На экране Генрих после подъема из вулкана шатается, ему нечем дышать, он валится на грунт и дышит из кислородного баллончика. Слегка поджаренные ботинки со штырями на подошве снимают с него друзья.

– Этот спуск происходил в 2002 году, мне было 67. Извержение вулкана произошло 3 года назад. И за это время дно кратера не остыло, а прогрелось от лавы до 700 градусов.

– Как тут не воскликнуть: чертов мужик, этот Штейнберг?

– Есть еще силы. В 2000 году я проходил медицинское обследование: ученые хотели проверить, что там во мне изменилось с той поры, когда меня в 33 года готовили в космонавты. Тогда нашли идеальным для полета в космос. Они мне объяснили: мой физиологический возраст оказался на 12 лет ниже календарного. Тридцатитрехлетнему мужику они дали 21. Вторая проверка моих «градусов» подтвердила: моя физиология моложе календарной примерно на 20–25 лет.

– Почему ленинградец, мечтавший продолжить семейную традицию – стать архитектором, вдруг выбрал вулкан?

– Не вулкан я выбрал, а Камчатку. После 3‑го курса, в 56‑м году, попал туда на поисковые работы. И на съемках наша партия зацепила рудопроявление молибдена. А по засекреченной специальности я должен был бы искать уран. Правда, на распределении, после окончания института, я отказался идти на секретную работу, и меня направили в Хабаровское геологическое управление. А там я выбрал Камчатку… С Институтом вулканологии я связан с момента его образования.

– Генрих, к этой опасной работе, наверное, нужно себя как‑то особенно психологически готовить?

– Внутренняя проверка, конечно, идет. Но только реальность учит. Когда первый раз спустился в кратер Авачинского вулкана, на дне его я столкнулся с раскаленными породами. Температура около 800 градусов. Спустился я с обычными термометрами, рассчитанными до 500 градусов. Сначала у меня «полетел» стопятидесятиградусный, а потом и пятисотградусный. И до меня дошло – породы на дне не красноватого цвета, а раскаленные. И туда не сунуться.

– А какое у вас было снаряжение?

– Альпинистские ботинки на зубчатой плотной подошве. Кислородный изолирующий прибор, ящик с баллонами кислорода на груди. Штормовка‑брезентовка. Тогда я еще спускался в довоенном пожарном шлеме с гребнем.

– Зачем вы спускались в такой ад?

– Отбирал пробы газа из кратера в местах наиболее высоких температур. В руках был особый прибор для этих целей. И вот я тогда впервые обнаружил: хотя вулкан извергался 16 лет назад, на его дне высокая температура. Мой первый спуск в кратер действующего вулкана стал сенсацией – об этом писали многие газеты.

– Вы столько исследовали и наоткрывали. Вас наградили?

– Нет, не награждали. Я даже этим горжусь. Важно, что в октябре 99‑го мы дали правильный прогноз извержения вулкана Кудрявый с указанием даты его старта – за четыре дня до события.

– Ваша популярность в ученых кругах Европы и Америки поразительна. Что вы делали в Италии?

– Италия – моя любимая страна Европы. Там, кроме Везувия и Этны, есть замечательные Эоловы острова. По мифологии Эол – бог ветра. Это маленькая островная дуга раз в пятьдесят меньше Курильской. Несколько островков – и на них два действующих вулкана: Стромболи и Вулкано. Стромболи был моим первым итальянским вулканом. Он замечательный! Извергается непрерывно с 1500 года до нашей эры. Вся Европа ездит смотреть на красивые извержения через каждые 20 минут. К нему сделаны дорожки, подъездные пути. Туристы в восторге. Но иногда извержение усиливается, начинает изливаться лава, и Стромболи становится менее доступен.

– Синьор Штейнберг, когда вам бывает страшно?

– Страх естествен на стадии принятия решений, когда готовишься, прикидываешь, стоит или не стоит, тогда страх присутствует. Страх ведь – элемент воображения. Но когда начинается работа, спуск, на страх не остается времени. На спуске в кратер ты находишься в напряженном внимании – ведь проходишь крутую стенку, идешь по раскаленным участкам. Вот когда вернулся и вспоминаешь, что было, рядом с чем прошел, – иногда возникает запоздалый страх.

– Но вам не всегда удается избежать беды…

– Было всякое. Однажды стряслось такое, в октябре 1962 года. Мы со студентом Сашей Таракановским проводили с самолета аэромагнитную и аэрофотосъемку. Он предложил мне проверить над вулканом еще и уровень радиации. Включили аппаратуру и получили четкую аномалию над раскаленным куполом в кратере. Зашли на маршрут еще раз – действительно идет радиоактивная аномалия…

Напомню, в конце октября 62‑го начался Карибский кризис. Американский флот подошел к берегам Кубы, наш флот двинулся туда. Я собрал отряд, и вертолет забросил нас на вулкан Карымский. Командир утешил: «Летите на вулкан, а в Петропавловске еще опаснее». Высадились. Вертолет ушел. Поставили лагерь. Пошел снег. Мы потыкали радиомеры в лаву – никакой аномалии. Стал думать… В газах? А взять газовую пробу можно только в кратере. И полезли мы с Чирковым, моим помощником, на кратер. Взрывы шли над нами. И мы решили, что самую опасную зону миновали. Но произошел направленный взрыв прямо в нашу сторону. Меня защитил большой камень, а Чиркова срезало камнепадом. И как мне потом объяснили, я допустил ошибку – бросился к нему, вместо того чтобы выждать минуты две, пока пройдет камнепад. И все!

Чирков видел, как меня срезало камнем величиной с табуретку. Хорошо, что зацепило не всей массой. Я отключился. К счастью, у Чиркова был только перелом бедра и он дал аварийную ракету… Никто не мог нас доставить в больницу: военные в те дни стояли по форме № 1 – «если завтра война…» Но 29 октября военным дали отбой, и на следующий день прилетел вертолет противолодочного дозора с океана. Звали этого смельчака майор Галанин. Давно разыскиваю его. Игорь Кваша, мой приятель, тоже ищет. Но пока он не отозвался. Майор Галанин посадил вертолет в центре Петропавловска на стадионе. Из Москвы и Новосибирска прилетели бригады врачей. У меня обнаружили всякие переломы: затылочный, теменной, левовисочный, – да еще кровоизлияние. Семь суток я находился без сознания. Замечательные специалисты за два месяца привели меня в порядок.