Лекарство от душевных ран, или Девятый рассказ о ненависти

 

След, еще один, и еще – словно рунная вязь перепившего летописца: с загибом вправо, вывертом влево, вкривь и вкось, вперед и назад. Ох и чудно́ шагал путник, с трудом держал направление. И всюду запах, особый привкус ветра – отдает обледеневшей сталью, соленая слизь на губах.

Спина маячит далеко впереди, на грани видимости. Парнишка, за которым ты идешь, не знает о тебе. Так лучше, правильнее. Пусть коленками быстрее шевелит, скоро стемнеет, а до замка еще топать и топать.

Капюшон скрывает твое лицо, босые пятки мнут свежий снег.

<Спасибо за помощь, брат. Ты сделал все как надо, мы скоро встретимся. У нас все получится, не сомневайся.>

Язвы кровоточат. Кашель раскаленными клещами стискивает горло. Как дела, неподкупный инквизитор? Жив еще? И такой уж ты неподкупный? По правде говоря, кошель эре способен переубедить тебя. Бывает, надо сжечь хутор или гард, населенный еретиками. И бывает, жизнь подлецов можно обменять на серебро. Особенно часто такое случается, когда очередной доктор рассказывает, что его лекарство обязательно поможет. «Господин инквизитор, я с удовольствием отдал бы вам его бесплатно, но ингредиенты так непросто добыть. Нынче все непросто, такие времена…» – «Сколько?» Тебя интересует, сколько это стоит. Тебя раздражают причитания сгорбленного старикашки‑шарлатана. Всем этим коновалам нужно только одно: деньги, полный кошель эре…

Привкус ветра, запах. Пьянящий аромат иного Мира, изысканного, благородного. Мира твоего рождения, Мира бесконечной Топи.

Позвякивали, соприкасаясь, стылые тушки. Деревья‑виселицы вдоль дороги. Один труп, два, пять, шестнадцать… Разбойнички отдыхают, на людей смотрят, себя показывают? Или бонды отказались платить полюдье? А может, местный ярл решил вспомнить, каково это – от скуки убивать беззащитных?

Зря ты так, твой ведь братишка развлекался. Запамятовали, господин инквизитор? Икки – хозяин этих территорий. Малыш Икки, близнец и кровинушка, столько лет не виделись, столько лет… Но сегодня вы сядете рядом, обниметесь и будете смотреть друг другу в глаза и молчать. Слова не нужны.

О, этот запах, этот сладкий запах!..

Едва не поскользнулся на луже блевоты, схватившейся ледком. Это парнишка расстарался. Тот самый парнишка, каждый волос которого до́лжно сохранить, пока граф де Вентад не решит иначе. Вчера излишек пил вино – пока были деньги. Потом пил брагу – расплатился серебряной серьгой, выдернутой из уха. А сегодня дурачку оч‑чень нехорошо, оч‑чень.

<Эй, брат, твой‑то в дурном расположенье духа. Угости его чем‑нибудь. Считай родственник тебе. А уж мне родня! Или сразу кончай.>

<Понял, брат. Угощу, я хозяин хлебосольный. Верь мне, брат, не обижу стервеца.>

<Я чувствую твои сомнения, брат. Что случилось? Та милашка, что ты обещал сберечь для меня, жива ли, здорова? Что случилось, Икки?>

<Не думай о плохом, храню для тебя. Красивая, жалко… Приходи быстрей, темнеет.>

Сумерки сменились мраком, слегка подсвеченным луной. И раньше спину впереди едва видно было, а теперь и вовсе не разглядеть. Путник прибавил шагу, спешит к чернеющим у горизонта стенам. А раз он быстрее, и ты следом пятки в снег окунаешь чаще. Авось и успеете до полуночи.

И все бы хорошо, да только протяжный вой испугал луну, та спряталась в тучах. Начался снегопад. Таяли снежинки на твоем лице, капли влаги холодили гнилые щеки. Ты остановился, вдыхая холодный воздух ртом. Расхотелось спешить, будто и не соскучился ты по Икки, будто передумал сидеть у камина, закусывая бараньей лопаткой бодрящую настойку из кубка…

Все, отдохнул и будет. Пора идти. От голода в теле слабость и резь в желудке.

Кстати, не только тебе жрать охота, но и тому черноволку, что в десятке шагов впереди ощерил клыки. Сильно зверя прихватило, раз, не дождавшись полуночи, один‑одинешенек выбрался чуть ли не ко рву замка. Желаешь, зубастый, разговеться слугой Господа, дабы успокоить спазмы в брюхе, прилипшем к хребту?

Глаза зверя светились печными углями так ярко, что ты без труда разглядел его. Отощал волчара. Казалось, панцирь надет на ивовые прутики. Чешуйчатый хвост с отравленным шипом на конце вяло хлестал по бронированным бокам, при этом ночного убийцу так пошатывало, что ты едва не рассмеялся. Ты широко расставил ноги и скрестил руки на груди. Волк присел и тут же, распрямив три пары лап и оскалив свиное рыло, бросился на тебя.

Не дожидаясь, пока клыки вопьются в горло, ты выхватил из‑под рваной, изношенной рясы желудок гарпии, на последнем привале заправленный под завязку. Плеснула святая вода, чистая, благословенная. Парующий кипяток выжег черноволку глаза. Тот заскулил, отпрянул. Жалостливый лай далеко разнесся над равниной – мол, помогите, сородичи, нельзя такую обиду прощать. Костяной наконечник дорожного посоха с хрустом вошел в череп ослепшего хищника, обрывая скулеж. Coup de grace[28].

Ты слышал, как вдалеке быстро‑быстро хрустел снег под сапогами мальчишки.

Ты улыбался остатками того, что с большой натяжкой можно назвать губами.

 

* * *

 

Пламя свечей вздрогнуло, когда ты вошел в зал. Дверь за тобой поспешно захлопнулась, слуга помчался совершать омовения и просить Господа, чтоб уберег от заразы. Вы встретились взглядами, на мгновение оторопев и не зная что делать. А потом сорвались с места, крепко обнялись, не замечая красивой женщины, что сидела за столом и вышивала.

– Дорогая, принеси нам выпить. Сама принеси, да? Сама?

– Да, Бернарт. – Женщина была так удивлена, что даже не стала спорить, хотя явно не привыкла потакать желаниям мужа. Она слишком заинтересовалась приемом, оказанным бродяге‑инквизитору. Граф ведь не отличался религиозностью и дружеским отношением к служителям Церкви.

– Вот и чу́дно, Мария! Хо‑хо, чудненько! – обрадовался брат, вздохнул с облегчением. Похоже, он не надеялся, что строптивая супруга проявит смирение.

Мария вышла. Выглянув в коридор и закрыв за благоверной дверь, брат вернулся к тебе и внимательно посмотрел на твои распухшие, посиневшие от мороза ноги, взглядом спрашивая, не позвать ли врача. Ты скривился в ответ – мол, ерунда, не обращай внимания. У нас, инквизиторов так принято: чем уродливей выглядишь, тем больше в тебе святости. Оттают конечности, водичкой истекут, усохнут слегка – и можно ходить, хе‑хе.

Нахмурился брат. Наверное, шутка не понравилась. Несмешная разве? А коллеги хохочут… Вы сидели на холодном полу, пили из жестяных кубков багровое вино. Два кувшина, высоких, расписанных бабочками и цветами, опустели очень быстро, будто одолела вас жажда. Но есть еще два кувшина, полных до краев, и если надо, в погребках этого добра хоть залейся.

Разговор предстоял долгий, серьезный. Но вы никак не могли начать. Молча наслаждались ощущением того, что вы снова вместе, рядом, при желании можно подвинуться ближе и пощупать брата – вот он, живой, постарел, правда, седина на висках…

<Уверен?>

<Почти… Я ни в чем не уверен, брат мой Икки.>

<Я не могу рисковать. У меня жена, дочь…>

<Отринь суетное, Икки, и восполнится тебе стократно.>

<Брось свои инквизиторские штучки, Мура. Думай о Китамаэ!>

<Твой гнев справедлив. Мне тоже нелегко. Я долго искал. Каждая рана на моей коже, каждая язва – жизнь, отданная, чтобы вернуть украденное. Но ты же чувствуешь! Он и она. Двое, как и нас! Ошибки быть не может!>

Вы сидели на полу, медленно хмелея. Вы молчали. Вам без надобности шелест языков и напряжение в горле. Красивая женщина, жена брата, поочередно припадала то ухом, то глазом к дыре в стене, скрытой старинным гобеленом. Ни звука, лишь жадные глотки́ да звяканье кубков. Женщина была удивлена, хоть и давно привыкла к странностям мужа. Еще одного кувшина будет достаточно, чтобы граф свалился в беспамятстве, а потом… У Марии есть выбор: красавчик Ингвар, изрядно надоевший, или новичок, молчаливый, лишнего слова не выдавишь. С таким приятно, наверное, сидеть, держась за руки, или валяться в стогу.

Женщина отправилась за кувшином, думая о том, что раньше она уважала мужа, любила. Но Бернарт слишком часто уезжал из замка. Он убивал и насиловал. Много крови на его руках, несмываемой, застрявшей струпьями под ногтями. Однажды утром женщина поняла, что не может больше выносить запаха мяса от ласкающих ее ладоней. Ей стал безразличен муж, а он даже не заметил. Граф продолжал веселиться. Он, как и прежде, упивался на пирах, жег гарды и грабил обозы. А потом Проткнутый наказал его и Марию, отдав их дочь во власть беспробудного сна. Бернарт понял, в чем дело, пытался замолить грехи, но было слишком поздно.

– Спасибо, милая, ты так добра! Это моя жена, брат. Красавица, да?

– О да, Икки! Да!

Еще один кувшин с вином – и руки, пахнущие мясом, не прикоснутся этой ночью к груди Марии Вентарнайской. Она ушла, а вы остались.

Вы вспоминали отца и детство, опасаясь, что проснется крылатый тацу, разделенный надвое и спрятанный в ваших черепах. Обычно смирный, дракон иногда так зевал, что хотелось раскроить себя мечом от виска до виска, чтобы выдрать наконец из башки эту дрянь. Вы показывали свои жизни, блокируя лишь запретное, самое интимное.

<Судьба, брат.>

<Она самая, брат.>

Вы бессильны что‑либо исправить, вам не вернуться назад, не плюнуть на пропажу, не отказаться от полного жестокости и боли путешествия в иной Мир. Вам бы неплохо жилось и без талантов. Не всем дано быть симбионтами меха. Лишь избранные сживляют свои ЦНС с хай‑теком роботов. Отпахали бы положенный срок эксплуатации в тихой государственной конторке, или выращивали рис и торговали шкурками каланов. Да мало ли хороших занятий?..

Но тогда, давно, вы сразились с чернокосыми ведьмами. И никто не сказал вам настоящих слов, не смирил гордыню. Отец вывел вас на истинный Путь.

Зачем, отец, ты так сурово обошелся с детьми своими, Икки и Мурой? Вам вполне хватило бы окольной тропки.

<Уверен?>

<Да… почти… Икки, я ни в чем не уверен!>

Последний кувшин пуст, от хмельного вяжет язык, клонит в сон. Надо что‑то решать.

<Подождем? Все‑таки последний шаг, брат. И если купили мы нужных излишков, то…>

<Ты думаешь о том, что эти двое – особенные, что им нельзя просто отсечь головы, ткнуть их железом в грудь или швырнуть, связанных крепкими ремнями, в огонь. Иначе надо. Тихонько, как бы невзначай.>

<Охота будет на палэсьмурта. Самое то развлечение для нас. Мало ли кто под стрелу попадет или на меч напорется?>

На том и порешили: надо казнить воров, обставив это как несчастный случай. Незачем привлекать внимание людишек. Охота все спишет. Заодно и развлечение. Лады? А то!

Договорились, что каждый сам пригласит своего должника. Посмотрит в глаза и, если проймет сердечко от увиденного таланта, позовет жертву на охоту: Икки‑граф – лизоблюда, а Мура‑инквизитор – девушку‑перевертня. Не зря же на уродцев потратили столько эре.

<Ну же, брат, верно задумано?>

<А то, брат, вернее некуда!>

 

* * *

 

Муторно на душе у графа. Захмелеть и то не получилось, хоть и выпито было изрядно. Бернарт еще за одним кувшином красненького спустился в погреб. Сам спустился, жену не будил, даже в спальню не заглядывал. Знал: нет супруги в постели, холодна перина, подушка не мята. Ну и пусть. Что случилось, того не вернуть, поздно клясться в вечной любви и швырять ромашки к пяткам.

Вино сладкое, ароматное. Кресло, что под графом, настоящий мастер выстрогал, кожей драконьей обтянул, пухом гагары набил. Отличная работа. Приятно посидеть, подумать о том, о сем. Ведь есть еще шанс на спасение? Случиться всякое может? Вдруг судьба‑шутница развернется не тем местом, что у осла под хвостом, а тем, что нужно?

Еще о жене своей думал де Вентад, развалившись в мягком кресле и заливаясь вином. О просторах Китамаэ вспоминал, об отце Ёсиде и мечте стать боевым офицером‑симбионтом. Много о чем и о ком думал граф. Но больше всего – о дочери.

А утром пришел к нему брат, и они принялись за перебродивший сок с удвоенной силой, будто решив опустошить погреба в кратчайшие сроки. После небольшого перерыва – невменяемого хозяина слуги отнесли в опочивальню – продолжили вечером. Обнявшись, рыдая, он спели «Нинге»:

 

Ватаси‑но нинге ва ей нинге

Мэ ва поцутири то иродзиро дэ

Тиисай кути мото айрасии

Ватаси‑но нинге ва ей нинге.

 

И вновь был рассвет, и вино лилось рекой…

И пришло время звать на охоту лизоблюда, чтобы вырвать из груди его змеиное сердце, тем самым вернув украденное. Проще простого. Кто посмеет перечить графу? Кто встанет на защиту излишка? Де Вентад есть закон и порядок, светоч в ночи и основа всего сущего на своей земле. Но вот беда – передумал граф. Передумал, и все. Не желает. Надоело Бернарту убивать невинных людишек. И всяких людишек – надоело! Хватит! Даже у безумного мечника Бьярни от крови похмелье было, выворачивало его от одной только мысли об убийстве.

Не рад Икки скорому возвращению домой. На кой ему, скажите, болото, когда здесь – замок?! Если братцу Муре так хочется в трясину, пусть топает. Но зачем тянуть с собой Икки?!

Покачиваясь, встал граф на пороге утлой комнатушки. Изменчивая быстро обжилась. Красивая девка. И строптивая, как ни разу не покрытая кобыла. Зачем, скажите, Икки сюда приковылял? Ясно же договорились: каждому свое. Неужто помочь решил братишке? Чтобы ножки босые не натрудил инквизитор?

– Ну, здравствуй, Гель, что ли! – Личико Бернарта де Вентада распирала пьяная улыбка, испорченная шрамом. – Здравствуй. Говорят, ты охотница знатная. Или врут?

– Кто говорит? Меня ж из ваших прихвостней никто в деле не видел еще.

– Точно! Вот завтра и посмотрим, на что годишься. А то носик задираешь, а у нас так не принято. Косолапого побеспокоим, разомнемся. Денек хороший будет, мне вльва сказала, а вльва не врет.

Пригласил девчонку на охоту и братцу сразу тук‑тук:

<Не торопись, я твою позвал уже.>

<А я твоего.>

<Что?!..>

<Так получилось. Я не со зла.>

 

* * *

 

Мягкий снег, пушистый. Рожей опухшей коснуться бы холодного покрывала. На таком снегу кровь особенно заметна.

Лицо законника спрятал стурманский шлем. Забрало с двумя прорезями для глаз прикрыло язвы, горло перехватила удавка кольчужного воротника, кисти утонули в трехпалых рукавицах, обшитых металлическими пластинами. Кто узнает инквизитора без драной сутаны? Кто узрит святого отца в доблестном воине на боевом скакуне?

Дружинники косились на Муру‑Пачини. Кто таков, откуда взялся? Почему не представлен и молчит, будто немой от рождения? Сего мечника в конюшню сам граф привел, чтобы выбрал заброда скакуна. После охоты новичку грозили расспросы, да и принято за почин брагу выставлять, но не о том беспокоился святой отец, не от того руки дрожали, словно кто топорищем приласкал по локтю. Вот она, красота светловолосая! Лайкой обернулась, но инквизитор даже сквозь собачий мех девчонку видел. Гель ее зовут. Ну и зачем она у копыт графского единорога прыгать вздумала? А как пришпорит Икки призрака, и растопчет тот собаку? И выйдет из нее талант, ищи его потом сто лет в лесах Мидгарда!

Потому и руки дрожали, и потело чело под забралом.

Братцу не легче было, переживал он, как бы чего не вышло. Его малец слишком уж задумчивым оказался. Погруженный в свои думы, как ведро в прорубь, ничего не видел излишек, ничего не слышал. А коль на скаку наткнется глазом на сук? Или выпадет с седла – и головешкой своей глупой об пень? Волновался Икки за парня, ой как волновался. На палэсьмурта ведь охота, а не на зайчика или куропатку.

Медведь кого угодно задрать может, думал Мура, и ладно бы дружинника, а если девочку‑собаку?! Не тронь, косолапый, не смей!

И будто сглазил инквизитор. Разбуженный зверь на лайку кинулся, попутно скакуна одного свалив. Ох и технуло в груди у Муры‑Пачини! Аж потемнело в очах, и дыханье застряло под кадыком.

Но обошлось.

Лайка уцелела, палэсьмурт кровью изошел. И святой отец отдышался, Проткнутому не отдал душу, пожадничал. А потом собачка в лес убежала. Надо понимать, чтобы человеком обернуться. Мура попросил братца Икки отправить кого‑нибудь присмотреть за красоткой.

<Не сейчас. Потом девку на нож посажу. Лады, брат?>

И уронил меч в снег, и колчан сбросил. А сам сполз с седла и, отвернувшись, чтобы лица не видели, умылся снегом. И долго, с наслаждением кусал морозный воздух, жевал, глотал, пока в горле не запершило.

Пришел ответ:

<Я сам, знаешь, не очень что‑то. Пусть пока…>

<Что?>

<Потом, брат. Пусть поживут чуток. Не сегодня. На медведя охота – дело серьезное. Хангай, Хозяин леса, щедр, отблагодарить надо.>

<Так ведь ересь, брат!>

<И что мне теперь, спасибо сказать нельзя?!>

А вечером, после ужина, Мура, уставший от треволнений дня, собрался уже отойти ко сну, когда в дверь его комнаты постучали. Кому не свят покой инквизитора, а?!

На пороге стоял тот самый парнишка, от которого талантом Икки смердело за три леса, за четыре поля. Смущаясь, он сказал:

– Святой отец, вы просили. А я все для Церкви, не подумайте, что раз излишек, то в Проткнутого не верует! Еще как верую, святой отец!.. – И вручил медвежье сало. – Вы ж просили. – Покраснел весь, глазки потупил. – Вот, примите от меня, не побрезгуйте.

Заклинило брата Пачини. Только и хватило сил подарок взять да над темечком гостя скрестить копья, одобряя уважение к сану. Но зачем он разрешил мальцу смазать салом лицо и раны на руках? Спросите что попроще.

Зачем позволил поцеловать язвы?!

Он чуть не прослезился от проявления искренней веры.

 

* * *

 

Отличный ужин. Бернарту де Вентаду очень понравилась квашеная капуста. Ну просто объедение! И лизоблюд, по всему, не соблазнился прелестями Марии, вон как она губы надула. Значит, нынешней ночкой жена таки согреет бока графа, растревожит его кровь.

Погасли лучины, кто‑то шумно дрых под столом. Граф решил пройтись… не за вином, нет. Нельзя опозориться перед женой. Надо дважды… нет, трижды, а то и четырежды доказать свою мужественность. Так что винишко – непозволительная роскошь. А вот поглядеть на спящую дочурку – это да, это радость для графа. Деточка, папа идет к тебе, он споет тебе старинную детскую песенку. Сейчас папочка вспомнит мотив, как же там было…

 

Ватаси‑но нинге ва ей нинге

Мэ ва поцутири то иродзиро дэ…

 

Икки не забыл еще, неистовый Бьярни помнит, и даже граф де Вентад знает слова колыбельной Китамаэ.

Но – тс‑с! Голос. Тихий‑тихий. Изуродованная шрамом улыбка исчезла с лица графа. Что такое?! Кто посмел?! Кто пустил?!

Дверь в спальню дочери была приоткрыта – едва заметно, самую малость. Икки подкрался ближе, выдернув из‑за голенища сапога нож. Грабитель пробрался в замок. Убийца спрятался в комнате наследницы графа. Чужак сурово заплатит за свои злодеяния, уж де Вентад об этом позаботится!..

Удивление – не то слово, чтобы описать его чувства, когда он увидел в детской девушку‑перевертня. Гель сидела у кровати спящей малышки и тихонечко напевала что‑то о доблестном рыцаре и девушке‑беркуте, обожавшей свободу. При этом она ласково поглаживала давно не мытые волосы Миляны. Граф постоял немного у двери и, не выдав своего присутствия, удалился.

Этой ночью Мария осталась им довольна.

А значит, завтра граф созовет гостей и закатит пир на весь мир!

 

 

Барон

 

В кодексе цеховых статутов – «Книге ремесел, торговли и услуг» – есть очень популярные разделы: «О кузнецах и изготовителях буравов, крючков и шлемов» или, к примеру, «Об изготовителях четок из кораллов и раковин». А есть пара совсем редких свитков вроде «О пророчествах вльв яснооких» и «О заливных языках лизоблюдов». Последний свиток регламентирует труд Эрика. Разбуди парня посреди ночи и, закованного в колодки, избей плетьми, он процитирует без запинки все положения статутов. Да и как забыть то, что мастера вдалбливали столько лет?

Никто не может быть в Мидгарде лизоблюдом, если не купит ремесла у Ректора Университета. Продает ремесло от имени Ректора главный университетский лизоблюд, которому Ректор ремесло дал и разрешил. Продает так, как ему угодно – одному дороже, другому дешевле, – до пяти обрезей серебра. Но пять обрезей он превышать не должен, иначе будет наказан. Купив право на ремесло, лизоблюд клянется соблюдать кутюмы. Лизоблюдам запрещено иметь учеников вне стен Университета, нельзя работать в праздничные дни, когда весь Мидгард предается разврату и пьянству, нельзя работать в мясоед после звона к вечерне и в пост после флейт к повечерию…

В замке поначалу Эрик ни с кем близко сойтись не мог. Крестьянки его боялись. Соседских благородных девиц, гостивших у графа, смущали низкое происхождение лизоблюда и его экзотический талант. Жены хозяина он сам избегал, а дружинники, вроде как ровесники, считали Эрика мороком. Разве что от случая к случаю перекидывался он парой слов с лекарем графа, Одо Менским.

Одо был не просто врачом, но еще и местным ученым. Он овладел профессией не со слов какой‑нибудь бабки‑повитухи, но посещая медицинскую школу Пэрима, известную на весь Мир. Он считал, что любую хворь можно излечить кровопусканием и очищением желудка. Даже лепру! Даже чуму! Главное – вовремя поставить диагноз, внимательно осмотрев кожу больного, высчитав пульс и проведя исследование мочи на мутность и вкус. Кстати, эта уверенность Одо шла вразрез с мнением его наставника и учителя Авия Ценского, того самого автора трактата «О свойствах трав и минералов». В трактате упоминались и описывались сотни растений, среди которых видное место занимали чеснок (помогающий от ночных кровососов), крапива (при соприкосновении с детскими ягодицами способствующая улучшению дисциплины) и можжевельник (в виде крепкой спиртовой настойки излечивает от хандры). Также Авий Ценский придавал большое значение целебным свойствам двадцати пяти минералов. Но Одо отрекся от мудрости учителя, считая, что превзошел его. Он был настолько самоуверен, что не боялся даже страшного языка лизоблюда. Если что, он очистит желудок и пустит кровь. Иногда – очень часто! – Эрику хотелось вправить наглецу мозги, продемонстрировав искусство мастера чужих тарелок.

Упившись на пиру в честь сорокового медведя, Эрик упал и сломал себе руку. Мгновенно протрезвев от боли, он пошатываясь побрел на поклон к лекарю: Одо, дружище, выручай бедного лизоблюда, спасай от лютой смерти!

Толстяк в недоумении уставился на приятеля, будто впервые его увидел.

– Эрик, – сказал Одо, – как ты можешь ТАКОЕ говорить? Как язык твой поворачивается? Да чтоб я – ЛЕКАРЬ! – притронулся к ушибу и перелому, не говоря уже о рваной ране?! Эрик, падая, не ударился ли ты головой? Нет страшнее оскорбления, чем прилюдно назвать Одо зубодергателем или грыжесечцем, разъезжающим по ярмаркам и оперирующим прямо на площадях гардов. А может, Эрик, ты считаешь лекаря равным банщикам, ставящим банки и вправляющим вывихи? Или равным цирюльникам, в обязанность коих входит наблюдение за публичными домами? Или же Одо и графский палач, пользующий пытуемых, – одного поля ягоды, братья по профессии и цеху?!

Эрик поспешно промычал, что как можно, нет и еще раз нет.

Гордо задрав подбородок, Одо повернулся к пациенту тылом и неспешно удалился. Лизоблюд скривился от боли в сломанной руке.

– Сам себя вылечи. Ты же умеешь. Полижи, и все пройдет. Как на собаке, – напоследок обронил Одо.

Ах, если б все было так просто! Эрик пытался уже, но язык его, разбухший от пива и вина, утратил целебные свойства. Только действие хмельного закончится, особый дар вернется к нему, но когда это будет!

Чтобы утопить боль в забытье, он вылил в пересохшую глотку три кубка подряд, и… Голова закружилась, а вот боль не спешила отступить.

Помогла лизоблюду прекрасная девушка. Та самая девушка, охотница. Эрик не знал, как благодетельницу зовут, но лицо ее показалось ему очень знакомым. Наверняка он не раз и не два встречался с красоткой в стенах Университета. Странно, что он мог забыть девушку с такой примечательной внешностью, очень странно… Эрик закрыл глаза, и вот тут‑то воспоминания атаковали его с удвоенной яростью. Смутные, как осенняя хмарь в небе, образы и поступки мелькали на краю сознания. Вот‑вот он поймет, прочувствует, вот‑вот… Но пусто. Их знакомство началось с охоты. Прошлое – чистый отрез пергамента. В прошлом нет девушки с длинными светлыми волосами. Ничего удивительного, это часть платы за ремесло. Нет серебра – откуда ему взяться у раба? – отдавай что есть, что попросит Ректор.

Охота на палэсьмурта, вот где Эрик впервые увидел девушку. И это было нечто. Его в самое сердце поразила храбрость изменчивой. Или все‑таки ее красота?..

Она подошла к Эрику, который баюкал сломанную руку, села рядом – места на лавке было хоть отбавляй. Кто в здравом уме и по доброй воле присоседится к лизоблюду?

– Ты Эрик, тебя так зовут. Знакомое имя, когда‑то в детстве… Ты красивый, Эрик. Тебе больно. Я помогу.

Эрик пожал плечами: чего уж, хуже не будет. Охотница улыбнулась, блеснули белоснежные зубки. Девушка зашептала что‑то очень тихо. Тут же вокруг все стало вязким, дыхание Эрика замедлилось. Охотница заговорила время так легко, будто занималась этим каждый день. Время замерло, отказываясь продолжаться, остановилось здесь и навсегда. Тьма окутала лизоблюда. Ни стен, ни криков, ни раскоряченных прямо на столах наложниц графа. Только изменчивая и только лизоблюд. Не больше, но и не меньше.

– Больно? – спросила красотка, и в глазах ее было столько тоски, что Эрик сразу поверил: она действительно хочет ему помочь.

Ему, презренному рабу, люзоблюду, которого все ненавидят!..

Выдавив улыбку, Эрик кивнул. Мол, спасибо, мне лучше. Какая боль? О чем речь? Мужчинам не бывает больно. Мужчины отлиты из стальных наконечников копий, что пригвоздили Проткнутого к Священному Ясеню. Эрику почему‑то хотелось, чтобы охотница считала его настоящим воином, ветераном множества виков и крепостных осад, благородных турниров и злостных покушений. Но когда она вновь притронулась к его сломанной руке, Эрик не сдержался. Он не застонал, нет, он чуточку всхлипнул.

Слезы повисли на пушистых ресницах красотки:

– Прости! Я хотела как лучше. Сейчас будет лучше!

– Спасибо тебе. Спасибо!

Эрик пытался быть обходительным или хотя бы вежливым. Но от боли у него кружилась голова. Или от пива? А еще у него начались видения. Эрик грезил наяву. Тонкие пальцы охотницы пронзили кожу сломанной руки. Крови не было. Был лишь нежный взгляд, был мягкий голос, по телу разлилось чужое тепло.

– Безумие зверя сильнее людской слабости. Раны на лапах заживают быстрее, чем рубцуется душа. Я знаю, о чем говорю, верь мне… – услышал Эрик далекий голос.

И поверил. Она знала. Она действительно знала.

Эрик не мог отвести взгляда от сгустка пульсирующей боли в локте, от посиневших и распухших фаланг, от белесого обломка, торчащего из кожи предплечья. И вдруг вместо всего этого – лапа. Медвежья лапа. И не болит. Вообще.

Эрика передернуло.

– Не бойся. Палэсьмурт не в обиде на тебя. Не ты пронзил его сердце. Ты не воин, ты – излишек. Медведь поможет.

Эрик хотел сказать, что не боится вовсе, чего ему бояться, но… Лапа?! Проткнутый защити! Лапа! Как же теперь?!..

Девушка рассмеялась и откинула за спину непослушные косы.

Эрик зажмурился сильно‑сильно, а потом резко открыл глаза. И застыл в недоумении. Длинноволосая прелестница, конечно, умела превращаться в лайку, но при чем тут рука Эрика? Лизоблюд не приучен бегать на четвереньках, и уж тем более по‑медвежьи… Красотка коснулась сломанной конечности, пронзила пальцами кожу и влила свою силу в парня. Ее талант изменил лизоблюда. Навсегда ли? На вечер? До утра?! Эрик вдруг представил, что тело его стало иным. Вместо пальцев – когти. Грудь покрылась бурым мехом. Череп вытянулся. Уши встопорщились, клыки заострились. Отправляйся на опушку, Эрик, чеши спину о кору столетнего дуба.

Его передернуло. Не о том он мечтал лунными ночами. Что же девчонка наделала?! Ему теперь что, по берлогам от жизни прятаться?!

– Не моя эта лапа, – прохрипел он. – Не нужна такая помощь! Слышишь?! Не нужна!

Девушка шумно задышала, покачнулась и отпустила лапу. Тут же сгинул мех, обнажая людскую конечность. Обычная рука, прежняя. Но боли нет, и обломок кости не торчит наружу, кровь свернулась. Здоров парень, в полном порядке. Помогла красотка, избавила от жестоких мук – не то что Одо, самовлюбленный осел.

Эрик с чувством поклонился охотнице:

– Благодарность лизоблюда не имеет пределов, проси чего хочешь, спасительница, станом гибкая, пригожая и…

– Хватит, что ты, хватит! – рассмеялась девушка. – Перехвалишь еще! – И прикоснулась перстами ко лбу Эрика.

Лицо излишка застыло шаманской маской: четче скулы, бледнее щеки. Вспомнил: в родном гарде молодицы так намекали удальцам, что не прочь прогуляться на сеновал.

– Ты из Замерзших Синичек? – прохрипел Эрик.

– Да… – удивилась перевертень.

– Гель?.. Гель! Тебя так зовут! Я помню!

– Это мое имя, я…

– Здравствуй, Гель! Вот и свиделись, подруга! Тебя не узнать. Хороша стала! Красавица! Прям хоть сейчас замуж!

– Сейчас? – Гель поймала взгляд Эрика. – А ты позови, не стесняйся.

– А пойдешь?! – рассмеялся парень.

– Пойду, – улыбнулась охотница.

Скомкался в горле хохот, поперхнулся кашлем лизоблюд.

«А ведь она всерьез, – подумалось. – Точно всерьез».

– Извините, девушка, вынужден похитить вашего кавалера. – Одо схватил Эрика за локоть и утащил в сторону. – Представляешь, в подвале замка вльва «живет», – по большому секрету поведал он Эрику.

Хотя какой же это секрет? Лизоблюд сам видал, как в подземелье дважды в день таскали рыбу. А ведь всем известно, что вльвы после смерти едят только лежалую, с легким запашком сельдь. Об этом мастер Заглот на введении в специальность рассказывал, а вльвы, не перебивая, слушали. Значит, правду наставник говорил.

Мертвячка в подвале – обычное дело. У графа еще охотница‑перевертень имеется и лизоблюд есть на довольствии. А лизоблюд, заметьте, как пять охотниц стоит. Так почему бы не завести прорицательницу? Полезно ведь знать, какая завтра погода будет, кто из гостей на пирушке упьется и стоит ли кушать то и запивать этим.

Правда, вльва иногда такое предскажет, что знать не захочется. Но это редко. Ирса, к примеру, на годы вперед заглядывала. За нее точно серебра не пожалели бы. А вдруг именно Ирса в подвале томится?! Зайти бы, поздороваться…

Ее заживо похоронили, вспомнил Эрик, и у него тут же пропало желание спускаться в подземелье. На леднике наверняка отдыхает совсем другая девушка, которую любимые родственники продали в рабство. Затем мастера убили бедолагу и заставили работать на графа де Вентада. А если вытащить вльву из глубин на солнечный свет, она опять умрет – на этот раз окончательно – от ожогов.

Эрику у графа понравилось: учиться не надо, работать не заставляют. Отдыхай себе с утра до вечера, горя не зная. И замок отличный. Стены и башни – чудо инженерной мысли, последний писк архитектурной магии. Крепкое строение, мощное. И дружина у графа опытная, при оружии и доспехах, а не пацанва из семей нищих бондов. В общем, для волнений нет причин. Жри от пуза и посещай праздники, до коих охоч граф, как пчела до цветков. Сегодня гидра обнялась с драконом, завтра палэсьмурт жизни лишился, а потом и гости знатные пожаловали, турнир еще скоро будет рыцарский… Короче, не скучно.

Эх, хорошо! Лучше, чем в Университете! Наливай да пей, поглядывай на девок да кости собакам швыряй. Благодать! Застолье без конца и края!

И сердце радостно стучит от переполняющей его любви. Все‑таки он вспомнил девушку‑охотницу, вспомнил свое детское обещание!

– Гель! Мечта моя, счастье мое! – прошептал так, что сам не услышал.

Улизнуть бы тихонечко, подмигнув изменчивой: давай по стене пройдемся, в бойницы на леса‑болота посмотрим и закатом полюбуемся. А нельзя. Эрику приказано ухаживать за бароном, гостем графа. И чует Эрик: не избежать драчки. Очень уж старается барон поддеть дружинников графа. Сам громадный, борода рыжая заплетена в три косы, спадает до пояса, а словно ребенок – по‑детски глупо подначивает меченосцев. Говорят, у барона великолепное чувство юмора, подкрепленное крепкими кулаками и острым мечом. Врут – насчет юмора.

– Эй, бритые затылки, чего уставились? Али настоящих воинов не видали никогда?! – пророкотал барон.

Тишина в ответ, воины застыли, будто мертвецы в мороз: гость ведь, а не то преподали бы урок вежливости! Граф удивленно наморщил лоб: что такое, чего мои храбрые витязи приуныли?

Первым не выдержал Ингвар Одинокий:

– Вы заблуждаетесь, барон, каждый день настоящих воинов зрим, когда в зеркала смотрим и друг на дружку.

– То‑то и оно, что навроде баб любуетесь. Тьфу! Срам! Меченосцы?! Ха! Мужеложцы!

Эрик, приставленный к барону, и опомниться не успел, как завертелась драка. Дружинники понимали: убивать гостя нельзя. Калечить тоже. Но ведь как‑то надо отплатить за оскорбление?! Кто‑то схватил со стола кубок с вином и запустил в рыжеборода. Заодно и вилку в полет отправил. И нож. И…

Мечи в ножнах. Брызжет кровь людская из разбитых кулаками носов. Обычное застолье. Лишь только инквизитор, что сидел по правую руку от графа, невозмутимо обгладывал петушиное крылышко, причмокивая от удовольствия и не принимая участия во всеобщем веселье. И все бы ничего, но Эрик почувствовал взгляд графа.

Де Вентад пристально смотрел на лизоблюда. Давай, подмигнул он Эрику, угомони гулену, а то он мне всех воинов искалечит. Кто потом крестьян кнутами охаживать будет да на кол мягким местом сажать?

Ну?! Давай!!!

Желание хозяина – закон для лизоблюда. Будучи студентом, Эрик знался с одной красоткой, укротительницей драконов. Они встречались на крыше Университета. Однажды наездница принесла на свидание простенькую ложку и попросила помочь, пообещав за услугу пару эре. Излишку как раз нужны были деньги, вино ведь для гулянок с вльвами стоило недешево…

Ну‑с, приступим. Эрика никто не должен видеть. Искусству оставаться в тени его обучали лучшие мастера. Трюгг Затейник показал множество способов уходить от чужого глаза с помощью слов и движений. Только бы не ошибиться, определяя степень освещенности зала и рассеивая чужое внимание, разворачиваясь нужной плоскостью к гулякам, отлавливая углы отблесков и обновлений Мира. Есть? Да! Напоследок надо избавиться от времени, толкающего все сущее к Рагнареку!..

Все застыло вокруг. Казалось, сам воздух загустел, превратившись в студень.

Эрик взял со стола серебряное блюдо, с которого брал пищу барон. Большое блюдо, дорогая чеканка. Лизоблюд ссыпал на пол бараньи кости и яичную скорлупу. И провел языком по рифленой поверхности. Легко. Самую малость.

И вернул блюдо на место.

Время заструилось вновь, приближая Последнюю Битву.

Барон уронил меч, схватился за грудь и захрипел:

– Пива, сукины дети! Ай, защемило, пить хочу! Пив‑ва‑а!!!

– Пива барону! – брызнув слюной, заорал Бернарт де Вентад.

Наморщила носик супруга, восседающая по левую руку от мужа. Мол, чего ж так кричать‑то?

– Пива! – Взгляд графа был подобен острию стилета у трепетного сердца.

Эрик как никто другой прочувствовал этот взгляд, который велел: добей барона.

Добей!

Ну же!!!

Взгляд графа – стилетом в сердце. У Эрика аж дыхание перехватило – такой силы приказ исходил от хозяина. Повинуйся, раб! Добей или сам умрешь. Ну же! Добе‑е‑еййй!!!

Что ж, одним бароном больше, другим меньше. А значит, нырнуть надо в отблески огня свечей и тут же спрятаться в тени Одо‑лекаря. Задеть локтем, как бы невзначай, серебряное блюдо, уронить со стола, да чтоб чеканкой на носок сапога, и резко подкинуть вверх, зацепив в полете губами донышко. И языком провести по закругленным краям. А теперь пусть падает на пол. Со звоном, грохотом, как угодно. Прости, барон. И прощай.

Эрик зажмурил