Поцелуй наездницы, или Восьмой рассказ о ненависти

 

Брат Пачини стоял у окна и смотрел на улицу, исчерканную сотнями ручейков, – река разлилась. Будто выдергивая стрелу из коры дуба, отводил он взгляд от донжонов Университета, изо всех сил думая о чем угодно, лишь бы не о том, что занимало больше всего.

Он вспомнил старинную легенду о том, что когда‑то очень давно Мидгард захватили щукари, презренный нынче народ. Убить щукаря не почетно и не похвально – будто раздавить таракана, или прихлопнуть надоедливую муху, или размазать по руке комара. Но тогда, в незапамятные времена, даже самые мирные правители кинулись нанимать каменщиков и магов, чтобы возвести вокруг родовых вотчин высокие стены для обороны от армии щукарей. Деревянные дома и земляные валы оказались ненадежными укрытиями от лютых выродков.

Крестьянам строжайше запрещалось продавать щукарям провиант, оружейникам – мечи и копья. Правда, щукари и не покупали ничего – силой отбирали, подмяв под себя не четверть, не треть, но половину Мидгарда. Девиц они не трогали, посевы не жгли, колодцев не оскверняли, но обращали церкви Проткнутого в капища водных божков. Венцом тому злодейству стал бунт – и нежить захлебнулась в собственной крови. Повсеместно люди топили детишек щукарей в нужниках, убивали захватчиков везде, где только можно и где нельзя. Никого не щадили, всех под нож – и стариков чещуйчаторылых, и девиц юных, икрой переполненных. А потом угасла ненависть. У правителей даже мода появилась: иметь на службе щукаря‑свейна[26]. Правда, язычников, прежде чем на довольствие определить, заставляли принять истинную веру и отречься от ритуальных омовений.

Щукари с удовольствием меняли заветы предков на дорогие подарки ярлов и конунгов, мэров и государей. А ежели дары те были так‑сяк, выродки обвиняли хозяев в скупости. Мол, принимали мы Копья Проткнутого полтора десятка раз, и никогда нас не оскорбляли рваниной, приличествующей лишь свинопасу! Никогда не подносили серебра, потчуя лишь с золота! И рыбу вяленую не ели мы на пирах, угощались одной лишь вырезкой песчаника!

Щукари веру Проткнутого приняли, но старых привычек не отбросили. Ни одно их пиршество не обходилось без мяса пахарей и крови палэсьмуртов. А копыто единорога до сих пор у щукарей считается лучшим амулетом, гарантирующим плодородие и достаток в доме.

Вот такая история.

И при этом щукари – лучшие саботажники, шпионы и подстрекатели. Вот, скажем, сядет щукарь в трактире и давай похваляться, что вчера он завалил святошу, вот этими самыми лапами задушил, ножом вот этим брюхо вскрыл, завел в чащобу и продал лешаку за корзину ягод. Мол, люди добрые, бейте тварей‑инквизиторов, не давайте им спуску.

И кое‑кто отзывается, садится рядом. Эй, хозяин, поторопись, принеси‑ка нам пива! Или бражкой угощает убийцу церковных кровососов и похвальбу щукаря внимательно слушает. И поддакивает. А потом, скажем, через пару денечков, безлунной ночкой темной, этот кто‑то удивляется очень: как же так, зачем и почему за ним пришли братья в серых сутанах с желудками гарпий наперевес? Пройдемте с нами, шепчут братья. Как насчет костра, подмигивают. Сознаваться будем? Или сначала на дыбу, а потом дарственную подпишем? Какую дарственную? А такую. На все имущество. А жена как‑нибудь детишек прокормит. Или в рабство продаст, а сама в квартале красных фонарей поселится, залетным бондам подставляясь. А нечего языком поганым Веру Истинную хулить!..

– Брат Пачини! Брат Пачини! – Крик вернул инквизитора к реальности.

Законник отвернулся от окна с видом на Университет. На пороге его комнаты шумно дышал невысокий толстячок. Из‑за таких вот нерях воинов Проткнутого и считают дармоедами и лежебоками, способными лишь заливаться вином да забивать брюхо копченой свининой.

Надо успокоиться, сдержать приступ раздражения. Смирение и еще раз смирение.

– Да‑а, бр‑рат‑т Дж‑ж‑жуз‑з‑с‑зеппе?

– Сегодня! Новую партию сегодня приведут в гард!

– Я з‑с‑с‑знаю.

– Но… откуда?

– Чу‑у‑вс‑с‑ствую.

– Перехватим! Запретим! Мы! Мы!..

– М‑мы не в сссил‑лах‑х пом‑меш‑шать.

– Закон и Договор?

– Д‑да. Но по‑ап‑пытатьс‑с‑с‑я‑а всс‑се рр‑авно с‑стоит‑т.

 

* * *

 

Брат Пачини доверяет предчувствиям. Буси по имени Мура тоже боготворит силу интуиции, черпая инфу из дрожи земли, утреннего чириканья пташек и предсмертных хрипов стариков. Он помнит наставления отца: чтобы вернуть отобранное, есть один способ. Не два, не три, не сорок пять – один. Зато простой. Всех дел: убить нынешнего обладателя таланта. Просто убить. Смерть вора освободит умение, вырвет из тела последним выдохом. И бросится осиротевшее умение на того, кто ближе. В идеале, если никого больше рядом нет, – в убийцу войдет, сквозь кожу просочится.

Но ежели талант не твой, не по нутру, слишком мал или слишком велик для пустоты в тебе, ежели ошибся ты и не того или не ту лишил права на дряхлую старость, то отвечать тебе, брат Пачини, жизнью своей и удачей. Взял чужое, буси Мура, – отдай свое. Так‑то, и никак иначе.

Ему понадобились несколько смертей, чтоб осознать эту грань Договора. Первое предупреждение будущий законник получил в глухой деревушке, затерянной в дремучке. Дремучкой называли в тех местах помесь леса и зыбучих снегов, населенную ядовитыми варанами и огромными многоножками. Отряд растерял половину серых воинов, пока добрел до крохотного, в пять дворов, хуторка.

Девчонке было лет тринадцать, не больше. Она умела летать. Просто летать. Руки в стороны, ладошками пошевелить – и уйти вверх, промчаться сорокой над крышами.

Она, девочка по имени Элис, была смешливой и очень грязной, чересчур грязной даже для этих мест, где мыться принято раз в год. Она была глупым зверьком, почти не разговаривала, но зла в ней не было. Мура чувствовал это. Как и чувствовал зависть всех до единого жителей хутора, полусотни человек, не считавших кровосмесительство грехом, убийство младенцев – преступлением. Кто‑то из них донес инквизиторам на девочку по имени Элис.

Странно, но ее присутствие беспокоило Муру и волновало брата Пачини. На вопросы об Истинной Вере Элис отвечала радостным смехом, хрюкала и повизгивала, а потом орала, когда серые братья прижгли ей пятки.

Ничего нет хуже жалости. Поддавшись порыву – зачем подвергать ребенка пыткам? – инквизитор ножом полоснул по тонкой шее. И тут же его скрутило сильнее, чем в первый день в Мидгарде: боль была невыносимой, голова раскалывалась, дракон ворочался, и брызгало алым из носа.

Вмиг поседел брат Пачини. Был вороном – стал лунем.

Целых три дня он старался не отрывать ноги от земли выше, чем обычно. Легко ему было, слишком легко. Казалось, вот‑вот взлетит. Потом сгинуло.

Сколько их было, погубленных?.. Много?

Старик, умеющий взглядом вышибать птиц из гнезд.

Оружейник, доспехи которого не пробить, не просверлить, как ни пытайся.

Прелестная хозяюшка преуспевающего поместья, вдова, мать пятерых детей, хороша, пригожа… И урожай столько лет подряд больше, чем у соседей. Как такое может быть, а?! Сожгли хозяюшку. Ведьма потому что. Так утверждали те, кто жил с ней рядом…

Лица мертвых еретиков, покрытые черным налетом копоти, иногда виделись законнику в городской толпе. Нет‑нет, да и мелькнет то одно, то другое… Так чиста ли совесть брата Пачини? Кто пережил подобное, кто брал на себя чужую ересь, тот знает. Остальным не понять.

А еще вечный поиск, желание, сводящее с ума, не отпускающее ни на мгновение ни днем, ни ночью. Брат Пачини не трапезничает в портовом кабаке, а внимает разговорам. Брат Пачини не любуется достопримечательностями, но высматривает подозрительные строения, капища идолов. Брат Пачини не живет – брат Пачини служит.

Первая талантливая жертва – седина на висках; жаль девчонку.

Старикашка – язвы на предплечьях инквизитора.

Оружейник, статный мускулистый мужчина, лицо красное, но красивое… долго кричал, вырывался и проклинал все и всех. И таки проклял. После смерти умельца у брата Пачини три дня горлом кровь шла, еле очухался. С тех пор проблемы с голосом. Не говорит брат Пачини, а сипит. И молитвы правильные не помогли, и лучшие врачеватели Мидгарда оказались бессильны. Простите‑извините, нет у нас такого лекарства, чтоб излечить ваш недуг.

А хозяюшка? Милая такая, улыбчивая. Брат Джузеппе едва не кинулся на выручку – что вы, псы окаянные, творите?! Хозяюшка наградила круче всех. Видать, много в ней таланта было, так много, что взбрыкнул дракон в черепе не на шутку, а когда очнулся инквизитор, тело его покрылось струпьями и загноилось. А что, обычное дело, бывает – всего лишь проказа.

Лепра.

Доигрался, мститель?

С тех пор брат Пачини собственноручно карает очень выборочно. Только тех еретиков в оборот берет, в ком таланта ни на крысиный хвост. Боится потому что.

Найти утерянное и отнять? Все верно, все правильно.

Но как при этом еще и выжить?

 

* * *

 

– Перехватим! Запретим! Мы! Мы!..

– М‑мы‑ы не в сссил‑лах‑х пом‑меш‑шать.

Большая партия рабов. Будущие излишки. Их свозят в Пэрим со всего Мидгарда. Одна из задач инквизиции – не допустить нелегальной торговли, проконтролировать движение товара.

Чертовы вельможи! Придумали, понимаешь, Договор! Если б не прихоть ярлов, серые воины давно извели бы лизоблюдов и богомерзких вльв. Не говоря уже о шутах и берсерках. Всю погань извели бы, само существование которой расшатывает устои! Уважение к Истинной Вере падает до уровня грязи под ногтями из‑за того, что излишки живут еще в этом Мире согласно Закону!

В который раз брат Пачини задает себе один и тот же вопрос. Точнее, два вопроса. Первый: почему Святой Престол потворствует знати, пряча преступное колдовство под маской «дара Проткнутого»? Второй: почему инквизиторам не позволяют охотиться на лесных ведьм? Ведь они вне закона! Надо вытоптать клубничные поляны, лишив чащобную нежить источника силы!

…две фигуры на лунной дорожке – две прекрасные девушки…

…звонко смеются, поправляя роскошные черные волосы, спадающие водопадами нефти по спинам до самых изгибов колен…

…ведьмы. Их зовут Угуису‑химэ и Кагуя‑химэ…

В мрачные воспоминания вплетается запах. Такой знакомый и родной, едва уловимый. Брат?! Это брат? Взгляд инквизитора скользит по толпе торговцев и куртизанок, ремесленников и купцов. На вонючей улочке, растянувшейся дохлой змеей вдоль реки Гангрены, сегодня не протолкнуться.

Странно, но образ Икки – белозубая улыбка, тонкие запястья, звонкий смех – не вызывает приступа жуткой боли. Что это? Знак? И если знак, то знак чего? А может, годы излечили старую рану? Или же боль от язв, покрывающих тело, настолько сильна, что перебивает ту, что вызывает братская любовь?

– По вашему приказу установлено круглосуточное наблюдение за Университетом. Пока ничего особенного. Разве что одной наезднице удалось установить непосредственный контакт с двумя студентами. Мы надеемся…

– Хор‑рош‑шо, бр‑рат‑т Дж‑жуз‑зеппе. Оч‑чень хор‑рош‑шо. А т‑тепер‑рь ос‑с‑ставьте м‑меня‑а. Мне н‑надобно‑а пор‑размыс‑слит‑ть. – Пачини, не моргая, вглядывается в толпу.

В последний раз он видел брата три года назад. Видел, но не обменивался мыслеобразами. Уже то, что они стояли плечом к плечу и не сдохли в корчах, о многом говорило.

Запах. Ноздри Пачини трепещут подобно флагам на ветру. Не обращая внимания на стенания Джузеппе, законник спешно покидает комнатушку, сбегает по лестнице и втискивается в толпу. Чутье ведет его, словно лоцман, знающий фарватер в прибрежных отмелях.

И?!..

Разочарование велико. Пачини разглядывает узкую спину мальчишки. Не брат, не Икки. Законник чувствует слабость в ногах. Хорошо хоть зверь в черепе спокоен, не шевелится.

Пачини – Мура, его зовут Мура! – едва не плачет от досады, и вдруг…

Вспышка!

Молния!

Внезапная догадка успокаивает святошу. Это запах не самого Икки, это смрад его таланта. Подобное впервые случилось на нелегком пути инквизитора, но тем вернее предположение. К тому же излишки, презренные изгои, обременены даром Проткнутого… А что, если этот дар и есть чужой талант, украденный Угуису‑химэ и Кагуя‑химэ у обитателей Китамаэ?!

Челюсти сводит от напряжения, но его слышат, его приказу подчиняются. Мальчишку, самую малость пахнущего талантом Икки, валят в лужу бычьей крови и для лучшего послушания пинают куда придется.

– Помогит‑те‑ка от‑твес‑сти твар‑рь беглую в х‑храм Господ‑день, и воздас‑сстс‑ся вам за т‑тр‑руды пр‑раведн‑ные!

Пачини понимает: цель близка. Скоро, очень скоро он отомстит за годы странствий, за холод утренних пробуждений в лесах, за посвящение в инквизиторы, за костры из трупов, за гнилую кожу и выпавшие зубы…

Скоро.

Законник останавливается посреди улицы. Раскидывает руки в стороны. Гремит гром, одинокая туча, серая, неприятная (откуда взялась в безоблачном небе?), плюется струями ливня. Сутана вмиг промокает, капюшон бесформенной тряпкой липнет к голове. Коробейники бегут кто куда, прикрывая собой товар, чтобы не испортился. Куртизанки опускают лица, дабы толстенный слой «красоты» не смылся на одежды. Неподвижного инквизитора обходят стороной – мало ли, лучше поберечься.

Пачини – Мура, буси Мура! – вопрошает родную кровь, умоляет Икки открыться ему.

И получает ответ:

<Помнишь приморское торжище? Три года назад? Мы встретились и сделали вид, что не узнали друг друга, чтобы не сойти с ума, чтобы твари в черепах не проснулись. Ты не забыл, ты помнишь, я знаю. Почему отступил тогда? Серебра пожалел?>

<А ты? Ты мог взять бесплатно! А я… Я вдруг понял, что зря старался, что рубил сгоряча. А у меня жена и замок… Слишком поздно понял, в чем причина. Слишком поздно соотнес со своим горем. У меня ведь дочь от любимой женщины, ласковой и красивой, как закат над Топью.>

<Китамаэ… Ты еще помнишь цвета сфагнов и игрища дельфинов?>

<Все это – ничто в сравнение с моей дочерью, вечно сонным ребенком, живущим не здесь и сейчас, но в сладких грезах. Веришь, брат?>

<Верю!>

Прокаженный инквизитор еще долго стоял, омываемый ледяными струями.

А вечером пойманного излишка сожгли на центральной площади Пэрима. Мальчишка разговорчивым оказался: перед казнью, вымаливая прощение, выложил как на духу, откуда он, с кем и как. В общем, не зря, ой не зря Пачини влекло к стенам Университета.

Рассвет пятой луны, Цуба‑Сити, чомги и плежи…

Проткнутый, как же Муре надоел Мидгард!

 

* * *

 

Он мечтал собрать крестовый поход против Университета и надругаться над трупами мастеров. Выжечь ересь дотла! Растоптать обломки стен пятками монахов! Но, до боли прикусив губу, понимал: не позволят. Коль твердыня существует до сих пор, что‑то хранит излишков от ненависти Церкви.

Нельзя действовать в лоб, иначе надо, хитрее. Людишек надо напрячь, горожан и гостей Пэрима, купцов и шлюшек подвигнуть во имя Истинной Веры. Распустить слухи, что коварные студенты повинны в бедах граждан: отваживают клиентов от женских ласк, портят мясо на рынках, из‑за них зимою падает снег, а летом бывает жарко.

Отличная задумка. Народ Пэрима откликнулся бы с радостью, но… Всех науськивателей, нанятых Пачини, нашли мертвыми. Кого‑то ужалил скорпион, кто‑то упился брагой, у одного сердечко не выдержало в квартале красных фонарей, другого убили в драке. Несварение желудка, кровь носом пошла да вся вытекла, умерла жена – онемел от горя, и прочее, прочее, прочее…

Ректор.

Брату Пачини по ночам снился Ректор. Сухонький старикашка грозил инквизитору пальчиком. Мол, и до тебя пытались да обломались, подобно прутику ивы, ударяющему по заточке меча. Не надо, остановись, ищи другой Путь. Сам знаешь для чего убивать необязательно. Достигнуть цели можно иначе…

Эти сны не давали покоя брату Пачини. Но если нельзя разрушить стены Университета, значит, нужно выманить врага наружу.

Кого выманить? Как зовут врага? Хорошие вопросы. Законник еще раз допросил брата Джузеппе, который так и не оправился после казни скальда и приступа набожности. Брат Джузеппе руководил аутодафе и принял основной удар на себя. Он поведал Пачини, что наладил наблюдение за Университетом, что наездницы Пэримского дракодрома согласились во время полетов обозревать этот прыщ на теле гарда. И хоть не бесплатно согласились, ибо нынче драконья жранина на вес серебра, но все‑таки… И вот результат: наездница познакомилась с двумя излишками – одного из них казнили – и даже оказала им услугу. Также за дополнительную плату девица наведывается на крышу Университета, где подолгу беседует с неким лизоблюдом, вторым излишком.

Это сообщение подняло настроение законнику.

– Р‑разом‑мнемс‑сся‑а‑а‑аа, б‑брат Джуз‑ззеппе?

– Если вам угодно, брат Пачини.

До‑ути – взмах узким лезвием, ничуть не похожим на те оглобли, что в почете в Мидгарде. Резко‑плавное движение, пока из‑под кистей не вынырнет напряженное лицо соперника, вспотевшее, не понимающее, зачем законнику это надо, а?! Выпад правой ногой – брат Джузеппе дергается слишком поздно – и удар слева, спина ровная, прямая, кисти дожать, остановив меч у самого лба разговорчивого толстяка.

– Да‑а‑альш‑ш‑шше?

Брат Джузеппе мешком, из которого высыпали репу, осел на пол. Разминка закончена.

– Больше мне нечего сказать. Наездницы наблюдают, мы платим. Но известно точно: у студиозусов каждую ночь попойка. То ли готовятся к чему‑то, то ли празднуют.

– Ил‑ли п‑помминальные тр‑ризны у н‑них‑хх… Х‑хор‑рош‑шшо. Пр‑риведи к‑ко м‑мне ту наез‑з‑зс‑сдницу, что в‑вино им нос‑сссит. Лады? Прив‑ведеш‑шшь?

– Конечно, брат Пачини, конечно!

– С‑с‑сегодня же.

– Понял, сделаю!

 

* * *

 

Красивая девочка.

Инквизитор научился разбираться в женской красоте. Сам он не испытывал томления плоти, просто умел подмечать детали, реакцию аборигенов на ту или иную самку, выделяя общие признаки и делая выводы. Так вот, наездница была весьма примечательной девушкой. И что странно, не боялась инквизиторов. Совесть чиста? Ни разу не провинилась пред ликом Господа Проткнутого? Быть такого не может, ибо все – без исключения! – грешны.

Как бы то ни было, брат Пачини уговорил ее совершить смертельно опасный поступок, пообещав вознаграждение столь внушительное, что на него десяток песчаников будут кормиться от пуза пару лет.

А всего‑то надо – поцеловать лизоблюда. Поцеловать – и сразу сюда. Сразу, пока поцелуй не высох на сладких губах! И не вздумай обмануть, дитя мое. Коль возникнет мысль об устах первого встречного коробейника, гони ее прочь, обман раскроется тут же. Не надо злить Святой Престол. Зачем тебе отлучение от Церкви, которая может предать огню всех твоих родственников до седьмого колена?..

Брат Пачини не сомневался, что девушка сделает все как надо и лизоблюд не заподозрит подвоха. Так и случилось.

…Чуть не плачет наездница:

– Да, святой отец, все, как вы хотели, и дракон мой, уж какой он ревнивец, не помешал. Облобызал меня ваш негодяй, еще и лыбился так гаденько, так гаденько!.. Святой отец, – шепчет, по сторонам оглядываясь, не слушает ли кто, – святой отец, а хотите, я принесу его голову? Я могу, у меня же дракон!.. Не надо?.. Просто подойти ближе и рот не разевать, а то опять придется целоваться? Лучше смерть! Я подойду, я сейчас!..

Брат Пачини смотрел на нее, изнывающую от страха. Смотрел в глаза, грубо ломая своей волей ее хлипкую душу, пока она, наездница, одним лишь словом усмирявшая дракона, не сдалась ему, обратив гордыню в покорность и смирение. Если бы ему захотелось, она сбросила бы одежды и возлегла с ним. Но главное – она, любимая дочь благородных родителей, принесла на своих губах чужой вкус. И очень жаль будет, если ее старания окажутся напрасными.

<Икки, обрати внимание…>

Вспышка. Будто кто‑то ударил по глазам изнутри. Пачини на мгновение ослеп.

<Вкусная девочка. А ты силен, брат, времени зря не теряешь.>

Пачини втиснул свои губы, обезображенные язвами, в уста наездницы. Бедная девочка пришла в себя, попыталась вырваться – не получилось. Ее трясло от омерзения: лобзаться с инквизитором, да еще прокаженным?!

<Ты понял, Икки, почувствовал?>

<Я понял, брат, я… Спасибо, брат!>

Инквизитор отпустил наездницу. Она упала и, скуля, отползла в угол. Что ж, пусть это будет самое серьезное испытание в ее жизни, долгой и счастливой.

<Ловушки для крабов, глубины Китамаэ, мокрый мех калана под ладонью… Это был ты, Икки, твое детство откликнулось мне в поцелуе. Теперь ты знаешь, где искать!>

<Да, брат. Но как же ты?!>

<Не думай об этом. Я… Я помогу. Доверься мне.>

Сняв чужой вкус с губ наездницы, законник понял, что нашел украденный талант брата. И еще теперь он знал: его собственный талант где‑то рядом.

Брат Пачини смотрел в окно, его ноздри трепетали.

Неприступный Университет скоро сам преподнесет ему желанную добычу.

 

Часть третья

Графский замок

 

Распределение

 

Эрику так и посоветовали: иди, парень, к нему, если желаешь в рыцари выбиться. Он на посвящения не жадный. Дочку разбудишь – бесплатно, мол, от всего сердца – и ты уже, считай, воинского сословия.

– А что с дочкой? – спросил бывший студиозус, изрядно захмелевший от браги. – До меня, что ль, прекрасных витязей не нашлось?

– Нашлось, – ответили ему и, головами косматыми покивав, добавили: – А то как же? Да только девица с привычкой: недельку побегает и сляжет. У батьки ее, хоть и граф знатный, многие лета и здоровья ему, соболиных шкурок и серебра не хватило бы каждый раз Миляну родную будить. Уяснили, благородный господин? Потому и надо не корысти ради, но из чистого уважения.

– Некрасиво, – пробулькал Эрик, уронив в кружку клок волос, единственно оставленный на чисто выбритом черепе. – Подленько как‑то.

А они:

– Рыцарем хочешь стать?

Вздохнул молодец: хочу…

Ну, не проблема: сдал железяки кнехтам, обнажил голову и встал на колени перед графом. А пол‑то холодный, каменный. А еще пришлось держать графа за руки, потом целоваться с ним взасос. Экая гадость – обниматься с небритым мужиком. Щетина рожу колет, неприятно. А что поделать? Оммаж, етить его за пятку с подвывертом! Пот с ладошек графа Эрик вытер о Священную Книгу Проткнутого, поклявшись служить сюзерену против всех мужчин и женщин, как живых, так и мертвых. За это он получил в феод четверть права суда и право забирать рои пчел, найденные в лесу (лес окружностью в милю, способен выкормить полсотни свиней). Во какое счастье привалило!

Эрик, конечно, расчувствовался и пообещал уважать жизнь и члены господина своего. Граф изрядно хлебнул вина и вообще поплыл: солому стал тыкать – дескать, бери‑бери, не отказывайся, обидишь. Лизоблюд догадался: инвеститура! Да, хреновенько он знаниями в Университете овладел. Ну, ничего – недостаток теории Эрик заменит избытком практики.

Дабы достойно войти в свиту нового хозяина, он по совету бражников из таверны сочинил песнь, восхваляющую достоинства Бернарта де Вентада – так звали графа, ибо песнь, затронувшая сердце слушателей, как доброжелателей, так и наоборот, не только способствует удаче в войнах и прославлению героя‑победителя, но и преумножает достаток в родовом замке.

Спасибо Лантису, другу покойному, обучил основам рифмоплетства. А уж Эрику не жаль кеннингов для дела благого. Мол, граф, ясень битвы и раздаватель колец, пришел в эти земли по дороге китов, не убоявшись вьюги копий и встречи мечей. И морской конь у графа из огня воды, и меч – звенящая рыба кольчуги, захлебнувшаяся в пиве ворона. А замок графа – корабельный сарай бури, не иначе. Из чистого неба сотканы стены!

«Мед великанов» пришелся тинглиду графа по нраву. Эрика приняли как родного, накормили мясом и напоили до беспамятства. А Миляну, сказали, целовать завтра утречком будешь, перегарный дух на спящих красавиц действует самым благоприятным образом – уж наша‑то с постели птицею взовьется да убежит от охальника далеко‑далеко.

Вот тогда Эрик во всеуслышание и заявил, что прибыл в графский замок не просто так, но согласно назначению Университета. Он, Эрик, есть новое графское приобретение. Лизоблюд, если кто не в курсе. И вина еще, будьте любезны. С кем тут выпить на брудершафт?..

Переполох случился знатный. Беготня, суета, опрокинутые лавки… Вокруг Эрика мгновенно стало пусто.

Заерзав в обитом медвежьими шкурами кресле, граф громко икнул:

– Лизоблюд? Распределение?

– Так точно. Лизоблюд. Направлен к вам согласно проведенному торгу и оплате. Очень рад, готов служить.

– Раб мой?! Трэль?! И я тебя в рыцари? И целовал как сына?! – Граф опять громко икнул.

Лицо благородного вельможи казалось Эрику смутно знакомым. Где‑то видел его… Где?

– Ага, как сына. И раз обещал, завтра с утра дочь вашу, Миляну, я облобызаю и…

– НЕТ!!!

Так что насчет поцелуев у Эрика не срослось. Оно и к лучшему. За время службы у Бернарта де Вентада Эрик дважды имел честь лицезреть крайне сонного ребенка. Какие, к Свистуну, женихи‑рыцари?! Малышка едва разговаривать научилась, и красавицей ее назвать было можно, лишь пребывая во хмелю.

Жаль только, рабов не посвящают в рыцари.

Рабам не дарят пчел и лесов на полсотни свиней.

 

Крыса

 

Потрошитель вскроет животы добытым оленям, вывалит кишки, затем щедро посыплет окорока солью. И начнется зима. Взвоет промозглыми ветрами Слякотник. Спрячет от холода под медвежьей шкурой Салоед. Жертвенник плеснет кровь в жадные рты сугробов. Снежнодух приведет косматых мороков, у которых вместо зубов – сосульки. Ручейник прогонит нежить и встопорщит почки на деревьях. Яйцеклад начнет лето, засевая гнезда птенчиками. Солнцеглаз прогреет землю, напоит дождями травы. Сенник травы скосит. Червень растопчет пятками сотни червей, выползших из подземных нор. Жатвенник соберет труды людские. Грибник покроет шляпками мухоморов склоны оврагов. И опять Потрошитель, и вновь Слякотник…

И так год за годом, год за годом.

А Гель все будет одинока.

В самом начале учебы она поклялась собственной жизнью, что никогда более не откушает мяса пахаря, ибо душа ее принадлежит Проткнутому. Красотка знать не знает Высокого, Водана, Жига и – тс‑с! – Свистуна.

Известно, что Проткнутый помогает девушкам сходиться с парнями, чтобы жили вместе и детишек рожали. Так зачем Гель идолы?

Вечером, после отречения запалив лампаду (предстояло прочесть десяток крайне поучительных свитков), Гель по привычке вырвала волос и уронила его в пламя. Спасибо, Жиг Жаркоокий, за светлую помощь. Только под утро, оторвавшись от «Пути перевертня, сокрытого в листве», Гель сообразила, что наделала. О горе! Скоро ее, глупую, ожидает погибель. Сама виновата: клятву дала и сразу нарушила!

Три дня Гель не ела, три ночи не спала – ждала смерти. На четвертые сутки девушка случайно забрела в столовую, взяла миску жареных свиных почек и сытно позавтракала. Тогда она поняла, что до сих пор жива. Она нарушила клятву, данную Проткнутому, – и ничего с ней не случилось! Зато лампадка горела всю ночь, ни разу не погаснув. Жгучий принял жертву и помог, а Проткнутый оскорбление скушал, будто так и надо!

А есть ли он вообще, Проткнутый, а?

Но девичья память коротка, Гель быстро забыла о случившемся. Вспомнила, лишь когда мальчишку, смешного такого – как же его звали? – сожгли непонятно за что и почему.

Аутодафе – это всегда праздник. Центральная площадь, груда хвороста в два роста, все довольны, резвятся как дети, поздравляют друг дружку и благодарят отцов‑инквизиторов, избавивших гард от еретика. А потом – невиданный всплеск набожности. Народ бьется в истерике. И ладно бы только бабы, так ведь и закаленные битвами ветераны оплакивают мучения Проткнутого, принявшего смерть лютую от Свистуна проклятого, но воскресшего, дабы низвергнуть своего мучителя. О, Проткнутый, надежда и оплот всего сущего, всего бывшего и задуманного!

Всенародную истерию Гель прочувствовала на собственной шкуре. Поддавшись общему настрою, она всю ночь после казни проплакала, а наутро едва заставила себя обернуться пятью крысами, выполняя задание мастера Андерса Чумы. Гель млела от этого молодого привлекательного наставника и слушалась его беспрекословно. Если б он покусился на ее непорочность, она была бы счастлива.

Но задание прежде всего. Была одна девушка, а стало пять крыс, как того хотел мастер Чума. Одна крыса чесала лапкой носик. Вторая внимательно наблюдала за приготовлением обеда на университетской кухне. Третья сполна насладились совокуплением мастера Заглота и огромногрудой ключницы Грюнельды. Четвертая едва не угодила в мышеловку, потянувшись за сыром. Авторитет же мастера Андерса сильно пошатнулся, когда пятая Гель‑крыса застала его, с упоением ковыряющего пальцем в носу.

Так что в крысиных обличьях Гель весьма занимательно провела время. Раньше она никогда не раздваивалась. Что уж говорить о разбивке на пять живых частей? Гель‑беркут только вернулась после небесной прогулки, намереваясь хорошенечко отдохнуть, когда в келью к ней вломился мастер Андерс и приказал готовиться к экзамену. «Но сначала прогуляйся в столовую», – сказал он. Гель так и сделала: еле из‑за стола выползла, значительно потяжелев.

Задание ее поразило. Она, конечно, догадывалась, что такое возможно, что тело перевертня способно на многие чудеса, но ей ни разу еще не доводилось сдавать экзамен по практике, не изучив сначала теорию. И ладно, к авантюрам ей не привыкать. Вот только трансформация‑разбивка оказалась процедурой очень болезненной. Зато потом крысятничество стало любимым развлечением девушки.

Кстати, насчет аутодафе и последующей вспышки благости.

Позже инквизиторы пояснили народу, что это Свистун поглумился над чувствами верующих. А раз многие поддались влиянию врага, надо покаяться и добровольно сдать имущество на благо Церкви. Объяснение это мало кому понравилось. Парочке серых братьев под шумок набили морды, еще двоим вспороли животы. Возмущенные случившимся святоши пригрозили крестовым походом – мол, сровняем мятежный гард с землей. После чего храбрые жители Пэрима собрали две тысячи эре серебром – чистосердечное пожертвование!

Как известно, переговоры с еретиками есть смертный грех, но отказаться от столь богоугодной суммы было бы крайне неразумно – поход так и не состоялся…

Гель сдала экзамен на отлично. Мастер Андерс был в восторге. Он рекомендовал Деканату инициировать Гель в цеховые статуты и отпустить в Мир.

Против был лишь мастер Коктулек. И к его мнению прислушались бы, но сам Ректор явился на заседание мастеров‑перевертней и подтвердил диплом Гель. На миг красотке показалось, что вместо лица у старика крысиная мордочка и мордочка та улыбается, оскалив остренькие зубки.

Утром следующего дня Гель инициировали. Вечером – продали.

 

Дракон и гидра

 

Эрик завидовал мирянам, он завидовал инквизиторам, завидовал даже нищим и юродивым, даже народцу, всем этим псоглавцам и щукарям, водяникам и прочим. Ибо никто из них не ценил времени своего и дней чужих. Никому не нужна была точность растраченных мгновений. На годы им плевать через плечо. Они живут припеваючи, и живут долго. Так долго, как смогут. Год за три – предел не для мирян, это привилегия излишков, и только.

Это судьба лизоблюда, проклятая судьба, дрянная.

Снорри Сохач, отец Эрика, вообще не помнил месяца своего рождения. Да и насчет года был не уверен. Сохач никогда не строил планы дальше урожая. Он дважды совершал паломничество к Ясеню Проткнутого, не пытаясь даже предположить, чем займется по возвращении: пахать будет и сеять или греться на печи в объятиях ласковой жены, потому что вьюга и снег.

За три года в стенах Университета Эрик понял, что очень немногие люди задумываются о скоротечной молодости, пожаре увядания и мгновении старости. Не говоря уже об окончательном уходе из Мидгарда. Эрик прочел множество свитков, и ни в одном не отыскалось и крупицы сожаления о прожитых в праздности днях. Летописцы, которым сам Проткнутый велел придерживаться точности формулировок, умудрялись, где только можно и где нельзя, выводить красивыми вензельками нечто вроде «во времена правления короля Ольгерда Великодушного», или «в погожий день второй седмицы первых холодов», или «когда у моста возле южных ворот видали последнего бобра с тремя хвостами и перепились кузнецы в заведении Янека Пол‑языка». Уж если летописцам позволено плевать на свои обязанности, что говорить о бондах, живущих лишь днем сегодняшним?!

Год за три… Свистун побери, почему?! Чем Эрик заслужил столь куций отрезок на мериле всеобщего времени? Слишком мало, слишком! Позавчера он был ребенком, вчера впервые сбрил бороду, сегодня запросто разжует подкову, а завтра седина укроет его виски. Слишком быстро, слишком!

И не надо рассказывать, что долг платежом красен, что раз Проткнутый великодушно одарил, то нужно сполна вознаградить его щедрость. Эрику вбивали эту заповедь каждый день, каждое утро и перед сном три года подряд. Отдай. Верни. Должен. Раб. Излишек. Учись во благо Университета. Служи хозяину как самому себе.

Кусай, лизоблюд, стальные прутья. Травись ядами. Сметай языком крошки со стола!

Ах, как гадко Эрику, как нехорошо. Внутренности норовят выплеснуться на холодный пол, в рот словно песка насыпали, в глазах – осколки стекла, не иначе.

Надо же, ясень битвы и раздаватель колец, дорога китов и вьюга мечей… Кое‑кто вчера перебрал хмельного. И не стыдно, Эрик? Ведь ты почти рыцарь, Свистун тебе в печенку!

Он окончательно проснулся. Голова звенела наковальней под молотом. А все почему? Пить не умеет. Не научился. Хоть и тренировался в объятиях вльв. В конце концов мастеру Трюггу надоело чуть ли не ежедневно лицезреть запухшую морду студиозуса и он подал прошение на инициацию Эрика. Мол, хватит жрать кашу за счет Университета. Пусть искупит вину перед наставниками – расплатится за нежелание учиться «науке языка и губ». Мастер Рихард Заглот прошение поддержал, сообщив Деканату, что сей отрок в специальность введен по самое не хочу, дальнейшие старания бессмысленны.

Ректор лично инициировал Эрика, на прощание разрешив поцеловать свою сухонькую лапку. Старик не боялся лизоблюдов…

Утро – самое отвратительное время суток.

Вчера граф говорил что‑то о большом сборе. Вспомнить точнее не получалось, уж очень нездоровилось. Эрик перчаткой коснулся небритой щеки. Он редко снимал перчатки. В них трапезничал, мылся, ими же ласкал упругие груди вльв. Здоровался тоже не снимая перчаток. Впрочем, желающих коснуться его руки находилось немного. И тем удивительнее, что в их число попала графиня.

Мария Вентарнайская, так ее звали. У нее были длинные каштановые волосы, спадающие двумя толстыми косами до колен. Ее личико вдохновляло всех прикормленных трубадуров, осевших на графских землях. Даже известный женоненавистник каноник Ги д’Юссайн возвеличил ее в Прекрасные Дамы, себя определив в верные рыцари. У Марии было все, что отличает знатную прелестницу от милой пастушки: происхождение, нежная красота и равный брак. При желании она могла бы участвовать в инквизиторском походе и управлять десятком гардов в праве опекуна или даже регента. Обладая столь заманчивой внешностью, она запросто возглавила бы восстание против собственного мужа.

Но граф – истинный воин! – к жене относился прохладно, как и предписывали пергаменты отцов‑инквизиторов, во множестве распространяемые среди молодежи, сочетавшейся браком. Если граф и говорил жене добрые слова, то через силу, словно скупердяй, отдающий мытарю последнюю монету. Де Вентад называл Марию «человеком прялки» и «бурей