Мастер Заглот, или Год за три

 

Если б у Эрика спросили, куда подевалась Гель, он бы долго морщил лоб, вспоминая, о ком речь. Да так и не вспомнил бы. Гель… Какая Гель? У Эрика имелись дела поинтереснее, чем думать о прошлом. Эрик познавал секреты будущей профессии, у него ведь талант лизоблюда, а таким даром не размениваются по пустякам. Наградил Проткнутый от щедрот, не миновала чаша сия – вперед, действуй.

Рассказывая о наградах Господа, мастера почему‑то морщились, как от зубной боли, и сплевывали куда ни попадя. Бывало, Рихард Заглот, уважаемый человек, преисполненный достоинств, читает лекцию по курсу «Введение в основные специальности», а как вспомнит о щедрости Господа, так и харкнет на паркет.

Студенты в растерянности. Чего это он? И зачем? Ведь талант. То есть дар. Проткнутый подарил! Не пожалел Боженька, осчастливил. Это ж замечательно!

А профессор что‑то шепчет о бесплатном сыре в мышеловке. Да только студиозусы не любят ушки напрягать. Хочешь сказать – громче кашляй. Или молчи, не изнуряй намеками.

На лекциях Заглота собиралось много народу. Даже слишком много. Эрик и представить не мог, что в Мире Гардов обитает столько лизоблюдов. Да‑да, он наивно думал, что все студенты – лизоблюды. Только через пару дней, познакомившись с Лантисом, нескладным, чересчур стеснительным мальчишкой, Эрик с удивлением узнал, что профессора Рихарда посещают все без исключения послушники Университета, вне зависимости от таланта и профессии. К примеру, Лантис приехал в Пэрим, чтобы обучиться ремеслу скальда. А он, Эрик, кто и что здесь делает? Какой у него талант?

Отпрыск Сохача не ответил на вопрос нового знакомца, отшутился. Уже тогда он начал понимать, что его талант не в почете в этом Мире. Лантис на него даже обиделся за шуточки и целую седмицу не здоровался. А потом они случайно нашли выход на крышу и завели обычай чуть ли не каждый вечер оттуда глазеть на дамочек‑звересловов, объезжающих песчаных драконов. Дамочки все как на подбор были красивыми блондинками с распущенными по ветру волосами. Драконы степенно размахивали крыльями вблизи дракодрома, построенного по соседству с Университетом, на берегу реки Гангрены…

Так вот, если б на лекции мастера Заглота у Эрика спросили о Гель, что с ней и где она, он ни на мгновение не замешкался бы, ведь та сидела двумя рядами ниже, в окружении подружек, чернявых и смешливых. Да и как забыть красотку, с которой столько пережил?! Эрик пообещал себе, что, когда вырастет, женится на светловолоске. Если, конечно, прелести ее не увянут к тому времени. Но, покидая аудиторию, Эрик напрочь забывал о прошлом. И о Гель в том числе. И о матери. Не вспоминал брата и сестру. И отца будто не было никогда. Была только учеба. Эрику казалось, что важней всего на свете овладеть профессией. Пусть Эрика‑умельца перепродадут втридорога, пусть так он отплатит кров и науку.

Но вернемся на лекцию профессора Заглота. Обратим внимание на этого достопочтенного мужчину, ибо человека семи локтей ростом нечасто встретишь в Мире Гардов. За спиной профессора поговаривали о том, что его матушка согрешила с троллем из Мира Снежных Великанов. Заглот никак не реагировал на пересуды. Ему было все равно. Он – настоящий профессионал. Это чувствовалось в каждом жесте Заглота, в каждом слове и взгляде.

Многие поколения студиозусов заключали пари на то, каково истинное призвание громадины Рихарда; ну не всегда же он преподавал, да? Кое‑кто утверждал, что Рихард Заглот – настоящий палач, кат от бога, расходующий жизнь свою на стоны пленников. Иные с пеной у рта уверяли, что великан – скальд, в прошлом неудачно сложивший вису в честь… не будем называть имен. Или же он растреклятый лизоблюд, да укоротятся дни его. Обычный перевертень? Феникс‑огнеборец? Чем Свистун не шутит, самый что ни на есть шут? Гороховый?! Или, прости Проткнутый, вльва? Хотя вльвами бывают только девушки, ха‑ха, то есть девственницы.

Глядя на Заглота, тяжело было назвать его девушкой. И вдвойне тяжелее – девственницей.

– Вы все здесь под моим надзором. Я ваш тюремщик! Я сюзерен! Зовите меня мастер Рихард Заглот!

Говорил он неторопливо, будто тщательно пережевывал кусочек заморского деликатеса, достойного быть королевским завтраком.

– Многие знакомы со мной не понаслышке. Вряд ли им повезло, но все‑таки! Иные не видали меня доселе, и это печально. Но теперь, уверен, радость переполняет их никчемные сердца, ибо я обязуюсь выбить из их вонючих комков плоти все дерьмо, взамен наполнив… чем?! Правильно, счастьем!

Заглот вещал долго, без перерыва, закрывая глаза и почесывая щетину на подбородке.

– Вновь прибывшие обманчиво уверены, что они и так счастливы. Я вынужден их разочаровать. Нет. Нет. И еще раз нет. Счастлив лишь человек свободный, ибо он имеет на счастье право. Вы же – все! – рабы! Вас так или иначе купил Ректор. Ты, вихрастый, – трэль. И ты. И вон та светловолосая красотка тоже. Как вас зовут, госпожа? Гель? Гель, вы – трэль. Вас могут продать, обменять, выпороть и выкинуть, как мусор, в выгребную яму!

Казалось, мастер Рихард наслаждается ничтожностью студентов. Особенно мастеру нравилась та часть лекции, где речь шла о выгребной яме.

– Жизнь многих из вас закончится в выгребной яме. За непослушание вас накажут согласно статутам Университета. Накажут сурово, но справедливо. И вы обязательно окажетесь в выгребной яме. Мухи, слепни, оводы и тарантулы будут жалить ваши лица, ваши носы и груди. Под веки забьется гниль, в ваши рты засыплют навоз. Вы будете умирать медленно, мучительно. Дерзких и глупых ждет выгребная яма, вы должны это четко уяснить!

Голос Заглота внушительно звучал в полумраке аудитории. Студенты молча внимали. Только мальчишки на галерке шептались о том, что Заглот наведет страху на новичков, а потом напьется в кабаке «Маму три раза», что в полуквартале от Университета. Еще говорили, что не помнят ни одного студиозуса, которого отправили бы в выгребную яму.

– Я открою вам тайну, чем вряд ли обрадую, но все же… Вы – лишние. Аномалия семени ваших родителей. Пережиток прошлых времен, когда Мидгард не знал Проткнутого. Когда не было ни Мидгарда, ни Мира Топей, никакого вообще иного Мира, но был лишь Мир Профессионалов. Вы – остатки того древнего начала. Излишки! Вас не должно быть. Но вы есть. И только под крышей Университета вы в безопасности! Еще раз: вы – излишки. Повторяйте за мной: я – излишек!

Сотни глоток исторгли:

– Я – излишек!!!

Заглот удовлетворенно кивнул:

– Меня никто не любит!

Многократное эхо:

– Меня никто не любит!!!

– Кроме Ректора и мастеров!

– Кроме Ректора и мастеров!!!

Эрик тщательно повторял со всеми, голос его вплетался в ткань хора. И с каждым словом, произнесенным вслух, он все больше и больше проникался уверенностью, что да, так оно и есть, ничего не изменить. Эрик – трэль, он должен, априори должен. Всем. Его жизнь – ничто.

– Есть Закон, согласно которому вас, излишков, умерщвляют при рождении. Или в утробе матери. Вместе с матерью. И отца заодно. Дабы исключить зачатие нового уродства. Всех! Всех ваших родственников, согласно Закону, должны посадить на кол и после смерти сжечь! Закон суров, мы бессильны что‑либо изменить, мы – я и вы! – обязаны подчиняться.

Мастер Рихард закашлялся, вынул из складок плаща плоский, на десяток глотков, кувшинчик, изрядно отхлебнул. Эрик услышал сзади шепот: сдает потихоньку Заглот, уже на лекции рот полощет, при всех. Интересно, что на сей раз в кувшине, а? Красное вино, настоянное на бузине и шляпках мухомора? Или белое, смешанное с закваской оленьих рогов для поднятия мужской силы? Сзади хихикали: ежели Заглот желает отдаться страсти, ему придется опорожнить пяток таких сосудов. А то и больше, ха‑ха.

Эрику было не до смеха. Он думал о маме, сестре и Хеде. О том, что родительский дом, наверное, сожгли, а на пепелище рыщет старший брат‑мертвяк, и домовой воет по ночам печально и протяжно…

– Согласно Закону, дабы спастись от кары инквизиторов, родственники излишка должны продать его в рабство, тем самым лишив права на свободу и счастье, а также предупредив Ректора о пополнении рынка талантов. Ректор, как вам известно, покупает излишков и доставляет их в Университет.

Закон, отец, рабство… Эрик сдерживал слезы только потому, что Гель рядом, а она не плачет. На кого ни глянь, всех продали родители, или тетушки, или братья, или…

Ничего особенного. Всех предали. Дабы спастись от кары инквизиторов. Малой кровью отмыли большой позор.

Эрик вспомнил щукаря, который хвастал, что отправил к праотцам человека в сутане, и мысленно сказал ему спасибо.

– Ученики мои, вы не такие, как ваша родня. Вы отличаетесь от соседей по гарду. У вас есть талант. Да?!

– Да!!!

– А за талант надо платить.

– Но ведь это дар Проткнутого?! – крикнул кто‑то с верхних рядов.

– Верно, дар. Но платить надо. – Мастер Рихард глотнул из кувшинчика.

– Чем?! – Тот же голос.

– Жизнью.

Больше не было вопросов. Все ждали продолжения, даже те, кто знал, о чем речь. И Заглот продолжил:

– Излишки многое умеют, они сильнее обычных людей. Я скажу больше, я скажу то, что говорить запрещено, о чем даже думать нельзя. Я скажу: излишки лучше обычных людей!

Хихиканье за спиной Эрика: напился Заглот. Хоть и громадина, а потреблять не умеет, чуток на язычок – и поплыл мастер, ерунду несет, байки травит.

– Да, лучше! Лучше! Излишки достойней! Но ведь и плата… Излишек живет год за три – после введения в специальность. Если кто не понял, я поясню. С сего момента вы – лучшее, что есть в Мидгарде! Вы непременно овладеете навыками профессий, но за науку заплатите собственной жизнью! Ваша молодость быстро закончится! Ваша старость не за горами! Я!.. – Мастер Рихард сорвал голос, закашлялся. – Я беру ваши годы в оплату за грядущую науку! Кто не желает, кто против, покиньте аудиторию!

Тишина, все застыли.

– Я против! – послышалось сверху.

– Вы можете покинуть аудиторию, – улыбнулся Заглот, – но путь отсюда только один: в выгребную яму.

Эрик пристально смотрел на дверь. Никто не вышел.

 

Гончая

 

Обернуться гончей легко. Надо просто захотеть – и нет проблем: длинные лапы, поджарый торс, вытянутая морда. Беги‑спеши, кусай‑хватай, ведь мастер устроил охоту на зайца – начать велел от рынка в центре Пэрима и, если что, через ворота выскользнуть из гарда на своих четырех. Пора вам, милочка, привыкнуть к чужому вниманию.

Гель это внимание костью поперек горла.

За два года учебы в Университете она так и не научилась игнорировать обычных людей. Все казалось, что на нее поглядывают искоса, что вот‑вот из‑за угла выскочит злобный инквизитор, схватит за локоть и потащит на костер. Дабы сжечь. Или предать огню. Или то и другое сразу. Уважаемые жители Пэрима, Святая Церковь схватила излишка, свободно разгуливающего по гарду, а ведь Закон категорически возбраняет…

Сколько раз она вопрошала мастера Сиддина о Законе? Ох, не сосчитать. Все мимо и без толку. Мастер Сиддин, любимый наставник Гель, улыбался в ответ и говорил. Что‑то говорил, Гель никогда не запоминала, что именно. Однако после этих бесед она частенько нарушала Закон, выбираясь на улицы гарда и пугая торговок рыбой перевоплощениями. Уж скопой‑то Гель побывала не единожды, пока не научилась подхватывать с прилавка самую крупную щуку.

Тогда, давно, мастер Сиддин довольно кивнул: «Вот теперь, деточка, я уверен: от голода ты не умрешь».

Другое дело – гончая. Не крылья, а лапы и хвост. Да посреди рынка, где яблоку не упасть, надо присесть как бы по нужде. Только напыжишься, предвкушая боль трансформации, как все начинают на тебя пялиться, будто смотреть больше не на кого. Мастер Сиддин постоянно твердил, что надо оборачиваться так, чтобы народ не замечал твоих движений. Он показывал, как это делается. Но, похоже, для Гель Проткнутый пожалел таланта, отмерил самую малость – она всегда привлекает внимание.

Короче говоря, на рынке сегодня такое завертелось, такое! Люди, пахари, бряцанье металла… А всего‑то Гель присела на корточки и принялась ждать. Долго ждать. Два‑три вздоха. Или даже четыре. Пахари шарахались от нее, чуя опасного зверя. Люди обходили, признав… кого? Перевертня‑ученицу, студиозуса Университета? Ха‑ха, не смешно!

Однажды при подобных обстоятельствах на Гель напали. Меч залетного риттера рассек воздух у самых золотистых кос, чудом не зацепив череп. Наемник‑гуляка с похмелья за побирушку принял, решил уважить острием в висок, чтоб не плодилась нищета. Из добрых побуждений парень действовал. Подскочил, размахнулся двуручником – и себя же по темечку приложил. Знатно приложил, от души. Если б не шишак, к праотцам отправился бы. На ногах‑то он устоял, да намека не понял – опять на Гель замахнулся. Вот тогда она и вцепилась ему клыками в глотку.

После того случая с Гель вообще перестали разговаривать коллеги. То есть студенты. Ее и раньше сторонились, отвечали на приветствия скупо, не поднимая глаз. Ни один парень ни разу не оказал ей знака внимания. Будто в Университете не излишки учились, а баронство голубых кровей на лекциях зевало. И потому Гель до сих пор девственница, как уродина какая. А ведь это не так! И годы идут… Год за три по Закону…

Эх!

Обернуться гончей легко. В одно движение: раз – и готово. В мастифа превратиться сложнее. Без особых штучек – ножей – не обойтись. Настоящему перевертню приспособы не нужны, это просто Гель такая неумеха. Правда, мастер Сиддин говорил, что плотнику и кузнецу без инструмента никак, а чем перевертень хуже? Но почему‑то единственные подруги Гель, пышногрудые южанки‑хохотушки, запросто обходятся без ножей. Оп‑па! – и хвостами виляют. А Гель…

А что Гель? Смирилась уже, талант‑то не обменяешь. Было бы забавно махнуться, к примеру, с шутом. Он – колпак и улыбку, а Гель ему – неумение без железа мастифом обернуться. Швырни на землю три ножа, кувыркнись через них – и потихонечку обрастешь шерстью. А вот если девять ножей остриями кверху воткнешь, почти сразу обернешься, но заскулишь и взвоешь – потому как слишком быстро, а значит, больно. Так мастер Сиддин говорит, а Гель верит ему как себе.

Она – светловолосая девушка, тело которой достойно восхищения. У нее есть особый талант, не самый уважаемый в Университете, презираемый в Миру, но все‑таки.

Гель – охотница.

Она умеет превращаться в собаку. В мастифа, если хозяин пойдет на черноволка. Или в лайку – на палэсьмурта. А может и гончей обернуться, если надо догнать косулю или поймать песца. А коль угодно уток набить, Гель взмоет в поднебесье соколом. При охоте на дракона барсом зарычит страшным‑страшным.

Гель еще не пробовала стать барсом, но теорию вызубрила четко: подкрадываешься к дракону сзади – осторожно подползаешь на мягких пушистых лапах и, запрыгнув на спинные гребни ящера, перекусываешь хребет в трех точках.

Почему именно в трех, а не в четырех или в пяти? Гель не спрашивала, Гель осваивала науку. И если б у нее поинтересовались насчет рыжего мальца, с которым прошла она бок о бок Долину Драконов, вкушая кровь отца его, Гель не ответила бы, не вспомнила о ком речь. В голове ее нет места для прошлого, там и так с трудом поместились тысячи правил и указаний, считанных с бересты и папирусов. От витиеватых букв, закапанных огарками переписчиков, до сих пор рябит в глазах.

Мальчишка? Рыжий?

Гель не знает такого.

 

Хватка барса

 

Эрик привык вставать рано, когда в коридорах, изъеденных червоточинами‑кельями, не встретишь ни души. Ему нравилось шлепать босиком по холодному полу – в одиночестве, не опасаясь услышать вслед: «У‑у, лизоблюд идет!» Его не любили студенты других специальностей и терпеть не могли коллеги по цеху. В стенах Университета аж пятеро неудачников, которым Проткнутый вместо нормального таланта отмерил непонятно что, зато много, бери – не хочу.

Эрик уже два года в Университете, где лизоблюды живут в одиночках, никаких двухъярусных коек, что вы. Лизоблюды сами по себе. Весь Мир против лизоблюдов, и все лизоблюды друг против друга, уж они‑то знают цену «чистым тарелкам».

Последние три дня Эрика тошнило так, что с лежака встать не мог, – из‑за поцелуя холодных губ Геба Пополамчика, лысого коротышки, прознавшего о даре уже в весьма преклонном возрасте и потому озлобленного и обиженного на всех и вся. У Геба в Миру осталась семья: две дочери, жена и сын, женой нагулянный неизвестно от кого. Вот дочери и продали папашку в рабство, когда сообразили, что с ним творится неладное: миски после него аж блестят, а чуть зазеваешься – и свою обеденную посуду к ручью тащить без надобности.

Геб – лучший ученик мастера Трюгга по прозвищу Затейник. Геб знает, что не доживет до выпуска: год за три – это слишком для мужчины, разменявшего шестой десяток.

В темноте и на ощупь Эрик плохо отличает ханьманский фарфор от заррийского, росские медные блюда от хазастанских, соусницы из Шампасы от посуды из Тулукмы. Ну и пусть. Крепкого парня, за два года основательно подросшего, больше волнует его будущее за стенами Университета. Эрик очень надеется, что ему никогда – слышите, никогда! – не пригодятся знания, сквозь зубы сцеженные мастером Затейником, презирающим своих учеников.

– Ну что, г‑гаспада, прости Господи Проткнутый, приступим?! – Именно этой фразой начинал занятия мастер Затейник.

Кстати, затейник он был еще тот. То заставит Геба ползать на брюхе по полу, собирая крохи и определяя на вкус, пищевого они происхождения или просто отпали от грязных каблуков. То удивится и рассвирепеет, когда Эрик не сумеет отличить, тщательно разжевав, кусочек белого кирпича из Аттуна от аналогичного размера и вида кусочка из Миллиса.

– Что же это?! Как вы представляете работу во благо и ради?! Вы не владеете основами! Элементарного не знаете! О чем вы думаете?! Что намерены делать?! – брызгал слюной мастер Трюгг.

Эрик кивал и вздыхал. Зачем объяснять мастеру, что ученик ненавидит свой талант и с удовольствием сменил бы дареное счастье (его отсутствие, если верить Заглоту) на прозябание в родном гарде? Такое вслух сказать – себя унизить. Даже прошептать не моги, ведь у стен есть уши…

Но вернемся к разжеванным кирпичам. Это так увлекательно: определять по вкусу камни.

– Что вы себе позволяете, молодой человек?! Вас повесят на первом же суку, если не распробуете, отравлено ли мясо, поданное хозяину на ужин!

– Извините, мастер, но мясо… э‑э… не совсем кирпич. К тому же…

– Молчать! Щенок! Строптивец! Молчать! Нет разницы, нет! Что мясо, что кирпич – одно!

Любимое блюдо мастера Трюгга – свиная вырезка, зарумяненная на вишневых углях. Почему‑то мастер Трюгг кирпичи в пищу не употребляет. Намекнуть бы Затейнику о его кулинарных пристрастиях, но подобная шутка вполне может закончиться выгребной ямой. И потому Эрик молча выслушивает пикантные подробности своей родословной. Оказывается, его бабушка злоупотребляла кровосмесительством с его отцом. И ничего, и ладно. Не впервой. Но зачем упоминать дедушку?! Мастер Трюгг ошибся: дедушка Эрика по материнской линии крайне мало походил на козла. И уж тем более на козла вонючего. Дедушка был чистоплотным мужчиной: мылся трижды в год. Но Эрик не спорил, он даже кивал, признавая вину предков, чем распалял Затейника еще больше. Мастер Трюгг не считал смирение добродетелью.

Далее – занятие по укреплению челюстей. О, это ни с чем не сравнить! Тебе вручают стальной прут с запястье толщиной, ты должен схватить его зубами и перекусить. Подумаешь. Мастер Трюгг не единожды показывал, как это делается. Он называл порчу стальных прутов «хваткой барса» и «драконьим поцелуем» в зависимости от настроения. Если мастер Трюгг был в плохом расположении духа, то «хваткой», если в очень плохом, то «поцелуем». Суть от перемены названий не менялась. К великому своему сожалению, Эрик не мог перекусить прут. Тужился, краснел, бледнел, ломал зубы о сталь, кровянил десны, челюсти сводило судорогой, но прут не поддавался, хоть умри!

Мастер Трюгг обещал собственноручно задушить «лентяя и сына осла», если тот до холодов и первого снега не справится с железякой. Эрик знал: мастер не шутит, но… никак!

Кстати, даже Геб бессильно грыз свой прут. А ведь Геб – лучший из пятерки лизоблюдов. Но прочие ученики, судя по крикам Затейника, проявляли значительно больше рвения, чем Эрик, и уже серьезно продвинулись в искусстве «барса» и «дракона». Потому‑то у мастера Трюгга к ним претензий нет. Зато Эрик, Свистун его задери!..

От усердия на занятиях Эрик терял сознание и, приходя в себя уже в келье, выплевывал на тюфяк обломки резцов и сгустки крови. А потом, превозмогая боль и омерзение, пил заживляющий отвар, горький и противный, от которого выворачивало желудок и пекло во рту. Но Эрик терпел, ибо отвар по рецепту мастера Трюгга того стоил. Да, противно. Да, трудно протолкнуть сквозь искрошенные зубы. Но после тревожного сна, когда утро будило рассветной сыростью, а босые пятки касались ледяного пола, Эрик с приятным удивлением осознавал, что боли больше нет. И зубы целы. Все до единого!

Но настанет день, и боль вернется. И вновь он будет трогать языком всякую дрянь, проверять состав и привычно уже ломать резцы. Доколе терпеть эти муки? А пока не научишься, лизоблюд, жевать сталь как гусиное мясо.

О, этот вкус железа во рту!

Привычный уже вкус.

 

Рарог

 

– Седовласые мудрецы, распивая кумыс, называют рарога по старинке – «ительга». «Ит» на языке степей означает «собака». Смуглые люди из‑за южных морей зовут рарога коротко – «сакер», северные племена – «душитель». Красного сокола уважают везде, дети мои. Научитесь принимать облик рарога, и вы никогда не останетесь без работы…

Мастер Сиддин не появляется на занятиях уже третью седмицу подряд. Исчез, не попрощался. Вместо него прислали мастера птиц по имени Арат Коктулек. Новый мастер – легкий, тоненький, как девочка‑подросток, с иссиня черными волосами, обильно притрушенными пеплом седины – никогда не обращался в птицу от скуки или чтобы показать свои способности. Для Арата каждое перевоплощение – испытание на прочность. Ведь чем больше времени ты в образе зверя, тем меньше людского в тебе остается. А если учесть, что год за три…

– Я покажу, как надо убивать. Не мучьте жертву. Вы не палачи. Вы – охотники. Рарог не душитель, нет. Северяне зря оскорбляют благородную птицу. Рарог убивает нежно, любя. Клювом он ломает шейные позвонки, но не душит, не мучает жертву. Запомните: нежно, любя и быстро…

Ходило много слухов о трагической судьбе Арата. Гель не знала, верить им или нет. Говорили, что великое войско отправилось в земли, где немые дикари живут в землянках, а те, кто способен говорить, строят дома из настоящего камня. Мол, Коктулек служил боевым птахом в том войске. Армии сшибались, тысячи стрел взвивались в небо, и клювы птиц‑перевертней целовали небритые рожи врагов. И будто бы Арат взял богатую добычу в том походе и вернулся верхом на единороге, ибо поклялся не подниматься более в голубую высь. А еще поклялся в неге и тепле прожить остаток дней. Но, устав в пути, свернул Арат с наезженной тропы и на го́ре себе возжелал смочить губы вином в придорожном кабаке, избушке на курьих ножках, и уж там…

Гель хихикала, вглядываясь в широко распахнутые глаза подружек, принимавших глупые домыслы за чистую – чище некуда! – монету.

– Кк’як‑к’як‑кэек‑кэек! Кк’як‑к’як‑кэек‑кэек! – кричал учитель, и студиозусы послушно повторяли:

– Кк’як‑к’як‑кэек‑кэек! Кк’як‑к’як‑кэек‑кэек!

Когда Гель впервые попробовала обернуться кречетом, это было… мерзко. Гель тогда исполнилось пятнадцать лет. В девять она поселилась в Университете. Через год лепешкой с мясом и глотком браги отпраздновала двенадцатилетие. Еще через год ей исполнилось пятнадцать. Год за три – такой расчет. Помни, кто ты есть и сколько тебе дано.

К тому времени девушка уже многое знала и легко могла обернуться гончей и мастифом, она была скопой, она… Казалось бы, какая разница между скопой и кречетом?! Да вообще никакой. А поди ты, вот оно как, есть разница, есть…

Сначала научилась летать – в теории, конечно. Правила разные, крылышками бяк‑бяк‑бяк, туда‑сюда, восходящие потоки, не забывать возвращаться по месту жительства. Ясно?! Да без проблем! Научилась – и сдала экзамены. Да что их сдавать‑то, если все и так знаешь? Кречет – пташка. Скопа тоже умеет летать. Разницы нет. Верно? А то! Так думала Гель.

И ошиблась.

Мастер птиц был очень не доволен ее экзаменом, злился даже, мрачный ходил, на Гель не смотрел – зыркал. И запретил летать – мол, не бабское это дело. Сиди на земле, детка, в собачку обращайся. Короче, сукой обозвал. Обидел Гель страшно. Она даже в сердцах пожаловалась Ректору. Старик почесал лысину и созвал совет магистров. Магистры посовещались и решили: действия мастера птиц Арата Коктулека лишены логики, Гель должна испробовать новое воплощение, ибо в дальнейшей ее мирской жизни образ кречета может пригодиться. Вдруг хозяин возжелает? Короче говоря, пришло время, девушка созрела, чего тянуть.

В первое же полнолуние Гель воскурила травы, прочла пару надлежащих молитв на благословение Проткнутого, а потом, стиснув зубы, промычала десяток перьевых мантр чистой специализации и…

Это было мучительно – вылупляться из собственного тела, с хрустом ломая скорлупу костей и раздирая кожу. Целых тридцать дней и ночей дрожала она от холода, потому что белый пух, который покрыл тельце Гель‑орленка, совсем не грел. Постепенно птенец оброс перьями, но поначалу… Гель с ужасом вспоминает то время.

Только при третьей трансформации, на восьмидесятый день жизни в обличье кречета, девушка научилась летать. Мастер Арат сопровождал ее, не позволяя молодой птице лишнего.

А еще Гель научилась быть настоящим золотым орлом. Она парила над землей, ветер ласкал крылья Гель‑халзана. Она прожила в перьях беркута целый год и успешно сдала экзамен на балапана, потом на двухгодичного тырнека и в конце концов остановилась на тастулаке, решив, что слишком мало времени уделяет остальным дисциплинам. Мастер птиц, Арат Коктулек[23], гордо демонстрируя серый пух, поздравил Гель в воздухе и угостил окровавленным мясом байбака.

Потом была совместная трапеза в людском обличье, во время которой в доверительной беседе – так разговаривает равный с равным! – Гель узнала, что Арат был особым орлом, он был алтайдин‑ок‑ингы. По окончании охоты подельники Арата аккуратно заворачивали его крылатое тельце в мех и укладывали в каркас‑болеу. Коктулек был свободен, его не заставляли восседать на руке хозяина. В молодости он частенько охотился на черноволков. Одной лапой хватался за загривок твари и когтями протыкал панцирь до сердца. Тем и жил: продавал дорогие шкуры черноволков, из которых оружейники шили прочные рубахи под кольчуги.

Однажды Арату не повезло: зверь его покалечил. Сломал беркуту‑перевертню коготь, откусил палец и повредил сухожилие на лапе. С тех пор добычей мастера птиц стали лишь змеи, грызуны и мелкие пташки.

И вот тогда не способного более зарабатывать охотой на жизнь, известного на весь Мидгард Арата пригласили в Университет – учить юных перевертней крылатым премудростям. Так что никаких дальних походов, никаких страшных клятв.

А жаль. Слухи были романтичнее действительности.

Гель безумно любила сказку о том, как…

…Юный рыцарь, отпрыск благородного семейства, встретил в поле девушку‑крестьянку. Он проследил за ней и увидел, как она разделась и, обернувшись беркутом, принялась ловить куропаток. Сначала она била птицу для семьи – для отца и матери, братьев и сестер, и только потом, поймав крупного селезня, вдоволь насытилась, не подозревая об опасности – рыцарь‑то притаился неподалеку. Когда хищная птица вновь поднялась в небо, рыцарь помчался в погоню за ней на отличном скакуне, без устали перебирающем шестью лапами. Девушка‑беркут парила в жарком воздухе, но высоко подняться не могла – отяжелела после обильной трапезы. Вскоре она приземлилась, чтобы перевести дух. Рыцарь тут же настиг ее, и она взлетела, а потом, выбившись из сил, упала в траву. И опять рыцарь настиг беглянку. Та – в небо. Но почти сразу она рухнула и опрокинулась на спину, защищаясь когтями. Преследователь спешился, связал лапы птицы мягкой кошмой, спеленал ее шелками и отвез в свой замок. Он сказал птахе: «Обернись человеком и стань моей». Но девушка отвергла молодого повесу. Тогда он промыл орлице зоб, очистил от мяса. Рыцарь не давал ей спать целую седмицу, не отходил ни на шаг, играл на лютне и пел любовные песни, надеясь, что гордая красотка возьмет пищу из его рук и станет ему ласковой наложницей. Но девушка твердо решила не оборачиваться человеком. Поняв, что усилия его напрасны, юноша пожалел птицу. Он разрешил беркуту летать по замку, но ставни и бойницы приказал наглухо закрыть. Так прошел год, два, три, пять. А девушка все оставалась беркутом. Тогда измученный страстью рыцарь призвал колдуна и щедро одарил, умоляя превратить его в хищную птаху и сделать так, чтобы девушка‑беркут никогда не смогла обернуться человеком. Колдун исполнил желание рыцаря.

Две птицы свили гнездо на крыше замка и жили вместе до самой смерти.