Сложности одиночного выживания

Проснулась утром от того, что отлежала бок, граната в боковом кармане пальто больно давила бедро; да ещё, ворочаясь, столкнула с себя матрасы. Мёрз нос и щёки. Не сразу вспомнила где она. Дома никогда не было так холодно…

Потянула наощупь на себя один матрас; но под одним было неудобно — он был узкий; а остальные теперь валялись рядом, и, чтобы их подтянуть, надо было вставать. Пока возилась в темноте, наощупь, в голове прокрутились как в ускоренном кино все события вчерашнего дня: нападение на Башню, оглушительные взрывы и стрельба; вонючий запах сгоревшего пороха и взрывчатки — гранатной и самодельной; дым, копоть, торопливые сборы. Исковерканный труп на площадке второго этажа в бассейне из крови. Трупы и крысы в пустом здании рынка. Один — разительно похожий на Иру… то есть свитер, джемпер похож. Как у Иры, да. Похож, не больше. Бывают такие совпадения.

Потом та тётка со слащавым голосом, зазывающая «чаю попить»; от которой ясно пахло опасностью. Больница. Ужасно вонючие и пыльные матрасы… сейчас она как-то уже и притерпелась к запаху; можно сказать — адаптировалась. Господи, как же нос мёрзнет; надо было кроме платка ещё шаль взять; у неё же есть, оренбургская — подарок дистрибьюторов. Сейчас бы замотала лицо; она тонкая и тёплая, пуховая… не подумала.

Хотелось ещё полежать в относительном тепле. Привстав, стала подтягивать на себя сползшие матрасы; вспомнила, как Сергей, сын, спал в палатке, утеплённой сверху — и ему нравилось. Наверное вчера надо было не наваливать на себя эти вонючие комки ваты, а обложить ими одну из кроватей, сделав подобие тёплой палатки… Может и так. Как там Сергей… нет-нет, не думать, не думать! Кстати, почему она видит их, эти матрасы; вроде бы должно бы быть ещё темно; вон и окна тёмные. А, да — вчера, засыпая, она не выключила лежавший рядом фонарик; и он по-прежнему светил в стену, давая рассеянный неяркий свет на всю комнату.

Это зря; батарейки надо беречь; ишь как та женщина сразу запала на фонарик… хотя с чего бы беречь — она же не собирается тут… тут жить. В этом темноте и мраке. Всё наладится. Вскоре. Конечно наладится. А без света очень уж страшно.

Повозившись, она попыталась опять уснуть, хотя бы задремать, — и это почти удалось; но тут ей приснился рынок, морозилка, та груда тел; и рыхлая тётка с торчащими светлыми как пакля волосами в похожем на Ирин джемпере; и что она стала возиться, стараясь подняться — вскрикнув, Лена окончательно проснулась и уже дальше не могла уснуть, сон пропал окончательно.

Выпростав запястье из рукава, постаралась рассмотреть на наручных часах сколько время. Темно, циферблат и стрелки слишком мелкие. Вспомнила, как Олег купил сам себе «подарок» на юбилей — швейцарские часы с тритиевым, кажется, светящимся в темноте циферблатом — очень удобно, в полной темноте-то… Тогда она его высмеяла и даже, будучи вправе, отругала — напрасная трата немалых денег; а часы «как компас» здоровые, — ни под костюм не оденешь, ни под сорочку, — обычное «военизированное недоразумение», на какое Олег только и западал…

Даже посветив фонариком на циферблат, не смогла рассмотреть время — глаза со сна и после полумрака ещё плохо видели, — ни то пол шестого, ни то и пол пятого ещё. Собственно, какая разница. Всё равно сна уже не было; да и страшно было закрывать глаза — вдруг та тётка опять приснится; начнёт привставать, повернётся… её передёрнуло.

Повозившись, выбралась из-под матрасов. Уселась на них, прикрыв колени полами пальто и одним из матрасов, задумалась — куда теперь?..

Впрочем раздумьям помешали голод и жажда. Пить хотелось даже больше чем есть. Вспомнила — она же вчера так ничего и не пила, после ухода из Башни.

Появилось инстинктивное желание пройти на кухню и достать из холодильника кувшин с морсом… Холодильник на кухне был отключён, и использовался, напротив, не как холодильник, а как «температурный шкаф» — туда ставилось что-нибудь горячее, и из-за теплоизоляции не остывало в ноль. Если с вечера — то утром иногда было и тёплое ещё даже…

Какой холодильник, какой морс!.. Она теперь здесь, одна; а Башня… может и нет уже никакой Башни, никакого дома. Для неё-то точно — нет.

Встала, подобрала сумку, вышла из комнатки, побрела по этажу, подсвечивая фонариком. Страха перед темнотой, как вчера, уже не было — было чувство, что она тут точно одна. Даже крыс нет — нечего им тут жрать.

Как пить-то хочется! Что ж она вчера ничего не взяла с собой попить… Впрочем, много чего не взяла.

Брела в полумраке, подсвечивая фонариком, но так, чтобы луч даже случайно не попадал в окна. Появилась какая-то иррациональная надежда, что сейчас она найдёт что-нибудь попить… Ага, как же, что тут найдёшь…

Луч фонарика высветил дверь с обозначением женского туалета. Да, надо. Открыла дверь…

Нет, прежняя брезгливость, «до-БП-шная», как выражался Олег, давно прошла; и писать-какать в полиэтиленовый мешок, закреплённый в недействующем унитазе, было уже давно привычно; но такого… Видимо, больница как-то функционировала ещё какое-то время, когда окончательно перестали давать воду, и, соответственно, перестала работать канализация; унитазы забились, и… нет, это что-то страшное. Боже-боже; какой ужас; как же люди могли до такого дойти; ведь люди же… Как же они тут ходили, ведь входили же как-то… Хорошо ещё, что экскременты замёрзли, и почти не было запаха. Нет, чтобы оправиться здесь не могло быть и речи.

Прошла в одну из палат; устроилась на решётчатой койке; вместо туалетной бумаги воспользовалась носовым платком… Мельком пожалела платок — надо было вернуться в кастелянную, взять для подтирки вату с матрасов; хотя чего уж теперь… Да и вата там такая страшно-вонючая, что ею подтираться… а, ладно.

Пить. Да, зима же. Олег говорил, что те бомжи… ну те, что съели Графа, — они за водой не ходили, а топили на печке снег. Тут тоже снег должен быть — вот, хотя бы на подоконниках, чтобы из здания не выходить. На нижних этажах были же разбитые окна…

В «Комнате для приёма пищи» она нашла несколько мятых металлических мисок. Интересно, кто забрал остальные, и зачем? Кому бы могла понадобиться больничная жестяная посуда? Нет ведь, утащили.

Как могла протёрла их изнутри валявшейся тут же скомканной бумагой — предварительно под светом фонарика опасливо осмотрев её — не использованная ли? Всё это не снимая перчаток, — холодно; потом вспомнила, что этими же перчатками ворошила отвратно-поганые матрасы… сняла перчатки; протёрла миски ещё и краем платка. Платок опять повязала на шею, свернув так, чтобы та сторона, которая касалась матрасов, была внутри, не прикасалась к коже. Боже-боже, как это всё… Нет, в Башне всё тоже было очень и очень «по походному», но там хоть была вода, которую, хотя и с ворчанием, притаскивали Сергей или Белка; были чистые полотенца и чистое бельё, были моющие средства… Раковина со стоком на улицу или в бак. Горячая, гретая вода. Здесь, сейчас это вспоминалось как Уровень. Да, как уровень цивилизации…

Снег, действительно, нашёлся на подоконниках второго этажа, за выбитыми стёклами. Начерпав в обе миски, Лена обратно поднялась наверх, на пару этажей; и там, уже «у себя» как она ощущала, решила делать костерок — греть, кипятить этот снег…

Опять проблема; вернее целых две!

Дома, в самом начале, когда ещё не было печки, но уже не было и газа, и электричества; а пользоваться ограниченным запасом туристических газовых баллончиков-«дихлофосников», имеющихся у Олега в запасе, он разрешал только в исключительных случаях, она готовила горячее на балконе, на маленькой печке-щепочнице «от Экспедиции» — а щепками обеспечивали Олег или Сергей. Потом, когда захватили («Отняли», как она говорила) переносную печку у крестьян-торговцев; а особенно когда построили большую, стационарную печку, с готовкой вообще стало просто. Дрова, заготовленные пеонами, всегда были в избытке; вода тоже. Это, конечно, «не на газе», но всё же. Никакого чада, как от щепочницы; весь дым отводился через трубу.

А тут…

Ни печки, ни дров.

Она огляделась, пошарив лучом фонарика. Нет-нет, она справится! Как вы там говорили?? — «не хочешь платить положенную цену»? Она готова! Такая ерунда, как бытовые неудобства, не сломят её дух!

В конце концов она приспособила миску со снегом на сетке одной из перевернутых кроватей. Под ней как раз оставалось достаточно места, чтобы развести небольшой костерок. Теперь нужно было найти дрова, щепки. Нет, прикроватные тумбочки, все из ламинированного ДВП, тут не подойдут конечно…

В конце концов в той же кастелянной, в углу, она нашла старую-престарую, раньше ею незамечаемую тумбочку; простую очень старую крашеную серым тумбочку, из простого дерева. Она была, судя по всему, ещё из того времени, когда ламинат был не в ходу; или применялся, как дорогой и новый материал, только на мебельных стенках времён «развивающегося социализма».

Тумбочка-то была полностью деревянная, и её бы можно было жечь… но нечем было её разломать на щепки. Вообще нечем.

Как же так?.. Она в недоумении подёргала дверцу, та зашаталась в старых ржавых петлях. И что? Даже если сейчас она оторвёт дверцу — что с ней потом делать?.. Дверца — филёнчатая доска под несколькими, явно, слоями краски, окаменевшая за десятилетия своего существования; чтобы её разломать нужно как минимум топор… желательно и мужчина, который бы этим занялся; ей же это явно было не по плечу. И топора всё равно нет…

Вздохнув, она отпустила дверцу тумбочки; и пошла дальше, шаря лучом фонарика по сторонам.

Ей опять повезло — она нашла старый грязный веник и брошенную кем-то книгу. И ещё журнал записи больных. И ещё стопку какой-то линованной бумаги — с записями и без. Этого наверняка будет достаточно, решила она.

Вернулась к приготовленным мискам со снегом. Порвала, смяла и разожгла под миской костерок из бумаги. По мере того как он разгорался, она стала подкладывать всё более плотную бумагу. Но бумага быстро прогорала, давая много пепла и мало тепла.

Тогда она начала (в перчатках) ломать веник и подкладывать его прутики.

Веник был старый, грязный и вонючий, и дым от него был таким же, если не более вонючим. Бог знает, что им тут подметали. Но, решила она, если всё это сгорит, то и какая разница? Единственно — она с опаской поглядывала на окно, за которым начинал синеть рассвет — как бы кто не увидел отблеск костерка в окне. Впрочем, сейчас, утром, наверняка все, у кого есть хоть какое мало-мальски тёплое обиталище, наверняка досматривают утренние сны, а не шарят взглядами по округе; и шансов что кто-то увидит слабый отблеск пламени в одном из окон старой брошенной больницы немного.

Снег стал таять в миске, но воды получалось до обидного мало, хотя она и переложила в греющуюся миску весь снег из второй. Пришлось ещё раз сходить на этаж за снегом.

Вода согрелась, но так и не закипела, хотя весь веник и вся бумага уже была сожжена. Что за неприятность!

Ничего, сойдёт и так! — решила она, и всыпала половину пакетика какао в парящую воду. Чем бы помешать… Нечем. Чёрт побери…

Глупая ситуация. Высыпанный в воду какао-порошок так горкой и лежал на воде, не думая тонуть, и помешать его было нечем… Совершенно глупая ситуация. Хоть пальцем мешай, честное слово… Почему она не взяла с собой ложку, почему??

Встала с корточек и опять отправилась на поиски — и опять ей повезло. В «Комнате для приёма пищи» она нашла — за батареей почему-то, — вилку.

Тщательно вытерла её полой пальто, и, вернувшись к своему какао, принялась помешивать его. По комнате распространился волшебный аромат. Она и не ожидала, что простое какао, — не кофе, который она любила, и которое всегда было в достатке в Башне! — а просто растворимый какао-порошок может так волшебно пахнуть! А у неё же есть ещё и рыбные консервы!

Увы. Её ждало очередное разочарование — консервы были, но открыть их было нечем…

Дурацкая ситуация… Вспомнила, как Олег когда-то давно рассказывал со смехом, как в армии они умудрялись открывать консервы пряжками от армейских ремней… В отчаянии огляделась. Нет, ничего.

Вилка? Она попробовала, — но алюминиевая вилка согнулась, оставив на банке лишь неглубокую вмятину. Она отбросила вилку в сторону.

Внезапно захотелось заплакать; но она тут же справилась с собой. Это ерунда, это мелочи. Пустяки. Она же сильная.

Встала и ещё раз прошлась по этажу — ничего, чем можно было бы открыть банку не нашлось. Краем кровати?.. Нет.

Пока она ходила и раздумывала, какао в миске стал остывать. Больше тянуть нельзя было. Ничего, обойдусь сейчас без консервов! — решила она. Вот, у меня ведь есть пол пачки крекеров! На завтрак хватит.

Она стала есть крекеры, прихлёбывая из миски уже еле тёплое какао. Дома она бы обязательно добавила туда сухого или сгущённого молока, — а тут… сойдёт и так.

Крекеры кончились, кончилось и «какао». Она бы с удовольствием сейчас выпила бы и съела ещё два раза по столько, но увы. Ничего, сойдёт. Всё равно острый голод заглушён. Пора идти.

Куда идти?

Она не знала.

Куда нибудь.

Ничего. Всё наладится. Да, новая жизнь. Да, с нуля. Да, так вот тяжело начинается. Ничего. «Чтобы стало видно новую дверь, нужно чтобы перед этим закрылись все предыдущие» — она это помнила. Ничего! Всё наладится. Она в это твёрдо верила.

СКИТАНИЯ

Идти было некуда. Идти было не к кому. Те несколько тысяч «друзей» в «Одноклассниках», которыми она гордилась, оказались просто набором имён и фотографий в соцсети, не больше. Собственно, как и она для них.

Никого из знакомых из той, прошлой, «до-БП-шной» жизни в Мувске больше не было, — она это знала точно, наводя справки ещё когда работали какие-то средства коммуникации — телефон, интернет. Все разъехались и попрятались. Никто не позвал тогда её с собой. Собственно, как и она никого не приглашала к себе…

Последующая неделя дала ей большой опыт; но, как бы между делом, погасила её твёрдую уверенность, что всё будет хорошо; и не просто хорошо, но хорошо — вскоре.

Нет, «новый этап в жизни» — вот он, в полный рост. Но насколько же он не походил на то, что внутренне она ожидала…

Конечно, она читала «Трансерфинг реальности» Зеланда, все четыре тома; и помнила оттуда — что «опасайтесь своих желаний — ибо мироздание реализует не то, что вы желаете сознательно, а то, к чему вы стремитесь внутренне, неосознанно». Или что-то вроде этого. Но неужели внутренне она стремилась именно к этому??.

Вспоминалось ещё, как Олег, бывший муж, рассуждал о «множественности реальностей», которые «как бы пронизывают всё, накладываясь и пронзая друг друга как радиоволны разной длины». И что эти реальности у всех разные — он в какой-то фантастической повести читал. Что одновременно в одном и том же пространстве могут существовать множество вариантов одной и той же реальности…

Так вот ей пришла дикая мысль, что она каким-то непостижимым образом попала в… в его, Олегову «реальность»; в ту реальность, к которой он долго и тщательно готовился. В эту вот реальность — с пустыми холодными коробками домов, с периодически попадавшимися мёрзлыми трупами в квартирах и на лестницах; с постоянным ощущением опасности; со становящимся привычными чувствами голода и безнадёги.

Да, безнадёги, — сейчас это ощущалось особенно остро, хотя она старалась гнать от себя эти мысли. В Башне, дома было легче, проще — она постоянно была занята; и хотя занятость была довольно противная — готовить есть на примитивном очаге; мыть посуду, убирать — как какая-нибудь крестьянка середины позапрошлого века, — но там ощущения безнадёги не было. Там, в Башне, постоянно бурлила жизнь: что-то ломали, переделывали, растаскивали, пилили и долбили; «стая» намечала какие-то свои «крысиные» планы; чистила оружие, упражнялась… Всё это было ей противно; но отвлекало от мыслей о преступной глупости происходящего; а главное, у неё не было никаких проблем с тем, что Олег высокопарно называл «условиями поддержания жизнедеятельности» — с продуктами, с топливом, с водой, и с безопасностью. Всё это обеспечивала та же «стая». Обеспечивала, конечно же, преступными путями — но это было, да, это всё было: еда, тепло, вода, безопасность. Гигиена даже.

Сейчас всё это кончилось.

Сама, всё сама. Она и не думала раньше, как это всё сложно — обеспечить себе, одной, в одиночку же, хотя бы минимум былого: еды, тепла, воды, безопасности. Хотя бы по минимуму. Про гигиену, конечно же, и речь не шла.

И то «прекрасное будущее», к которому она стремилась, и которое — как она была уверена, — придёт к ней, стоит ей только захлопнуть за собой эту, прошлую, дверь-жизнь, всё отступало… отступало… пока не стало каким-то отдалённым, невнятным светом, как луна, светящая сквозь плотные зимние тучи.

Она стала терять веру.

Неужели она каким-то образом попала в другую, предназначенную не ей, реальность?? Ведь это всё явно не её! Она не должна ЗДЕСЬ быть! Но она здесь была; и нужно было изо всех сил напрягаться, чтобы выжить в этой чужой, гнусной реальности…

* * *

Она старалась делать выводы, она старалась приспособиться. Она больше не ночевала в больнице. Брошенные административные здания, во множестве встречавшиеся в центре, тоже её не прельщали: как выражался раньше Олег «ловить там было не чего».

И правда — что можно было найти полезного для жизни в бывших офисах? В стоматологической поликлинике? В давно разграбленном Доме Быта? Там даже обналичку с дверей в основном посрывали; видимо на дрова.

Жилые, вернее бывшие жилые дома давали значительно больше возможностей для выживания, и она стала ночевать в них. Там было множество уже взломанных квартир, а в квартирах — масса вещей, которые можно было с толком использовать.

Но этот же «клондайк» очевидно что привлекал и не только её одну. Конечно же многие, как их называли, «гопники», «гоп-компании», всякого рода отморозь тоже рассматривала брошенные и ещё обитаемые квартиры Мувска как возможность выживания.

«Мы, люди — те же животные. Только разновидность вольны выбирать себе сами — быть травоядными, чтобы на тебя охотились и тебя ели; или быть хищником — самому охотиться и есть; но и сражаться с другими хищниками…» — как глупо, помнится, умствовал Олег, в очередной раз нализавшись алкоголя до состояния, когда его тянуло на философствования.

Глупо; конечно же глупо и мерзко! — и этим он только ещё раз показал свой уровень! — уровень именно что животного. Люди, если они Люди! — не должны быть животными, не должны опускаться до скотского состояния, не должны «выживать», как он декларировал, — люди должны жить; должны дышать полной грудью; идти навстречу светлому будущему; а не красться, как крыса в заброшенном подвале, готовясь одновременно или спрятаться, или напасть… Но ему ведь это было не объяснить. Какие же они всё же разные!..

* * *

Тем не менее некоторые навыки, почерпнутые из разговоров «стаи» и собственных умозаключений, несмотря на всю их «крысистость», она использовала.

А именно: она старалась перемещаться теперь или рано утром, или поздно вечером; когда, по её соображениям, «опасные люди» или ещё спали, или уже расползлись по своим норам. А опасными, вспоминая ту женщину со слащавым голоском, приглашавшую её «попить чаю», она считала теперь в общем-то всех. Это очень и очень не вязалось с её прежней концепцией жизни, с её позитивным восприятием, со всем, что она так долго и так тщательно впитывала на тренингах личностного роста и позитивного мышления, — но она ничего не могла теперь с собой поделать, — она стала бояться людей.

Высмотрев подходящий по её мнению дом, она сначала делала вокруг него круг, чтобы определить, жилой ли он; а если жилой — то в каком подъезде и насколько ещё теплится жизнь. Это было видно по протоптанным дорожкам; по вылитой в снег воде; по выброшенному мусору. Иногда — по запаху дыма и запаху готовящейся пищи. По печной трубе с дымком, торчащей из окна. По внешнему виду подъездной двери — сразу видно, когда её открывали последний раз.

В обитаемый подъезд она не совалась; она высматривала подъезды явно брошенные, двери в которые давно не открывались. Таких было много — большинство. В некоторых домах так и вообще не было обитаемых подъездов.

Опять же не во все подъезды получалось проникнуть. Некоторые были заперты изнутри, — вполне возможно, и даже скорее всего, что там, внутри, все умерли. А, стало быть — если не бояться заразиться и покойников, — были шансы найти пищу и вообще полезные для выживания вещи. Но у неё не было ни сил, ни навыков, чтобы проникнуть в эти запертые изнутри склепы.

Некоторые подъездные двери, хотя и не были заперты, она просто не могла открыть — настолько их привалило спрессовавшимся снегом.

Некоторые, — собственно, большинство, — подъезды были «отмарадёрены»; квартиры в них были начисто разграблены. То есть подчистую — она раз за разом наталкивалась на полностью разграбленные квартиры; с вывернутыми, как при тщательном обыске, ящиками шкафов и стенок, непременно разбитыми зачем-то зеркалами, и загаженными комнатами. Как будто те, кто здесь хозяйничал, сами никогда не имели своего уютного жилья, и потому заочно мстили тем, кто такое жильё имел — хотя бы и в прошлом.

Немало было и просто начисто выгоревших квартир — скорее всего подожженных теми же мародёрами, шарящимися по квартирам, оставлявшими после себя не только кучки дерьма на паркете, но и разведённые на паркете же и из мебели костры.

Как ни странно, встречались, хотя и редко, квартиры запертые, хотя в них явно давно никто не жил. Как правило двери таких квартир представляли собой мощные изделия импортного или отечественного металло-дверестроения, с изысканными по сложности замками.

По каждой такой двери было видно, что её пытались вскрывать — но, очевидно, не всем такие сейфовые монстры были по плечу и по квалификации; и от них отступались в пользу более доступных соседских. Видимо, «оставляли на потом», благо выбор был — почти весь Мувск сменил место жительства, — либо на «Зелёные зоны», контролируемые Новой Администрацией, либо на Лагеря Эвакуированных с Сельхоз-Коммунами. А потом эпидемия внесла в планы мародёров свои коррективы.

Уже вскрытые квартиры были удобней всего. Несмотря на, возможно, несколько волн мародёрства, прошедших по ним, в них оставалось немало полезного. Она и не подозревала раньше, сколько нужного для выживания нужно иметь при себе в городе; и сколько этого полезного, «ништяков» как выражался Олег, можно было найти в брошенных и даже уже неоднократно «обмародёренных» квартирах.

* * *

Первым делом она сменила свою кожаную сумку от Луи Виттон на студенческий объёмный рюкзачок, чтобы освободить руки.

Вторым приобретением стал ковшик, прекрасный ковшик из нержавейки, с крышкой и длинной ручкой, в котором теперь так удобно было топить снег. Он был несколько тяжеловат — с толстым дном для приготовления пищи на индукционной электроплите; но с этим приходилось мириться — ковшик был всё же много удобнее кастрюлек, которые она так же находила во множестве.

И, конечно, она обзавелась «столовыми приборами»: кухонный небольшой, но удобный ножик; вилка и ложка из нержавейки.

* * *

Она старалась, по мере возможности, поддерживать и гигиену — ещё чего не хватало, свалиться с дизентерией или какой-нибудь чесоткой, а то и подцепить какую-нибудь более серьёзную заразу, — кто с ней будет тут возиться, кто вообще о ней узнает?.. Потому она везде, где была возможность, старалась умыться; протереть хотя бы лицо, шею, под мышками, кисти рук и стопы ног чистой водой.

Воду она грела, стараясь вскипятить, в этом вот найденном ковшике, прямо в квартирах. Мельком она вспоминала иногда, как жёстко осуждала Олега и его «стаю» за беспредел в Башне, за вскрытые и «ограбленные» чужие квартиры, — но это было так далеко… К тому же и многое изменилось. Олег сам взламывал и грабил чужие квартиры; она же пользовалась уже давно брошенным имуществом, — так говорила она себе. Это совсем другое дело. Брошенные, уже взломанные, — стало быть ничьи квартиры, — от них ведь не убудет, если она попользуется тем, что не забрали мародёры?

А забрать всё-всё, конечно же, никакие мародёры были не в силах; и потому ночевать в брошенных квартирах было удобно: теперь она спала не на вонючих больничных матрасах, как в первую ночь, а на нормальном диване или кровати; и почти всегда можно было найти чем укрыться — да хотя бы сдёрнутой с окна шторой или пледом, найденным в глубине шкафа.

Конечно, она так и не научилась высыпаться на холоде, и потому днём постоянно чувствовала гнетущую усталость, сонливость.

* * *

Она немного тяготилась одиночеством; но понимала, что любой человек сейчас — опасен!

Как это разительно контрастировало с прежней её реальностью!

За всё время с того, первого вечера, она лишь однажды встретила и заговорила с человеком.

Это был старик, чистивший снег во дворе поздно вечером.

Она ещё раньше заметила, что все подъезды в том доме были аккуратно очищены от снега — никаких кочек, никаких сугробов. Кажется, даже подметено. И сутулая щуплая фигура, ритмично двигающиеся плечи. И такой знакомый, но уже давно забытый звук: шырк… шырк… шырк. Звук шоркания метлы по асфальту.

Дом, как и все вокруг, чернел тёмными провалами окон, и явно был нежилым. Но старик — шырк… шырк… — подметал очищенный от снега асфальт.

Это было очень необычно. И она, сжимая одной рукой в кармане гладкое яйцо гранаты, решилась подойти к нему.

Да, так и было — старик подметал дорожки во дворе. На неё он не обратил ровно никакого внимания.

Решившись, она обратилась к нему:

— Дедушка… что вы тут делаете? Зачем?..

Небо было светлым, без туч, ярко светила уже взошедшая луна. Она не включала фонарик.

Старик прервал своё занятие; и, явно услышав вопрос, повернулся к ней, ответил скрипуче:

— Как — что? Не видишь??

— Но… зачем?

— Как зачем?? — казалось, старика возмутил столь глупый вопрос, — Как зачем?? Чтобы чисто было, дура!

Не обидевшись на «дуру», она переспросила:

— Нет, всё же… зачем? Чисто?.. Да вы посмотрите вокруг! Ведь нет никого. Никого людей. Не ходит тут никто. И… и не живёт.

Старик задумался, опёршись на метлу; потом ответил:

— Люди-то… вернутся. Придут. Домой-то? Конечно вернутся. Разбежались как дураки. Вернутся. А тут — чисто, порядок во дворе. Подметено, снег почищен. Им же приятно будет вернуться, где во дворе всё почищено, нет?? Вот то-то, дура!

И, видимо решив, что полностью, исчерпывающе объяснил мотив своего, казалось, бессмысленного занятия, отвернулся от неё, вновь взявшись за метлу. Шырк. Шырк.

Он вновь подметал и без того уже чистый асфальт, не обращая на неё внимания и что-то бубня себе под нос.

В сущности, она уже всё поняла; но какой-то бес противоречия всё же толкнул её на ещё одну реплику:

— Дедушка… так не вернутся же никто! Наверное, все, кто ушли, они уже умерли. Раз до сих пор не вернулись, значит и не вернутся. Вы знаете же про эпидемию. Говорят, все умерли вне Мувска-то!..

Сказала — и испугалась. Зачем…

Старик перестал подметать и резко, зло, повернулся к ней:

— Дура!! Вот дура и есть! Эпидемия — эпидемия!.. Как «не вернутся»?? Кто?? Санька с женой не вернётся?? Варька маленькая?? Вероника Павловна? Сергей Львович?? Мальчонка их не вернётся?? Юлия Тимофеевна, Максим Георгиевич?? Да как у тебя язык, у дуры, повернулся такое сказать?! Все вернутся! Все! Вернутся — а тут двор прибран! Им же приятно будет, а?? Как это они могут не вернуться, дура ты такая??.

И даже сделал движение, как будто собирается замахнуться на неё метлой.

Она отступила.

Всё было ясно. В самом деле — что она лезет к нему? Он при деле. Ему… ему хорошо. Он делом занят.

Повернувшись, пошла от этого дома, от старика. Вспомнила, как сама кричала Олегу: «- Что же ты думаешь, — ЭТО надолго???»

За спиной опять послышалось размеренное «шырк… шырк… шырк…»

* * *

Сначала голод очень мучил её.

Как она ни пыталась растягивать свой небольшой запас продуктов, они вскоре кончились.

Ну что ж, приходилось искать поесть в тех же брошенных квартирах. Чаще всего безрезультатно — мародёры, кто бы они ни были, в первую очередь выносили всё съестное… Ей удавалось найти немного: старую, заледенелую банку со скисшими огурцами на балконе; горсть рассыпанной на полу кухни вермишели, завалившуюся в углу выдвижного ящика ириску, остатки муки в смятом пакете.

Однажды она решилась обследовать днём разбитое и разграбленное кафе на первом этаже дома, в котором она обосновалась на ночь. Обычно так день и проходил: переночевав в выбранном наобум доме, она днём, не рискуя выходить на улицу, обследовала все вскрытые квартиры «своего» подъезда. Переходила от квартиры к квартире, рассматривала разгром, учинённый мародёрами; и сама старалась найти что-нибудь полезное, съестное. Попутно рассматривала чужое жильё, чужую обстановку; подбирала с пола и листала чужие альбомы с фотографиями, стараясь понять, что за люди здесь раньше жили, чем жили, о чём думали. И где они сейчас. Это было занятно, да; и отвлекало от мыслей о еде. О прошлом же она раз и навсегда строго-настрого запретила себе вспоминать.

В этот раз она рискнула днём спуститься в кафе.

В нём, как обычно, царил полный разгром: перевёрнутые столики и стулья с никелированными блестящими ножками; барная стойка с проломами явно от топора; тщательно перебитые зеркала за барной стойкой, обрушенные полки, где раньше стояли напитки; перевёрнутый холодильник.

Это было привычно уже, — более того, она знала, что там, где вот так безумно громили обстановку, всегда есть шанс найти что-нибудь полезное, или покушать, — видимо, погромщики, вымещая весь свой запал на материальных предметах, были менее всего заняты сбором «ништяков».

Так и оказалось: она нашла несколько растоптанных пачек чипсов, вскрытую и замёрзшую баночку оливок, и даже большую, пятилитровую жестяную, хотя тоже и вскрытую и мятую, банку с загустевшей томатной пастой. Томатной пасты было, наверное, ещё литра три; и она с радостью забрала её собой. В последующие несколько дней ей не везло в поисках продовольствия, и она все эти дни питалась почти исключительно этой томатной пастой, выскребая её ложкой. Да, это была большая удача — эта пятилитровая жестяная банка, невесть как оказавшаяся в этом кафе.

Кроме того в этом же кафе стояла кофе-машина.

Подчиняясь непреодолимому позыву, она, сразу как увидела её, подбежала к ней и бессмысленно стала нажимать кнопки, как будто надеясь на чудо. Нет конечно, — реальность, эта мерзкая реальность, лелеемая Олегом, «предсказанная» им ещё несколько лет назад, не отпустила её — кофемашина была мертва. Пуст был и бункер для кофе. Единственно, что она нашла — это несколько использованных фильтров, коричневых от засохших остатков кофе, — она прижала эти ватные кругляши к носу, и, как наркоман, стала вдыхать слабый-слабый, еле ощутимый аромат настоящего кофе… Как же она хотела кофе! Несколько лет жизни! — незадумываясь, за чашку горячего американо! Но нет, — никому не были нужны её годы жизни в обмен; никто не торговался, никто, сатанински хохоча, не требовал душу в обмен на … Нет, душу она бы, конечно, не отдала. Во всяком случае не за кофе. Вот за то, чтобы всё вернулось опять в то далёкое прошлое, когда была и семья, и бизнес, и поездки за рубеж, на курорты и семинары, — за это может быть… хотя нет, при чём тут эта глупость, лезущая в голову, — она была не суеверна. Во всяком случае так она про себя думала; ну, разве что держала иконку в прихожей. Она верила в силу мышления и не верила в предначертание, — хотя вот Олег, он как раз доказывал, что всё у нас по той самой старой формуле: «поступок — привычка — характер — судьба», что, по сути, и есть предначертание. Боже, почему она опять вспомнила про него?? Его нет, нет. Нет!! Всё. Это — из прошлого; а прошлого — нет!

Прижав к груди рюкзак, где теперь добавилось ко всему и банка с томатной пастой, и мятые пачки чипсов с баночкой оливок, она отправилась обратно на этажи, готовить, как она задумала, «томатный суп с чипсами». Это действительно было вкусно… Как жаль, что в кафе не нашлось даже щепотки кофе; хотя если эти фильтры подержать в кипящей воде… да! Да-да, это идея! — она поспешила вверх по лестнице.

* * *

Разводить костёр она старалась на самом последнем этаже подъезда, чтобы дым рассеивался, не доходя до земли, и её нельзя было вычислить по запаху.

Сама, постоянно живя теперь впроголодь, она понимала сейчас, насколько обостряется обоняние у голодного человека. В своих вечерних и утренних блужданиях по городу она, кажется, могла уже с точностью до квартиры определить, где готовили пищу, и какую пищу. Не хватало ещё, чтобы и на неё набрёл кто-то такой же голодный, но более сильный. Она больше не верила в людей.

Приготовить щепки для костерка ей теперь помогал кухонный топорик, который, кроме ножа, и, конечно, её основной и последней защиты — гранаты, был теперь её главным оружием и орудием, инструментом.

Им удобно было тихо, не стуча, выламывать из паркета плашки, потом щепить их. Во многих квартирах были паркетные полы; хотя лак, которым паркет был чаще всего покрыт, немилосердно вонял, сгорая. Потому она предпочитала сначала проверить балкон, если он был — у многих балкон был застеклён, и у некоторых был также и обшит изнутри вагонкой — собственно, как и у них, в Башне… (А, зачем опять вспомнила!..)

Вагонка — это было хорошо. Вагонка — это было удобно и экологично; сгорая, она пахла деревом, дымом, а не химической гадостью. Потому, найдя не ободранный ещё от вагонки балкон, она старалась взять оттуда пару досок с собой, в своё следующее обиталище.

Кухонный же топорик она нашла не случайно; а искала по всем посещённым квартирам целенаправленно, осознанно, потроша кухонные шкафчики, пока удача не улыбнулась ей. Прекрасный кухонный топорик с белой полупрозрачной пластмассовой рукояткой занял место среди её амуниции.

Собственно, на мысль о топорике её навела одна из «находок», если можно назвать находкой труп.

НАХОДКИ

Трупы она встречала уже не раз, — в квартирах, в постели; умерших «своей смертью» или от эпидемии — такие квартиры она старалась поскорее покинуть, всё же боясь заразиться. Собственно, такие квартиры были даже помечены — мародёры на входных дверях царапали косой крест. Зачем?.. Неужели чтобы предупредить «собратьев»? Такая взаимоподдержка удивляла её.

В нескольких квартирах были тела явно от покончивших с собой.

* * *

Особенно ей запомнилась одна квартира…

Она попала в неё обычно — через дверь; только дверь была не взломана, а, такое впечатление, что оставлена открытой — заходи кто хочет. Такое очень редко, но тоже встречалось — видимо, в тех случаях, когда хозяева отдавали себе отчёт, что вернуться не получится, и оставляли квартиру «всем желающим».

Но в этой квартире во всяком случае одна хозяйка «была дома»; но это Лена узнала уже потом, в самую последнюю очередь заглянув зачем-то и в ванную.

Сначала-то она как обычно прошлась по квартире; подсвечивая фонариком и пытаясь представить, кто тут жил раньше. Фотографии или картинки в рамках, обстановка. Общее впечатление.

Получалось, что тут жила одинокая женщина, довольно молодая и «фигурная» — судя по вываленным из шкафа вещам: ажурные, хотя и довольно дешёвенькие бюстгальтеры, трусики-стринги; джинсы с аппликацией, майки — кофточки, обувь — всё на небольшой размер, всё довольно-таки со вкусом, во всяком случае не кичь — и всё недорогое: Турция, Китай; судя по всему с нашего же вещевого рынка.

Фотографий не было, — такое часто бывало; обычно люди забирали «память» с собой, уезжая. Ничего детского или мужского. Обычные следы посещения мародёрами: выдвинутые ящики, разбросанные вещи. Но хоть не насрано… наверное, можно будет остаться здесь на ночь, подумала она. Вот и диван-кровать; с задранной половинкой, с торчащим из ящика для белья одеялом, валяющейся рядом тощей подушкой, — нормально… можно будет здесь устроиться. Надо же — ничего не нагажено, и даже зеркало в шкафу-купе не разбито — редкий случай.

Она посветила — из зеркала на неё взглянула измождённая пожилая женщина с зап