Второй этап: Александрия, Вирджиния

 

Ожидание в неизвестности

 

Когда машина подъехала к огромным железным решетчатым воротам, уже совсем стемнело. К окну автомобиля подошел охранник. Весело смеясь, они с водителем перекинулись парой слов, и охранник забрал какие-то бумаги. О чем шла речь, я не знала, так как разделяющая нас пластиковая перегородка практически не пропускала звук. Слева заморгала красная лампочка, и ворота медленно отворились. Машина въехала в карман, ворота за ней затворились, а через несколько секунд перед нами открылись еще одни ворота, и автомобиль въехал на территорию какого-то учреждения. Еще через пару секунд машина въехала в гараж, и меня выгрузили у железной двери с большим, почти во весь рост, окном. Сопровождающие меня маршалы нажали кнопку домофона. Через пару минут раздался низкий мужской голос, сообщивший, что к нам направлен надзиратель. Еще около получаса я просто стояла напротив двери, закованная по рукам и ногам, пока, наконец, дверь не отворилась и меня не завели в небольшое помещение, типа предбанника с железной лавкой и мусорной корзиной в углу. Чернокожая женщина-надзиратель в темно-коричневой рубашке с длинным рукавом и большой, размером с мою ладонь, золотой звездой на груди и серо-коричневых брюках с широкими черными полосами по бокам приказала мне положить руки на бетонную стену, сняла с меня кандалы и наручники и провела уже привычную процедуру обыска. Затем наручники снова надели, и женщина вывела меня через вторую дверь, оставив позади конвоировавших меня маршалов, в длинный темный коридор с чередой камер за железными дверями.

У одной из них мы остановились. Надзиратель набрала цифровой код, завела меня в камеру, сняла наручники и вышла, захлопнув на собой дверь. Послышался щелчок дверного замка, и повисла гробовая тишина. Одиночная камера представляла собой грязное бетонное помещение размером не больше два на три шага с железным туалетом и совмещенной с ним раковиной с двумя кнопками. Напротив двери была, видимо, кровать – бетонный выступ в стене, на котором лежал сложенный пополам грязно-серый резиновый матрас. Слева от кровати было окно в коридор, закрытое серыми жалюзи с внешней стороны, а в углу – маленькая черная видеокамера. Сколько времени – я не знала, где я – тоже было неизвестно, что и когда будет дальше – оставалось только догадываться. Я забилась в угол бетонной кровати, подтянула к себе колени и накрылась волосами, чтобы хоть немного согреться от пробирающего до костей холода. Так прошло несколько часов. В коридоре периодически раздавались шаги, исчезавшие в никуда, откуда они и появлялись.

«Пора просить есть, – подумала я. – Тогда придет надзиратель, а у него можно попробовать что-нибудь узнать». Я с утра ничего не ела, а уже прошло, пожалуй, добрых восемь часов. От отсутствия в организме живительной пищи ресурсов на обогрев замерзающих конечностей не хватало и мозг соображал очень медленно.

Я встала и тихонько подошла к железной двери. Приложив к ней ухо, я прислушалась к происходящему в коридоре, надеясь уловить хоть какой-нибудь звук человеческого присутствия, но безуспешно – в коридоре стояла звенящая тишина, слышался только мерный гул ламп дневного света. Наконец, спустя, может быть, полчаса послышались шаги. Я стала стучать в железную дверь: «Эй, вы меня слышите?» – громко прокричала я. Шаги на секунду остановились у моей двери, но ничего не произошло, и звук снова растворился в гудении ламп. Я занялась разведкой своего пространства. Нажав одну из кнопок, я надеялась согреть уже посиневшие от холода руки в теплой воде, но не тут-то было. Тоненькая холодная струйка воды, едва выползавшая из крана, текла вниз по стенке раковины, не оставляя ни шанса напиться, ни уж тем более согреть руки. Мне все же удалось набрать немного воды в ладошку, чтобы попить. Спустя еще примерно полчаса шаги послышались вновь, и я бросилась к двери, тарабаня, умоляя дать мне воды. Кто-то остановился. Послышался звук щелчка, и дверь отворилась. На меня смотрел молодой белокожий темноволосый парень, от неожиданности – белых я не видела уже почти месяц, а единственными мужчинами, с которыми мне доводилось общаться, были мои адвокаты – я отскочила от двери обратно в угол камеры.

– Чего тебе? – спросил он, внимательно разглядывая необычную новенькую заключенную.

– Сэр, можно мне еды или хотя бы воды. Тут кран не работает почти, – попросила я.

– Не положено, – сперва резко отрезал он, но поймав мой взгляд, немного смягчился и продолжил: – Посмотрим, что я могу для вас сделать.

После этих слов он развернулся и резко вышел. И снова повисла тишина. Прошло еще время, – наверное, пара часов. Я так и просидела в углу, стараясь сохранить тепло.

Вдруг дверь отворилась и передо мной снова возник молодой надзиратель:

– На, ешь, – он протянул мне коричневый бумажный пакет. – Все будет хорошо, – улыбнулся он.

– Сэр, скажите, – аккуратно начала я, помня о главной цели просьбы еды, – где я? Сколько мне еще здесь быть? Что со мной сделают?

– Я не уполномочен вам говорить об этом, – снова отрезал он, развернулся и сделал шаг к двери.

– Сэр, пожалуйста, просто скажите. Будьте человеком, – попросила я.

Уже спиной ко мне он на секунду замер, тяжело вздохнул и потом, развернувшись вполоборота, добавил:

– Скоро за тобой придут. Сперва поговоришь с врачом, а потом тебя переведут в женское отделение. Больше я ничего сказать не могу, – отрезал он и снова захлопнул за собой дверь.

В пакете был уже привычный бутерброд из белого хлеба с кусочками колбасы и маленькая упаковка сока. Я быстро съела содержимое, снова забилась в угол и, немного согревшись от поступившей в организм пищи, задремала. Так прошло еще несколько часов.

Наконец надзиратель вернулся с наручниками:

– Пошли, – сказал он.

Я встала, подошла к нему на расстояние вытянутой руки и протянула запястья для наручников.

В конце коридора был маленький кабинет, где сидела толстая афроамериканка. Она за несколько секунд опросила меня о моем психологическом состоянии. Благо я уже знала, как нужно отвечать на вопросы о моих склонностях к суициду и неврозах, повторив «Нет» десяток раз.

Когда опрос был закончен, меня отвели к высокой стойке с окошками, напротив которой было несколько железных стульев и синий телефонный аппарат в углу. «Ага! – вспомнила я. – Буду просить о своем законном праве на один звонок». На стене справа от стойки красовались черно-белые полосы с цифрами, что, как я знала из фильмов, нужно для фотографирования заключенных. Вспышка-щелчок камеры – и следующим утром на первых полосах всех газет будет моя первая и единственная фотография в заключении или, как ее называют в Америке Mug Shot – измученное лицо в оранжевой робе. Ни одна из других тюрем, где мне довелось побывать, журналистам фотографии заключенных не отдавала, но единых правил по стране по этому поводу нет, а потому каждое учреждение решает самостоятельно, публиковать фотографии или нет. Александрийская тюрьма придерживалась принципа полной открытости или транспарентности, как это называется в Штатах, а потому весь мир получил прекрасного разрешения картинку страшной злодейки. Там же у меня снова сняли отпечатки пальцев, измазав их черными чернилами, и надели узкий пластиковый браслет с тюремным номером и моей новой фотографией.

С регистрацией было покончено, и надзиратель подвел меня к камере, дверное окошко которой было заклеено картонкой, вручил мне мешок-сетку с темно-зеленой униформой и приказал переодеться и принять душ. «Только быстро и без глупостей», – добавил мужчина, закрывая за мной дверь. Новая камера была вдвое меньше прежней, с унитазом и железным душем с холодной водой. Я быстро стянула с себя оранжевую робу, за пару секунд сполоснулась ледяной водой и надела выданную зеленую униформу с белой крупной надписью PRISONER на спине и постучала в железную дверь. Щелчок, и она со скрипом отворилась.

– Сэр, я могу позвонить? – жалобно протянула я, смотря прямо в глаза моему надзирателю.

Он в ответ лишь головой кивнул в сторону телефона на стене. По пути к телефону я заметила на стене часы – был час ночи.

Трясущимися от холода и страха руками я набрала заветный номер своего адвоката. Боб ответил сквозь сон:

– Алло. Мария, господи, почему ты? Ты где? – встрепенулся Боб.

– Боб, я не уверена, но кажется, это какая-то новая тюрьма. Мы ехали где-то полчаса, через мост, – начала я описывать свое путешествие.

– Почему же они мне не сообщили о переводе! Черт возьми, я же твой адвокат! Я понял, где ты. В этом районе только одна тюрьма – Александрийская. Я или Альфред будем у тебя, как только сможем. Мария, слышишь, ты держись, ладно? Я скоро буду.

– Хорошо, Боб, – сказала я и повесила трубку. Мое время истекло.

В окошке стойки мне закрепили новый пластиковый браслет и отвели обратно в камеру, где меня ждал мешок-сетка, в котором я обнаружила пару простыней, тоненькое шерстяное одеяло, три пары зеленых носков, двое трусов гигантского размера, один топ, заменявший бюстгальтер, две грязно-серо-зеленые футболки, тряпочку для мытья тела и маленький пакетик с мыльными принадлежностями – зубной щеткой размером с мизинец, пастой, крошечным дезодорантом и тоненьким кусочком хозяйственного мыла. По пути я также успела попросить у надзирателя какую-нибудь книжку. Сжалившись надо мной, он разрешил мне взять старенькую потрепанную книжку-роман «Жена путешественника во времени» американской писательницы Одри Ниффенеггер. Я расстелила простыню на грязном матрасе, сжалась в комочек под одеялом и, совершенно обессиленная, уснула.

Следующим утром мне принесли завтрак – на уже знакомом по виду коричнево-красном пластиковом подносе с углублениями под еду была какая-то каша, кусок белого хлеба и странная соленая липкая серая подливка.

Еще через пару часов меня отвели в тот же кабинет, где накануне ночью я общалась с врачом. Стройная рыжеволосая девушка в яркой синей кофточке и длинной в пол юбке колокольчиком, сообщила мне, что меня переводят в женское отделение, но какое-то время мне нужно будет побыть в режиме «административной сегрегации». Что это означает, я еще не знала,

и наивно обрадовалась, что больше не увижу одиночную камеру в безмолвном коридоре. Единственное, что я попросила у женщины в синей кофте, была ручка и листок бумаги. Так у меня появился блокнот для записей. Это была великая победа, ведь я смогу продолжить свои дневники, подумала про себя я.

В отделение меня действительно перевели уже после обеда. В противоположном конце от стойки регистрации, где я была ночью, находился железный лифт, который привез нас с надзирателем на второй этаж. На выходе из лифта меня передали надзирателю за отделением – тоже молодому парню-блондину с массивным подбородком и каменным лицом – при виде меня оно вытянулось в гримасе удивления. Видимо, меня тут знали, как знал и весь мир.

Мужчина-надзиратель открыл дверь отделения прикосновением пластиковой карты, прикрепленной шнурком на поясе, приказал мне пройти по железным ступенькам лестницы на второй этаж, где была отперта дверь камеры один в один такой же, из которой, как я считала, я только что спаслась. И оставил меня в ней одну, захлопнув тяжелую железную дверь с небольшим окошком в верхней части.

– Но, сэр, – прыгнула я к уже закрытой двери, прислонившись к окошку руками, – я бы хотела позвонить моему адвокату.

В ответ надзиратель только ухмыльнулся:

– Позвонишь, когда у тебя будет свободное время, – ответил он, немного помолчав добавил: – Кажется, по графику, для тебя это в час ночи. – И ушел. Я снова осталась одна в каменной одиночке.

«Я в аду, – написала я в тот день в своем дневнике. – Все это – кошмарный сон, который не кончится ни сегодня, ни завтра и никогда».

Право на оружие

 

– Евгений Александрович, можно вопрос? – подняла я руку во время очередного урока ОБЖ.

– Конечно, Маша, – ответил, ничуть не удивившись, Евгений Александрович Андреев, седой поджарый мужчина лет пятидесяти пяти в форме капитана Воздушно-десантных войск России. Уже несколько лет он был в отставке и посвятил себя преподаванию основ безопасности жизнедеятельности и физической культуры в городской гимназии № 22. Я всегда была невероятно любознательна и задавала миллион уточняющих вопросов на уроках, вызывая явное неудовольствие у одноклассников, спешивших испариться из класса со звуком школьного звонка.

– Возьмите меня на НВП, – хитро улыбнулась я.

– Даже не думай, Маша. Нет, нет, нет и еще раз нет. Ты – девочка, а девочки проходят курс медподготовки, – безапелляционно заявил учитель. – Урок окончен. Все свободны.

Школьники быстро подскочили, схватили уже заранее собранные в последние минуты урока рюкзаки, и наперегонки выбежали из класса. Я подошла к столу учителя.

– Не хочу я медподготовку, Евгений Александрович, возьмите на НВП. Я от вас не отстану, пока не возьмете.

– Маша, отстань. НВП для мальчиков. Иди на урок.

– Не пойду. Возьмите на НВП.

С того самого дня ежедневно каждую перемену я стала приходить к небольшой комнатке у спортивного зала моей школы, где располагался рабочий кабинет учителя и, как солдат в карауле, стоять у двери Евгения Александровича. Единственно возможным избавлением от меня был, как я неизменно напоминала, встречая хитрой улыбочкой учителя, – перевод меня из группы для девочек, которым в рамках уроков ОБЖ полагалось изучать оказание медицинской помощи, в группу к мальчикам, которые изучали основы начальной военной подготовки. Обязательная военная подготовка, которую в советские годы проходили все школьники вне зависимости от пола, теперь стала обязательной только для мальчишек. Девочек на НВП не брали. Но у меня был веский, как я считала, аргумент – окружение девочек мне казалось смертельно скучным и неинтересным с их увлечениями только-только появившимися на полках газетных киосков журналами моды, постоянными распрями и сплетнями о парнях из старших классов. Вдобавок к папиным урокам по стрельбе, я выросла в компании двух двоюродных братьев. Мы вместе лазили по деревьям, играли в шахматы и изучали книги про войну из дедушкиной библиотеки, а по вечерам слушали его рассказы про службу на флоте на Сахалине. А мой единственный и лучший друг в классе и, как я считала, «третий брат», Олег Евдокимов попал, разумеется, в группу НВП, согласно половой принадлежности.

Через две недели крепость пала – мое вечное присутствие было невыносимо, потому что Евгений Александрович втихаря любил курить на переменах в кабинете физической культуры, а мое постоянное присутствие в его планы не входило:

– Так, ладно. Только имей в виду, все нормативы будешь сдавать на общем уровне, без нытья и всех этих своих бабских штучек. И прекрати тут торчать наконец-то!

– Так точно, Евгений Александрович! – весело запрыгала я. – Отставить торчать тут!

Свое слово я сдержала, и с Евгением Александровичем мы встречались исключительно на занятиях по НВП в спортивном зале, где полагалось ходить строем, сдавать рапорт, отжиматься, бегать, собирать и разбирать на время автомат Калашникова и магазины к нему, а по особым дням нам давали и стрелковую практику – стрелять полагалось в разных положениях – стоя, сидя и лежа. В классе было всего шесть мальчиков на 20 девочек, так что можно считать, что у нас был, как сейчас принято говорить, персональный тренер.

– Так, бойцы, – сказал однажды, осматривая наш строй, Евгений Александрович и остановив свой военный строгий взгляд на мне, закатил глаза и тяжело вздохнул. – У нас скоро сдача нормативов. Соревноваться будем с параллельными классами. В команде должно быть минимум пять человек, так что я ожидаю, что вы все на сдачу явитесь, иначе, сами понимаете, про положительную отметку за четверть забудете. Всем ясно?

– Так точно, товарищ капитан! – хором ответили бойцы и я.

– А ты, Маша, будешь болельщицей, – строго отрезал Евгений Александрович, видя хитрую улыбку на моем лице.

Спорить было бесполезно, а потому в намеченный день и час я явилась в спортивный зал, где сдавали нормативы, правда, сразу в спортивной форме, на всякий, как говорится, пожарный случай.

Мальчики начали построение по классам. Когда все были в сборе, Евгений Александрович с ужасом обнаружил, что у бойцов нашего класса есть боевые потери – один ученик не явился, а соревноваться таким составом было нельзя. Ситуация для Евгения Александровича была крайне неудобная – нормативы принимал начальник местного военкомата, полковник и давний друг Андреева. Делать было нечего, из ситуации был только один выход – найти обученного бойца.

– Маша, иди сюда, – подозвал меня Евгений Александрович.

Я вскочила с низенькой красной лавочки для болельщиков у стены спортзала и, хитро улыбаясь, подошла:

– Да, Евгений Александрович, – сказала я.

Он тяжело вздохнул, осмотрев меня: перед ним, без сомнения, было лицо женского пола с длинными волосами, собранными в тугой хвост на затылке. И кивнул в сторону строя:

– Иди, блин. Только подъем с переворотом делать тебе не нужно, ладно? В зачет идут три норматива из четырех. Ты хорошо собираешь автомат, магазин и постреляешь из «воздушки». Только без глупостей, Маша. Пожалуйста.

На глазах у изумленной толпы болельщиков, учителей и мальчишек из параллельных классов, уже ликующих от близости победы над вот-вот уже почти дисквалифицированной команды «Г» класса, я заняла свое место в строю.

Стоило мне встать в строй, в зал вошел полковник военкома, грузный мужчина в военной форме с огромным круглым красным лицом, с черным планшетом в руках, и стал осматривать бойцов.

– Равняйсь! Смирно! Так, хорошо, «А» класс есть, «Б» на месте, «В» тут, «Г»… – его глаза остановились на моей серьезной мордашке со вздернутым по команде «Смирно!» носиком. – Евгений Александрович, это что?! Баба в строю?! – он резко повернулся в сторону нашего учителя. – Как это понимать?

Евгений Александрович, пожав плечами, доложил военкому положение дел. Полковник опешил, но делать было нечего, и я сдавала три из четырех нормативов вместе с мальчишками. Первое место мы, конечно, не заняли, но выступили достойно.

– Молодец, Маша, – похлопал меня по плечу Евгений Александрович, когда мероприятие закончилось. – Я в тебе не сомневался, но… – резко оборвал он, видя знакомую хитрую улыбку на моем лице, – на «Зарницу» я тебя все равно не возьму.

– Это мы еще посмотрим, Евгений Александрович, – ответила я.

На «Зарницу», военные сборы призывников, меня и вправду не взяли, но мое увлечение стрельбой на этом не закончилось, а только началось. У нас с моим другом-братом появилась «воздушка», пневматическая винтовка, стреляющая маленькими пластиковыми пульками, мечта любого ребенка, на которую по российскому закону не требуется никаких разрешений, и мы втихаря от родителей уезжали в лес стрелять по баночкам. Папа иногда брал меня с собой в песчаный карьер неподалеку от нашего дачного участка. С одной из таких стрельб я сберегла пустую гильзу от охотничьего патрона, проделала в ней дырочку и носила с собой в качестве брелока для ключей.

Позже оружейная тема в моей жизни из стрелковой практики переросла в стрелковую политику, и в нашем небольшом городе Барнауле появилось микроотделение оружейных энтузиастов, состоящее по большей части из меня, моих друзей и подруг моей сестры.

Уже после переезда в Москву число единомышленников оружейной организации выросло благодаря социальным сетям, и она получила свое название – «Право на оружие», придуманное нами – в одном из московских кафе. Тогда в моде был «Живой журнал», в котором я публиковала статьи по правозащитной оружейной тематике и приглашения на сбор сторонников. Логотип для организации изобрел мой давний друг, не мудрствуя лукаво разместив пистолет в разрешительном, будто дорожный знак, белом круге с голубой каймой. То, что агентам ФБР виделось как спецоперация, на самом деле называется «гражданское общество», о котором господа из Бюро не имели ни малейшего понятия, попав в силки собственных сказок про тоталитаризм в России. Наша организация, как и любое другое общественное движение в России, жила силами и на средства энтузиастов. Нас объединяла любовь к оружию и стрелковому спорту. Мы верили, что, проявляя гражданскую активность в рамках правового поля, можно не только отстоять уже предоставленное гражданам России право на владение охотничьим и травматическим оружием, но и со временем добиться расширения перечня доступного в личное пользование оружия до пистолетов и револьверов. Одни из членов нашей организации считали, что это важно, так как самооборона с таким оружием эффективней, другие видели это как политическое требование, знак роста доверия государственной власти своему населению, а третьи просто любили стрелковый спорт и мечтали о своем оружии для участия в соревнованиях. Вне зависимости от мотивации, мы боролись за право на оружие сообща: рисовали плакаты для митингов в нашем маленьком офисе на территории одного из бывших московских заводов, силами единомышленников проводили оружейные тренировки в подвальных стрелковых клубах, а меня, далеко не эксперта в вооружениях, но при этом единогласно избранного руководителя организации, бородатые мужчины-сторонники консультировали по нюансам оружейной тематики. Эти уроки я всегда принимала с благодарностью, а на критику реагировала подчас хоть и скрепя сердце, но сдержанно, понимая, что хвалить друга намного проще, чем критиковать.

Организации удалось найти спонсора – им стал один из российских бизнесменов, который периодически подкидывал денег общественникам. Получив источник финансирования, мы смогли нанять небольшой штат из пары человек, отвечавших за общение с прессой и организацию публичных мероприятий. Популярность группы серьезно выросла – наши ряды насчитывали больше тридцати тысяч россиян, почти в каждом регионе России были наши сторонники. Мы выступали на круглых столах Государственной думы, Совета Федерации, Общественной палаты России, а меня как председателя даже пригласили в рабочую группу при Правительстве РФ по разработке изменений в оружейное законодательство страны.

К нам за помощью стали обращаться граждане, которые нуждались в юридической и правозащитной помощи, поскольку применили оружие в ситуации самообороны и были за это преследуемы законом, как преступники, которые, якобы умышленно, нанесли вред здоровью или даже подвергли риску жизнь ни в чем не повинного прохожего. Для России эта проблема остается острой и по сей день, а спасти самооборонщика от тюрьмы частенько можно только привлечением внимания к его ситуации, поэтому мы, по возможности, помогали, указывая власти и гражданскому обществу на правовой беспредел. Большинство из этих случаев закончились полной или частичной реабилитацией обратившихся к нам за помощью.

Секрет успеха организации «Право на оружие» прост – ежедневная работа ее сторонников, сплоченного сообщества, объединенного общей целью. Чтобы поверить в это, ФБР пришлось бы признать сразу два совершенно невероятных для них факта: Россия – это демократическая страна, где существует гражданское общество, а россияне – не только молчаливая серая масса коммунистов в однотонных костюмах или беглые диссиденты, среди нас есть и гражданские активисты, предлагающие конструктивную критику действующей власти, которых никто за это не репрессирует и не содержит в застенках Лубянки, а даже, напротив, включает в деятельность законодательных институтов с целью совместной выработки решений существующих в государстве проблем. Если сами россияне в это часто не верят, поддавшись увещеваниям западных пропагандистов, то куда уж ФБР.

«Право на оружие» стало моим детищем, ребенком, созданием, которое я холила и лелеяла, но настал день, когда ему понадобился кто-то, кроме меня. К концу четвертого года моего руководства оружейной группой я стала замечать, что мой глаз «замылился», я не видела новых путей в борьбе за расширение прав граждан России на оружие, а превращаться в говорящую на одну и ту же тему голову для всей идеи было, как я считала, вредно. Мне нужен был новый этап в жизни, новая высота, а организации – новый лидер. Пришла пора уходить.

В организации появился новый председатель, и я оттолкнула с болью в сердце свое окрепшее и повзрослевшее дитя в самостоятельное плавание. Решение, знакомое, пожалуй, каждому родителю. Я уехала учиться в Америку и старалась, как могла, не вмешиваться в руководство группой, чтобы предоставить людям заслуженную самостоятельность. Хотя, признаться честно, пару раз я паковала чемоданы, чтобы поехать и возглавить какой-нибудь очередной митинг, но останавливала себя. Ребенок должен был научиться жить своей жизнью.

Без меня организация значительно убавила свое публичное присутствие в российском медийном поле, сосредоточившись главным образом на стрелковых тренировках и работе с дружественными структурами в области реформирования оружейного законодательства России. Именно с этой предвыборной программой и шел на пост моего преемника ее новый председатель. Чуждый политике, зато опытный стрелок и охотник, уважаемый в сообществе владельцев гражданского оружия, он сразу расставил приоритеты.

Мой арест стал шоком для членов и сторонников организации «Право на оружие». На многих из них отовсюду посыпались просьбы дать интервью. Подавляющее большинство владельцев оружия – совершенно непубличные люди, собственно, поэтому им и была нужна я как лицо, рупор и дипломат для продвижения требований защиты их прав. Основной удар пришелся, конечно же, по руководителю движения – ему приходилось раздавать сотни комментариев ежедневно. Это было бы тяжело и для профессионального политика, а что уж говорить о геологе с двумя детьми, живущем в небольшом сельском доме в четырех часах езды от столицы. Он был вынужден взять самоотвод, и организация оказалась на грани исчезновения.

Это заявление еще более подогрело интерес к моим оружейным соратникам. Ведь главное, что интересовало журналистов, – это, конечно, возможная моя связь с российскими спецслужбами и была ли сама организация неким спецпроектом Кремля для проникновения под этой личиной в республиканские прооружейные элиты США. Все казалось более чем логичным – меня арестовывают, организация прекращает свое существование за ненадобностью. Но не зря гласит русская народная мудрость: «Когда кажется, креститься надо», подразумевающая, что если человеческий ум начинает строить иллюзии, то в этот момент нужно сделать физическое действие и вернуться в реальность.

Но организация не исчезла, ее и всю борьбу за мое освобождение взвалил на себя первый заместитель экс-председателя и мой давний товарищ – Вячеслав Ванеев. Когда внутри «Права на оружие» стали возникать разброд и шатание, мол, а вдруг Мария Бутина и вправду агент Кремля, и стоит ли ей помогать в таком случае, Ванеев резко пресек любые инсинуации на этот счет, сказав:

«Всю правду мы об этой ситуации, наверное, никогда не узнаем, но я уверен в одном – кем бы она ни была, она – наша соотечественница, наш лидер, наш друг и единомышленник, а потому защищать Машу – наша святая обязанность».

Эти истинные слова сразу прекратили все попытки спекуляций на мой счет, вчерашние сомневающиеся вновь вернулись в ряды движения. Многие писали мне письма, направляли кто сколько может в фонд моей защиты. Это позволяло мне оставаться на связи с семьей и невозможно даже передать словами, насколько поддерживало морально.

Некоторое время спустя после этой встречи Ванееву позвонил один из моих давних оружейных друзей и, не желая ни славы, ни признания, попросил его передать моей семье внушительную сумму денег на адвоката. До самого освобождения ни я, ни моя семья, ни тем более пресса так и не узнали имени этого загадочного друга.

Только месяц спустя после возвращения на Родину мне стало известно, что тем человеком, который однажды позвонил председателю «Права на оружие» и предложил помощь, был российский бизнесмен Михаил Хубутия. Он никогда не спонсировал организацию и ничем мне не был обязан лично, он не хотел рекламы и публичной благодарности от государства или моей семьи. Михаил просто решил, что не может оставить меня в беде, так же, как он после потери любимого сына не оставляет в беде молодых ребят, заболевших депрессивным расстройством психики и на данный момент ведет работу по строительству реабилитационного центра для таких людей.

Первый контакт

 

– Эй, – послышалось через дверь. Я лежала, свернувшись в комочек, сотрясаясь от холода и рыданий. – Эй, ты! Подойди к двери. – Голос был настойчив, но в маленьком окошке никого не было видно.

– Это вы мне? – ответила я, спустив замерзшие ноги на ледяной бетонный пол, и подойдя к окошку, заглянула в него. Оттуда снизу вверх на меня смотрела светловолосая девушка с маленькими голубыми глазками и остреньким носиком.

– Тебе, конечно. Можно подумать, у тебя там есть кто-то еще, – хихикнула она. – Если ты, конечно, не ку-ку. Говори в щелку двери, так лучше слышно.

– Ладно, – прокричала я, прислонившись к дверной щели, как посоветовала заключенная.

– У тебя какой размер? – раздалось в ответ из-за двери.

– Что, простите?

– Блин, размер трусов у тебя какой?

– Извините, но я не знаю, – робко ответила я.

– Так, ладно, отойди на середину камеры, я на тебя посмотрю.

Я послушалась и, чувствуя себя несколько глупо, отошла в центр камеры. Девушка за дверью подпрыгнула, и лицо появилось и исчезло в окошке двери.

– Ясно. Пятый. Вечером принесу тебе трусы и теплую кофту. Я так понимаю, что у тебя ничего нет, – безапелляционно заявила заключенная за дверью, и маленькие шажочки растворились в тишине коридора.

Я вернулась на свою бетонную кровать и еще несколько минут в недоумении сидела в одном положении, пытаясь осознать, что это было. Со времен обезьянника я не общалась с другими заключенными. Меня окружали только надзиратели. «Какая она? – думала я. – Что ей нужно? Зачем ей помогать мне?»

Когда зашло солнце, я снова услышала знакомый голос за дверью.

– Эй, ты! Я сейчас тебе просуну трусы и кофту под дверью, просто потяни за уголок.

И под дверью и впрямь появился коричневый уголок женских трусов, а за ними я вытянула и бежевую застиранную кофту с длинными рукавами.

– Господи, мэм, спасибо. Тут так холодно. Как я могу… – прокричала я в щелку – заплатить вам? Мне нечего дать вам взамен.

– Успокойся, ничего не надо, – послышалось в ответ. – Я в прачке работаю, нам перепадает иногда.

Шаги снова исчезли.

Я быстро напялила кофту, и это дало хоть какое-то спасение от постоянной дрожи из-за ужасного холода бетонной камеры.

Сколько было времени, я не знала, часов у меня снова не было, все вещи и документы у меня отобрали при переводе в новую тюрьму. Вечером, когда через узкое окошко в стене я увидела, что солнце уже клонилось к закату, надзиратель ключом открыла небольшой отсек в двери моей камеры, и в нее просунула поднос с ужином – огромной порцией макарон и парой печенек. И окошко тут же захлопнулось.

Я схватила поднос и оглянулась вокруг, соображая, как я буду есть. Стола в камере не было, так что есть можно было только на коленях или на полу. На коленях лучше не стоит, подумала я, заметив, что дно подноса заляпано едой – подносы составлялись друг на друга пирамидкой, поэтому остатки еды с нижнего подноса прилеплялись ко дну верхнего. Испачканную единственную униформу будет невозможно отмыть холодной еле-еле текущей из крана водой. Так что я решила есть на полу. Как скоро заберут поднос, было непонятно, когда в следующий раз покормят – тоже, потому я, уже наученная печальным опытом длительных по двенадцать часов перерывов в приеме пищи, как могла запихивала, почти не пережевывая, в себя макароны.

Не успела я разделаться с ужином, как окошко вновь открылось, и поднос потребовали отдать. Взгрустнув, что я не справилась со спринтом поедания тюремных макарон, я просунула наполовину полный поднос в окошко, которое тут же захлопнулось.

Ужин немного согрел меня, и я решила поспать. Во сне время идет быстрее, а ночью мне обещали «свободное время». Что это означает, я не представляла, но звучало обнадеживающе.

Стоило мне свернуться в клубок на бетонной кровати, на которой я уже расстелила матрас и простыню, и завернуться в выданное накануне шерстяное серое в больших синих квадратах одеяло, в мое окошко в двери постучали. Я вздрогнула.

– Эй, ты, – послышалось из-за двери. – Ты ничего не съела. Есть хочешь?

Я спрыгнула с кровати и, запутавшись в одеяле, подлетела к дверной щелке.

– Извините, буду, – прокричала в щель я.

– У меня немного есть, заказ из тюремного магазина принесут только в пятницу, но кое-что я просуну тебе под дверь, – на очень ломаном английском языке с неизвестным мне акцентом ответил голос. Я заглянула в окошко. На меня смотрела темноволосая женщина, похожая на цыганку и широко улыбалась практически беззубым ртом.

– Спасибо, – прокричала я в щель.

Через несколько минут под дверью появился уголок тоненького серого пластикового пакетика, вытянув который, я обнаружила несколько раскрошившихся соленых крекеров. Женщина исчезла.

Будь я на воле, я бы точно испугалась брать еду у незнакомки, но в тюрьме все иначе – во-первых, есть хотелось невероятно, так что инстинкт выживания все равно бы взял верх, а во-вторых, моя душа всеми фибрами хотела верить в то, что в этом мире все еще осталось добро. Мне нужно было верить, и я поверила этой женщине.

Устроившись на кровати, я решила разделить свои десять крекеров на ровные порции и спрятать под одеждой в ногах кровати, где ее полагалось хранить в большом пластиковом ящике, похожем на те, что дают в аэропортах при прохождении контроля. Как знать, что ждет дальше?

Я снова свернулась в клубочек, с головой накрывшись одеялом. Открыв глаза в домике из шерстяного одеяла, я увидела, как сквозь дырочки в ткани в мое убежище от яркого дневного света, который в камере не выключали, и страшного холода, проникает свет, похожий на бриллиантовые звездочки родного алтайского неба. Стало так спокойно, будто я снова дома… И я заснула.

Свободное время

 

Раздался громкий щелчок, от которого я чуть не подпрыгнула, металлическая дверь отворилась, и в нее заглянула полная чернокожая надзирательница в огромных черных очках в толстой пластиковой оправе.

– Свободное время. У тебя два часа. Напоминаю, что выход в общий зал только в полной униформе, – сказала она и ушла, оставив мою дверь открытой.

Стояла глубокая ночь, по узеньким окошкам в стене моей камеры хлестал дождь. Я натянула на себя штаны, кофту, а поверх зеленую рубашку-распашонку, посчитав, что это, видимо, означает «полная униформа», и тихонько подкралась к открытой двери. Высунув нос, я увидела тихий ночной коридор, погруженный в полумрак слегка приглушенного света гудящих люминесцентных ламп. Все камеры были заперты. Вокруг не было ни души. Я аккуратно вышла, стараясь не шуметь. Оказалось, что моя камера с большим черным номером 2F9 на двери находилась на втором этаже в самом конце коридора, где было еще шесть таких же камер. Напротив моей камеры на расстоянии не более полуметра стояли два пластиковых стола, а за ними – перила, наклонившись через которые, я увидела и первый этаж.

Рядом с перилами под самым потолком располагалось огромное, примерно в два человеческих роста, окно с непрозрачным со стороны тюремного отделения стеклом, чтобы надзиратели могли наблюдать за заключенными, оставаясь при этом невидимыми для наших глаз. В конце коридора была железная лестница, по которой я, стараясь не шуметь, чтобы не побеспокоить, наверное, видевших третий сон женщин-заключенных за плотными дверями камер, спустилась вниз. Там было еще шесть камер и длинная