женщины-мексиканки, первого доброго надзирателя, которого я встретила за последние два дня. Согласно правилам тюрьмы, перед получением пяти минут на душ меня снова полагалось полностью раздеть и досмотреть на наличие контрабанды. Но то ли женщина в приемном отделении еще сохранила в себе остатки сочувствия к людям, то ли я выглядела совсем уж жалко, так что, раздев меня по протоколу, она лишь формально и даже несколько смущенно попросила меня повернуться спиной, а не стала, как маршал, проводить унизительную процедуру под названием «стрип-серч». Эта процедура предполагает сперва полное раздевание, потом требуется открыть рот, показать ушные раковины, подмышки и, наконец, «самое приятное» – вас просят раздвинуть ягодицы, сесть на корточки и громко кашлять, чтобы убедиться, что и внутри ничего нет.

После обыска мне разрешили принять душ впервые за последние пару дней, проведенных в грязных подвалах обезьянника и камеры окружной тюрьмы. В обитом металлом закутке имелась душевой лейка со сплошной струей. Одна-единственная кнопка предлагала исключительно холодную воду на пять секунд за одно нажатие, но, впрочем, мне было неважно – благо дедушка всю жизнь учил меня закаляться, так что температура воды меня не слишком волновала. Мне выдали хозяйственное мыло, которым предлагалось вымыть в том числе и голову, что в моем случае было довольно проблематично из-за длинных волос и богатой шевелюры, но я справилась.

По окончании гигиенической процедуры мне, до слез счастливой от чистоты, выдали униформу и несколько комплектов нижнего белья. Видя доброжелательность надзирательницы, я, признаюсь, не преминула этим воспользоваться, став аккуратно спрашивать, есть ли шанс получить еду. Время ужина давно прошло, но добрая женщина все-таки откуда-то достала для меня белый пластиковый контейнер с картошкой, что после двухдневной бутербродной диеты было вкуснее любого десерта. Меня отвели в просторный зал, где предстояло ждать очереди на медосмотр и совершить один-единственный положенный по закону бесплатный звонок. Но я внезапно осознала, что телефоны всех моих знакомых в США у меня были записаны в смартфоне, а потому запоминать их не было смысла. Тогда я села на крайний стул в зале и уставилась в тюремный телевизор, который вещал о строгой политике заведения в области сексуальных домогательств сперва на английском, а потом на испанском языке. Оглянувшись по сторонам, я увидела мою старую «подругу» с наполовину бритой головой, Рейчел, дремавшую на железном стуле. Я тихонько приблизилась к ней, чтобы снова спросить о предстоящем нам будущем. Рейчел сообщила, что нас отведут в отделение для новоприбывших, а через пару недель распределят по другим отделениям. Так было для всех и всегда. Но не для меня, как оказалось позднее, однако об этом я еще не знала.

Во время очередного медосмотра у меня снова выясняли – не планирую ли я убить себя, взяли кровь на анализы и последней повели в отделение для новых заключенных. По пути я получила резиновый матрас, настолько тяжелый, что его можно было только тащить волоком за собой. Наконец, мы пришли в отделение – просторный холодный бетонный холл с окрашенными белой краской стенами, под потолком висел маленький старый телевизор, изображение на котором рябило, а звук шипел. Под телевизором стояли группами по четыре пластиковые синие кресла, а на них яркими рыжими цветными пятнами растеклись заключенные – пара толстых афроамериканок. Мне приказали, не замедляя ход, идти в свою камеру, так я поволокла свой матрас вверх по железной лестнице, ведущей на второй этаж отделения. Кое-как я затащила свою ношу на железную койку и без сил упала. Я не спала уже двое суток.

Утром меня разбудил громкий гул и шипение телевизора в холле отделения, который, казалось, заставлял железную кровать в камере вибрировать. Который час, я не знала. Я встала, огляделась вокруг. В моем распоряжении была бетонная комната два на три шага максимум с железной койкой, маленьким столом и приваренной к нему табуреткой, унитазом без крышки и раковиной с кнопками типа «писсуар», которые я видела в подвалах суда. Я попробовала выйти из камеры, но не тут-то было. Железная дверь была наглухо заперта. Я припала к ней ухом и поняла, что там, где-то внизу в коридоре, есть люди. Они о чем-то говорили, смотрели телевизор. Я же осталась в камере взаперти. Одна. На мой громкий стук в дверь, наконец, пришла надзирательница, заглянула в окошко и ничего не сказав, ушла.

Я, как маленький зверь, металась по комнате, не понимая, что происходит и сколько это будет продолжаться… Снова захотелось есть, а потому, чтобы отвлечь себя от мыслей о голоде, я посмотрела вокруг, чем бы занять себя. Вдруг я вспомнила, что вчера мне выдали несколько листов белой бумаги и стерженек от ручки. Эврика! Я стала писать. Это был первый день моих дневников, на основании которых написаны эти строки.

Прошло несколько часов… Я начала вспоминать бабушкины уроки географии, чтобы по солнцу в узеньких окошках бетонной стены камеры определить, который сейчас час. Оказалось, около полудня. Наконец послышались тяжелые шаги надзирательницы. Дверь на секунду открылась, мне дали уже знакомую пластиковую коробочку с едой, а в ней еще лучше знакомые два бутерброда и два печенья, которыми я питалась последние дни. Жрать хотелось невероятно. Плюс в камере было очень холодно, а кроме футболки у меня ничего не было.

Надзирательница все-таки выпустила меня в общий холл пару часов спустя. Каково же было мое удивление, когда в холле, кроме охранницы, никого не оказалось. «Странно, – подумала я. – Может, у меня галлюцинации уже. Я ведь точно слышала несколько человеческих голосов. Где же все?»

Ситуация прояснилась, когда я повернула голову – в стороне стояли и с удивлением смотрели на меня трое заключенных в таких же оранжевых робах, как моя, но нас почему-то разделяла стеклянная дверь. Надзирательница засуетилась и сообщила мне, что нам не положено встречаться даже взглядом. Их скоро переведут в другое отделение, а мое время вышло – нужно возвращаться в одиночку. Когда на следующий день меня снова на пару часов выпустили в общий зал, кроме надзирательницы, там не было ни души.

То, что со мной произошло, называется «одиночное содержание», или solitary confinement – форма заключения, при которой узники в одиночестве проводят 22–24 часа в сутки в своей камере, изолированно друг от друга, получая час или два времени вне камеры на удовлетворение базовых нужд вроде душа и доступа к телефону.

Не считая смертной казни, до сих пор практикующейся в большинстве штатов США, это самая крайняя мера наказания, которая законным образом может быть наложена на заключенных. Одиночное содержание сначала широко и систематически использовалось в Европе и Северной Америке в «изолированных» и «безмолвных» (запрещающих общение заключенных между собой) пенитенциарных учреждениях XIX столетия с целью перевоспитания преступников. Считалось, что оставленные наедине со своей совестью и Библией заключенные предадутся размышлениям, осознают свои ошибки и, исправившись, станут законопослушными гражданами. Однако в скором времени выяснилось, что вместо того, чтобы исправляться, многие заключенные становились психически больными. Этот установленный факт вкупе с растущим числом заключенных и неотложной потребностью в дополнительных местах в тюрьмах привел к демонтажу системы изоляции в большинстве стран к концу XIX века. К тому времени, однако, одиночное заключение стало неотъемлемым элементом тюремных систем во всем мире, применявшимся, главным образом, в качестве формы краткосрочного наказания за проступки, совершенные уже в тюрьме, для содержания политических заключенных, а также для обеспечения личной безопасности и как метод «обработки» задержанных лиц, особенно подозреваемых в преступлениях против государства, перед проведением допросов и в промежутках между допросами.

В США применение длительного, свыше пятнадцати суток, одиночного заключения всегда являлось «нормальной» практикой. Оно еще более возросло в последние годы в контексте «войны с терроризмом», не в последнюю очередь в Гуантанамо, где задержанные содержались в одиночках в течение многих лет, по большей части без предъявления какого бы то ни было обвинения и без суда, и в секретных центрах содержания под стражей, где изоляция используется в качестве неотъемлемой составной части практики ведения допросов.

Тем временем США подписали и ратифицировали Конвенцию ООН против пыток и других жестоких, бесчеловечных или унижающих достоинство видов обращения и наказания. Конвенция против пыток была принята Генеральной ассамблеей ООН в 1984 году и вступила в силу в 1987 году. Статья 1 Конвенции предусматривает, что:

«Для целей настоящей Конвенции определение “пытка” означает любое действие, которым какому-либо лицу умышленно причиняется сильная боль или страдание, физическое или нравственное, чтобы получить от него или от третьего лица сведения или признания, наказать его за действие, которое совершило оно или третье лицо, или в совершении которого оно подозревается, а также запугать или принудить его или третье лицо…»

Международные эксперты квалифицировали одиночное заключение как психологическую пытку.

Исследование Совета Европы в 1977 году показало, что длительное заключение со строгим режимом изоляции заключенных приводит к тому, что было названо «синдромом изоляции», включавшим эмоциональные, познавательные, социальные и соматические расстройства. Объективные данные прямо указывают на то, что уже одно только одиночное заключение, даже при отсутствии физической жестокости и антисанитарных условий, может стать причиной психологической травмы, привести к снижению умственной деятельности и даже самым крайним формам психопатологии, таким как деперсонализация, галлюцинации и бред.

В 1993 году исследователь Ханей при обследовании случайной выборки, состоявшей из ста заключенных одной из тюрем категории «супермакс» в Калифорнии (тюрьма строгого режима Пеликан-Бэй), констатировал очень высокую распространенность симптомов психологической травмы: у 91 % выбранных для обследования заключенных отмечались патологическое состояние тревоги и нервозность, у более чем 80 % – головные боли, апатичность и расстройство сна, а у 70 % – страх перед неминуемым «срывом». Более чем у половины заключенных имели место кошмары, головокружения и учащенное сердцебиение, а также другие проблемы психического здоровья, вызванные изоляцией, включая навязчивое многократное явление в сознании одних и тех же мыслей (риминация), иррациональный гнев и спутанность мыслительных процессов (более чем у 80 % отобранных для обследования заключенных), хроническую депрессию (77 %), галлюцинации (41 %) и общее ухудшение состояния.

Хотя наиболее часто отмечаются и преобладают психологические последствия, часто также сообщают и о физиологических последствиях одиночного содержания. Некоторые из них могут быть физическими проявлениями психологического стресса, однако отсутствие доступа в необходимой мере к свежему воздуху и солнечному свету и длительные периоды бездеятельности, вероятно, также имеют физические последствия. Грассиан и Фридман (1986) сообщают о желудочно-кишечных, сердечно-сосудистых и мочеполовых расстройствах, мигрени и глубокой усталости. Другие признаки и симптомы, отмеченные в некоторых из рассмотренных выше исследований, включают: учащенное сердцебиение (ощущение сильного и/или быстрого сердцебиения в состоянии покоя), бессонницу, боли в спине и суставах, ухудшение зрения, плохой аппетит, потерю веса и иногда диарею, апатичность, слабость, дрожание, ощущение холода, ухудшение имевшихся ранее проблем со здоровьем.

В исторических исследованиях, касающихся тюрем изолированного содержания заключенных, приводятся данные об актах аутоагрессии, членовредительстве и самоубийствах. Современные исследования также показали, что членовредительство (включая эпизоды, когда заключенный бьется головой о стену камеры) и самоубийство более распространены в блоках изолированного содержания, чем в целом среди заключенных тюрьмы (Haney & Lynch 1997:525). В Калифорнии, например, 69 % зарегистрированных в 2005 году самоубийств в тюрьмах было совершено в изоляторах (USA Today, 27.12.2006).

Лишенный значимого и сочувствующего социального контакта и взаимодействия с другими людьми заключенный в одиночной камере может замкнуться в себе и регрессировать. Даже когда содержащиеся в условиях изоляции заключенные не обнаруживают очевидных симптомов, после освобождения из изолятора они могут испытывать дискомфорт в социальных ситуациях и избегать их, что будет иметь отрицательные последствия для социального функционирования в дальнейшем как в тюремном сообществе, так и на свободе, ставя под сомнение вероятность успешной реинтеграции.

Исследования в области долгосрочных последствий одиночного заключения содержат сообщения о нарушениях сна, кошмарах, депрессии, чувстве беспокойства, фобиях, эмоциональной зависимости, спутанности сознания, ослаблении памяти и концентрации (Hocking, 1970) долгое время после освобождения из мест содержания в условиях изоляции. Эти симптомы схожи с симптомами, которые отмечались у заключенных, содержавшихся в изоляции, и могут означать наличие определенной степени необратимости[5].

Вот, например, как описываются условия содержания в американской тюрьме Florence ADMAX, называемой «Алькатрасом Скалистых гор», где сидят некоторые из самых известных в мире преступников – террористы и убийцы.

Заключенные в отделении повышенного риска содержатся в строгой изоляции, и им позволяется выходить из камер лишь на один час в день, в течение которого за ними строго наблюдают. Тех, кто очень старается хорошо себя вести, выпускают на два часа. Только самые примерные получают доступ к радио и простым черно-белым телевизорам, по которым транслируются лишь определенные одобренные телеканалы.

Размер камер – три с половиной на два метра. Большая часть обстановки – стол, кровать и стул без спинки – отлита из бетона. Все закреплено. У заключенного есть умывальник, туалет, лампа, зеркало и душ с таймером. Окно шириной в десять сантиметров пропускает немного света, причем заключенный может видеть только небо – место, куда он, вероятно, мечтает поскорее попасть. Столовой нет, все приемы пищи совершаются в камере.

Тому, кто хорошо себя ведет, разрешают выходить из камеры на несколько часов в неделю, чтобы побродить в изолированном дворе или немного позаниматься спортом в бетонном помещении, напоминающем пустой бассейн. Бесчеловечные условия сводят многих заключенных с ума. Несмотря на постоянный надзор, нескольким заключенным удалось покончить жизнь самоубийством.

Многие заключенные кричат и лезут на стены. Другие режут себя лезвиями бритвы, осколками стекла, заточенными пишущими ручками или даже куриными костями. Часть заключенных разговаривают сами с собой или с голосами, которые они слышат у себя в голове. Кто-то размазывает фекалии по стенам или швыряет какашки в охранников. Тех, кто начинает голодовку, кормят насильно.

В «Алькатрасе Скалистых гор» содержат преступников, приговоренных к смертной казни, или отбывающих несколько пожизненных сроков. Например, Джохара Царнаева, который был приговорен к смерти за участие в теракте на Бостонском марафоне 15 апреля 2013 года. Во время того теракта три человека погибли и двести тридцать были ранены прямо перед завершением этой классической беговой дистанции. Или, например, Теда Казински, который прославился как Унабомбер. С 1978 по 1995 год он рассылал бомбы в письмах и посылках, убив троих и ранив еще двадцать три человека, многих – очень серьезно. Также в этой тюрьме содержали Абу Хамза аль-Масри (Abu Hamza al-Masri), близкого соратника Усамы бен Ладена. Он был осужден за организацию похищений двух граждан западных стран в Йемене и попытку организовать тренировочный лагерь для террористов в отдаленной местности американского Орегона. И это далеко не полный список заключенных Алькатраса.

Но постойте, секундочку, я была не бородатым террористом с автоматом Калашникова, которого поймали в горах Кандагара. Меня не приговорили к пожизненному сроку или смертной казни. На тот момент я – лишь российская гражданка, находящаяся под следствием за общение с американскими политиками и общественными деятелями по вопросу построения мира между Россией и США, которая только что получила степень магистра в области политологии и работала помощником профессора на кафедре менеджмента Бизнес-школы Американского университета. Но условия моего содержания были те же, что и для террористов и убийц, а именно: двадцать два часа одиночной камеры размером не больше салона обычного минивэна с приваренной к стенам и полу железной мебелью и единственным маленьким окошком под потолком. Но и это, как потом оказалось, было еще далеко не все.

Российские консулы

 

Итак, я осталась одна. Любые попытки протестов со стороны моих адвокатов и российских властей о чрезмерной жестокости условий моего содержания и их применения к человеку де-юре невиновному попросту игнорировались.

Через пару дней ранним утром в дверях моего одиночного царства вдруг появился необычный надзиратель в белой рубашке, будто случай был торжественным. Как оказалось, так выглядело тюремное начальство. Мужчина держал в руках лист белой бумаги. Он, как и всегда, молча заковал меня в наручники и повел куда-то по бесконечным тюремным коридорам навстречу пугающей неизвестности. Мы остановились у железной двери, которая, скрипя, медленно поехала в сторону. Внутри меня встретили двое серьезных мужчин в серых костюмах.

– Здравствуйте, Мария! Я Николай Витальевич Пукалов, консул посольства Российской Федерации, – сказал он, протянув мне руку. – Это вице-консул Николай Николаевич Лукашин.

– А вы-то почему здесь? – удивилась я.

Мне казалось, что у посольства России, не было ни одной причины защищать меня – ведь я была простой студенткой, приехавшей в США по своей собственной инициативе, родственные связи меня ни с кем влиятельным не соединяли, в рядах ура-патриотов я не ходила, довольно критически оценивая «политику партии». Но одна причина все же была, и она оказалась краеугольным камнем – мой российский паспорт, и этого было достаточно, чтобы с того самого дня российские дипломаты сделали все, что было в их силах, чтобы помочь мне вернуться домой. Кому-то может показаться странным, что, обучаясь на факультете международных отношений и будучи лично знакомой с несколькими российскими дипломатами, я так мало знала о полномочиях и обязанностях посольства России в отношении граждан моей страны. Но на самом деле в этом нет ничего удивительного: пока ты не сталкиваешься с бедой, пока, как говорится, не грянет гром, человек не спешит изучать, куда обращаться за помощью. Так, зная, что за мной нет никакого преступления, думала и я. Общение с сотрудниками российской дипмиссии было для меня не более чем культурно-развлекательным мероприятием. Все фильмы и книги, на которых я выросла, где русские стеной стоят за своих, я воспринимала не больше чем метафору, ведь великая Советская Родина умерла в 1991 году, а на ее месте была еще не вполне понятная для людей моего поколения страна с другими порядками и принципами.

Однако беда случилась, и дипломаты пришли мне на помощь. Но на мою благодарность в их адрес они всегда отвечали скромно: «Это наша работа», а я спорила: «Свою работу можно делать по-разному». Именно в тот день, когда я впервые увидела лица соотечественников, серьезные и сопереживающие моему горю, я поняла, что хоть великого СССР больше нет, люди остались, а они своих не бросают.

Консулы сообщили мне, что не только Министерство иностранных дел уже встало на мою защиту. Татьяна Николаевна Москалькова, уполномоченный по правам человека в Российской Федерации, тоже борется за мое освобождение.

– Страна не бросит вас, Маша, – серьезно сказал Пукалов, – иначе и быть не может.

Через час дверь камеры вздрогнула и со скрипом поползла в сторону. Надзиратель сообщил, что время для общения истекло. Мое сердце сжалось – так не хотелось расставаться с консулами, ставшими за этот час родными, но увы. Мужчины встали, мы пожали руки:

– Мария, вы держитесь, ладно? Мы вас не бросим, – твердо заявил Николай Витальевич. И эти слова были словно бальзам на душу. – Мы обязательно вернемся на следующей неделе. А пока сделаем все возможное, чтобы хоть как-то облегчить ваше пребывание здесь. Хоть они нас и пытаются игнорировать, мы им спуску не дадим.

Консулы слово сдержали. С того самого дня точно, как часы, в десять утра они приходили проведать меня каждую неделю, и эти встречи стали спасительным глотком свежего воздуха, моей ниточкой связи с Родиной и моей семьей, они яростно, всеми имеющимися в их арсенале дипломатическими средствами боролись за то, чтобы моя жизнь в заключении стала хоть чуточку лучше. Российские консулы, наверное, и по сей день не представляют, как много они сделали для меня и моей семьи. Так, например, благодаря их давлению на администрацию тюрьмы я получила теплую одежду и второе одеяло, что, вне сомнений, спасло мне жизнь. Кому-то это может показаться незначительным пустяком, но когда в твоей камере не больше плюс 15 градусов и постоянно дует ледяной ветер из вентиляционной трубы под потолком, эти вещи сложно переоценить. Когда мне неделями не давали общаться с семьей, именно консулы поддерживали связь между мной и домом, без этого я бы ни за что не справилась. Знание того, что дома все в порядке, пусть и с их слов, – было главным, что поддерживало меня во всех тяготах заключения.

А одному из посещавших меня российских консулов, Максиму Гончарову, я и вовсе обязана тем, что пишу эти строки: однажды во время визита он буквально «встряхнул» меня, когда я заявила, что бросила писать дневники.

Конечно же, признавая выдающиеся личные качества российских консулов, нельзя не упомянуть и их непосредственное начальство – Министерство иностранных дел России во главе с Сергеем Викторовичем Лавровым. Меньше недели спустя со дня моего ареста в телефонном разговоре с Госсекретарем США Майком Помпео он подчеркнул «неприемлемость действий американских властей, арестовавших Бутину на основании сфабрикованных обвинений». В этой связи Лавров заявил о необходимости моего скорейшего освобождения. Это было первой из многочисленных попыток призвать прислушаться к голосу разума американскую сторону и снять с меня все обвинения. МИД разместил на всех площадках госструктуры мою фотографию, таким образом выразив мне однозначную поддержку. Официальный представитель министерства Мария Захарова практически в каждом брифинге настаивала на моем освобождении. Это сыграло важную роль в разворачивающемся вокруг меня кошмаре. Такое внимание со стороны российского МИДа хоть и не удержало американцев от пыток и издевательств применительно ко мне, но зато хотя бы не давало придумать мне доказательства вины. Уж слишком пристально за этим наблюдал весь мир.

После первой встречи с консулами надзиратель увел меня прямиком в больничное крыло. Пока меня, закованную в наручники, вели два надзирателя, я отметила некоторую странность: коридоры были пусты, будто в тюрьме других заключенных, кроме меня, не было вовсе. Это было, конечно, не так. Тюрьма была переполнена, но меня изолировали от любого человеческого общения настолько, что все коридоры «зачищались» от любых признаков человеческого присутствия.

Медицинское крыло представляло собой несколько камер с кушетками и станциями для измерения давления, где заключенных принимали врачи.

– Заходи, – сказала мне надзирательница, указав на первую камеру-комнату.

Внутри меня уже ждал маленький лысенький доктор, которого интересовало мое давление, температура, а главное – мое психическое состояние. Тюремный психиатр был врачом, которого мне приходилось видеть чаще всего. И вовсе не потому, что я нуждалась в психологической помощи, а потому, что, постепенно затягивая гайки и ухудшая условия моего содержания, они пытались найти тот момент, когда мне, наконец, можно будет прописать успокаивающие таблетки. Человек на таких медикаментах намного сговорчивей. Но я всегда вежливо улыбалась, говорила, что у меня все в полном порядке и медикаментозное вмешательство мне не требуется. Хитрость в том, что заключенного нельзя кормить психотропными без его ведома – ведь элементы этих лекарств могут быть найдены в организме, а это некрасивая ситуация. Есть путь намного более грамотный – создать для человека такие условия существования, чтобы он сам об этом попросил. Так сказать, «по просьбе трудящихся» чего не сделаешь, правда?

Результаты осмотра погрузили доктора в печаль – у меня было пониженное давление и температура тела, а это психотропными не лечат. Он тяжело вздохнул и приказал надзирателю вернуть меня в ледяное отделение. До следующего раза.

Меня вернули в камеру, и я, ободренная визитом консулов, написала свое первое в жизни обращение к россиянам, которое, правда, никто так и не увидел – мои адвокаты сочли, что это заявление только повредит моему положению.

Вот что там было:

«Терять мне нечего, на кону – защита моего доброго имени, а потому я намерена идти до конца – до полного оправдания».

Альфред

 

Однажды вечером у меня состоялся обстоятельный разговор с моим вторым адвокатом, Альфредом Керри. Молодой высокий парень с широкой улыбкой и черными кудрявыми волосами только недавно пришел на работу в адвокатуру. Десять лет до этого он посвятил деятельности госзащитника, за копейки помогая обвиняемым защищаться от несправедливости. Он рассказал мне, что вызвался добровольцем помогать Бобу Дрисколлу, ведущему адвокату по моему делу, когда, проходя мимо его кабинета, услышал телефонный разговор Боба с прокурором обо мне:

– Вы что там, совсем с ума сошли, – ругался Боб. – Это же совершенно абсурдные обвинения.

Когда Боб закончил, Альфред тихонько постучал в дверь и уточнил, о каком деле, собственно, речь. С того самого дня, вникнув в материалы дела и доказательную базу, вернее, в полное отсутствие каких-либо доказательств моей вины, и до момента моей депортации в Россию он был уверен в моей невиновности и считал, что прокуратура обязана снять с меня все обвинения. Но, к сожалению, это было политическое дело, в котором отсутствие состава преступления и профессионализм адвокатов не играли совершенно никакой роли.

В первые дни моего дела СМИ всего мира буквально взорвались скандальными заголовками и сенсационными открытиями о якобы моей настоящей жизни в США. Прокуратура довольно потирала руки – все шло по плану. Мой арест «по чистой случайности» совпал с проходившей в тот самый день встречей российского президента В. В. Путина и американского президента Дональда Трампа, на которой как раз поднимался и вопрос о вмешательстве России в американские выборы. А тут – такая удача. Вот оно – подтверждение всех страшных сказок про злобных русских – кремлевский секс-шпион схвачен, обезврежен и замурован вдали от людских глаз, чтобы американские граждане могли, наконец, спать спокойно. Мои адвокаты, видя мое состояние шока от происходящего, решили не подливать масла в огонь и попросту не показывали мне никаких новостных материалов. Я увидела все, что происходило тогда, лишь по возвращении домой в Россию. Думаю, что это было правильное решение.

Разговор с адвокатом пояснил мне только одно – мои дела плохи.

«Для вашей безопасности»

<img

src='/templates/libra/images/plus.png' alt='Сделать закладку на этом месте книги' title='Сделать закладку на этом месте книги' /></img

 

Пора было возвращаться в одиночную камеру. Пришла надзирательница, надела на меня железные браслеты и повела… в новую камеру, где никого не было и стояли три ширмы, как в госпиталях в фильмах про войну. Душа снова ушла в пятки. Что же они придумали на этот раз?!

Наручники были сняты.

– Раздевайся, – грубо сказала женщина.

– Зачем? – в шоке посмотрела я на нее и, не надеясь на ответ, стала стягивать с себя оранжевую робу и за ней нижнее белье.

Все повторилось заново, как это было в камере перед судом – открыть рот, показать ушные раковины, подмышки, пятки, раздвинуть ягодицы, сесть на корточки, громко кашлять. Такая процедура стала для меня не исключением, а правилом. Иногда по пять раз в день. Вечером, перед отбоем, ко мне могли прийти пара надзирательниц и, весело смеясь, заявить, что меня подозревают в хранении контрабанды, так что «Раздевайся!». Страшно представить степень унижения человека, когда у него раз за разом забирают остатки чувства собственного достоинства, что уж и говорить, когда речь идет о женщине. Не буду скрывать, со временем я выработала ментальный иммунитет к этой процедуре. У меня была одна задача – не позволить себя сломать. Надзирателям смотрела прямо в глаза, издевательски улыбалась. Стоило им войти в камеру, автоматически начинала раздеваться, не позволяя им сказать свое любимое: «Бутина, снять одежду!». К сожалению, такие вещи не проходят для психики бесследно[6].

Как утверждают международные научные исследования, досмотры с полным раздеванием являются «по своей сути унизительным и унижающим достоинство» нарушением прав на физическую неприкосновенность личности. Охарактеризованные как «принудительное обнажение тела», они являются формой сексуального посягательства. Верховный суд Канады, например, постановил, что «женщины и подростки, в частности, могут иметь реальный страх перед досмотром с полным раздеванием, эквивалентный сексуальному насилию над ними». В частности, отмечается, что подвергнутые таким мерам могут испытывать беспокойство, депрессию, потерю концентрации, нарушения сна, фобии, преследующее чувство стыда и вины и другие эмоциональные травмы. Эти негативные последствия могут длиться годами. Такая травма в подростковом возрасте может оказать особенно значительное влияние на развитие лобной доли головного мозга, блока программирования, регуляции и контроля деятельности[7].

Исследования западноавстралийского инспектора в области содержания заключенных под стражей за 2019 год показывают, что применение досмотров с полным раздеванием используется в качестве формы управления поведением. Там же утверждается, что эта практика должна быть строго ограничена и вместо нее должны использоваться альтернативные методы досмотра, такие, например, как электронное сканирование, чтобы заменить инвазивные поиски инородного тела, наносящие вредный психологический и возможный физический эффект.

Ко мне в камеру стали наведываться по пять раз на дню улыбчивые психиатры, готовые в любой момент помочь мне «чудодейственными таблеточками от стрессов и неврозов». Но перспектива стать накачанным транквилизаторами овощем меня пугала намного больше всех издевательств, применяемых надзирателями. Тогда администрация тюрьмы решила немного закрутить гайки.

В первую же неделю всю тюрьму закрыли на карантин, запретив все посещения и отключив все телефоны. Так, я не общалась с родителями уже почти три недели. Все письма, которые приходили в тюрьму на русском языке, изымались, а я лишь получала квиток, сообщавший, что в них содержится некий шифр. Все, что я знала на тот момент, – это лишь то, что родители узнали о моем аресте из выпуска новостей, они якобы живы и здоровы. О большем я старалась не думать, чтобы не накручивать себя негативными мыслями, с одной стороны, а с другой – как меня учила бабушка, родные сердца всегда чувствуют боль друг друга, потому я старалась успокоить свое сердце, чтобы, не дай бог, мои страдания не передались им. Кому-то это, верно, покажется глупым, но другого варианта их поддержать у меня не было.

Прогулки и библиотека мне были тоже противопоказаны, на церковные службы меня не пускали. Все мои надзиратели были исключительно женского пола, чтобы я, часом, представителей сильной половины человечества не околдовала своим магическими кремлевскими чарами. Больше того, я редко видела одни и те же лица, практически каждый день в отделение приходила новая охранница, чтобы, видимо, у них не формировалось привязанности и сочувствия к мерзнущему одинокому комочку в рыжей робе в углу одиночной камеры.

«Тут воистину охота на ведьм, – написала в дневнике я. – И сегодня ведьма – это я. И скоро меня будут жечь, вернее, оставят в камере гнить из ненависти к моей национальности, внешности, акценту и прочим атрибутам личности. Наверное, через много лет история все расставит на свои места: они осознают свою ошибку и признают вину, только мне от этого легче уже не станет».

Так я жила в своем замерзшем царстве одна день за днем без связи с семьей и внешним миром. Визиты мозгоправов продолжались, а я по-прежнему сквозь зубы улыбалась и отказывалась от «помощи».

Нужны были новые методы воздействия на «эту упрямую русскую». Тогда администрация тюрьмы придумала новые меры – «для моей безопасности», как это было объяснено моим адвокатам и российским консулам, ко мне приставили надзирателя, который денно и нощно сидел в кресле на пороге моей камеры на расстоянии вытянутой руки от унитаза с большим журналом, в который записывались все мои действия. Как правило, охранница приносила с собой большой пакет попкорна и, как в кинотеатре, располагалась смотреть реалити-шоу «за стеклом», вернее, в моем случае «без стекла».

Также, проявляя выдающуюся заботу о моей скромной персоне, меня стали будить каждые пятнадцать минут в течение ночи и уточнять, требуя четкого и внятного ответа, все ли у меня в порядке.

Пытки в США регламентируются специальным методическим руководством – Пособием ЦРУ по проведению допросов. Подробное исследование о применяемых практиках было опубликовано в 2014 году сенатом США. Главный вывод – метод допроса ЦРУ бессмысленный и беспощадный. Пытками просто выколачивали любые нужные показания против членов «Аль-Каиды» и сочувствующих, а президенту Бушу-младшему на стол ложился аккуратный антитеррористический доклад[8]. На страницах 528-страничного документа описываются так называемые усиленные методики допроса, подразумевающие психологическое и, хоть и реже, физическое воздействие. Но все же главная цель применяемых ЦРУ пыток – психический террор по отношению к человеку, ломка его воли.

Один из самых распространенных видов пытки из арсенала американцев – лишение заключенного сна на длительный срок. Лишающие сна техники могут включать в себя громкую музыку, яркий свет, помещение заключенного на ступень пьедестала, с которого он больно падает в случае дремоты и потери равновесия. Доказано, что лишение сна приводит к серьезному гормональному сбою в организме, галлюцинациям и психическ