Незадолго до своего семидесятилетия он вновь стал отцом.

– Вячеслав Анатольевич, подурачиться любите?

– Обожаю.

– В молодости повесничали?

– Н‑е‑ет! Никогда. Паясничать мог.

– Своевольничали?

– Еще не разучился.

– Случалось ли Шалевичу быть шальным?

– Меня даже в школе называли шалявой.

– Слышали фразу: «Тут ночью на Арбате пошаливают»?

– Сам довольно долго пошаливал.

– В юности лазили в чужой сад?

– Нет. Я городской. И природу просто не знал. Мои шалости были невинными. Во время войны был я с детдомом в деревне. Увидел на траве какашки козьи и спрашиваю: «Что это такое?» Меня разыграли: «Собери побольше и отнеси повару – он тебе конфетки сварит». Набрал я, в двух руках принес. Ну, он меня изрядно поколотил. Бегал за мной – еще поддать.

– Пострадал мальчишка за наивность… Все эти глаголы я отыскала в словаре Даля – они объясняют корень вашей фамилии. Так что вашим белорусским предкам дали фамилию за их повадки и привычки. Расскажите, пожалуйста, о своих родителях.

– Хотя я детство провел во дворе Вахтанговского театра, но родители мои – люди не театральные. Я воспитывался с мамой. Она разошлась с отцом до моего рождения. Даже карточки его долго не показывала. Работала она секретарем‑машинисткой в Министерстве обороны, была горячей активисткой. Про папу я мало чего знал. Потом, когда уже стал популярен, приехал я в Бийск для встречи со зрителями. И вдруг меня ошарашили: «Вас ищет отец». – «Какой еще отец?» – вздрогнул я и все‑таки решил его повидать. Подошел к нему и спросил: «Вы кто?» – «Я Шалевич Анатолий Иванович». – «Вы мой отец, что ли?» Он ответил смущенно: «Я так подумал…» Мы долго с ним сидели, мирно разговаривали. Оказывается, отец был репрессирован и потом остался после лагерей в месте ссылки – в Бийске.

– Наверное, он был заметной фигурой до ареста?

– Крупным начальником НКВД. Когда я его спросил: «Почему же ты нам с мамой из ссылки не писал?» – он мне объяснил, что сам к этим общим репрессиям, к сожалению, причастен. Вот и нес свой крест. Он сбегал по случаю в магазин. И хотя я непьющий, на этот раз себе позволил… В зрительный зал я пришел веселый. И первый вопрос меня окрылил: «Как вам понравился Бийск?» Я признался чистосердечно: «Я его еще не видел, но он мне стал родным – я встретил здесь отца». Люди встали, что‑то кричали, аплодировали…

Вернувшись в Москву, я поразил маму своим рассказом про отца, передал ей его новую фотографию. Она долго вглядывалась в его лицо, а потом тихо‑тихо сказала: «Да, теперь была бы золотая свадьба». И встрепенулась: «Ну ты сказал ему, что замуж я больше не вышла, фамилию его сохранила, тебе высшее образование дала?» Сквозь эти слова лилась такая тоска и ревнивая гордость, что я прослезился. Через какое‑то время отец написал, что хочет с нами повидаться. И моя добрая, жертвенная мама поглядела на свои иконы и предложила мне: «Перед приездом отца сними иконы». Тут я взорвался: «Это еще зачем?» Мама простодушно оправдалась: «Он их не любил…»

– Мама доверяла вашему выбору – учиться в Щукинском?

– Она этого очень не хотела! И ни разу в училище не появлялась.

– Почти сразу после школы вы женились. Хотя бы спросили у мамы разрешение?

– Спросил, конечно. А что было делать, если мы комнату нашу в коммуналке разделили занавеской? Но «зеленый» наш союз просуществовал всего 15 дней.

– А вторая любовь и второй брак вновь за занавеской?

– Нет, я жил у второй жены, тоже в коммуналке. Правда, потом нам дали квартиру… Из нее‑то я через два года ушел.

 

Москва слухами полнится. О сумасшедшей любви Шалевича к ленинградской актрисе Валентине Титовой театральная публика судачила и, пожалуй, завидовала: актер совершал во имя встречи с любимой невероятные поступки. После спектакля мчался на вокзал, садился в «Красную стрелу», чтобы утром быть у ее ног с розой в руке, а потом вновь в Москву, торопиться и опаздывать на репетицию в Вахтанговский. Совсем извелся женатый человек. Однажды, после гастролей театра в Венгрии, романтичный любовник вручил жене подарки и вновь безоглядно направился в Ленинград, к соблазнительной Валентине. И больше не вернулся. А ее потом увел режиссер и актер Владимир Басов…

– Говорят, вы, уйдя от жены, оставили ей квартиру?

– Так я воспитан, к сожалению…

– Прошу вас, расскажите про вашу третью, любимую жену Галину.

– Мы прожили с ней 31 год. Она была очень красивой, обаятельной женщиной. Ее все любили.

 

В любился Шалевич в Галину с первого взгляда. Очень высокая, длинноногая, мастер спорта, художник‑модельер, пришла с подругой в кафе выпить чашечку кофе – он увидел и погиб. И женился. Когда Вячеслав Анатольевич познакомил меня с их сыном Иваном, только тогда я представила облик его матери. При огромном росте в нем поражает античная лепка торса. У красивого парня взгляд чуть‑чуть ироничный, смешливый и очень добрый… Сразу попадаешь под его обаяние.

– Галя мучительно рожала Ваню. И слава Богу, он появился на свет. В юности Ваня был похож на девушку, а сейчас видите какой мужчина. У нас с Галей была большая жизнь… Она мучительно уходила – почти полтора года страдала (говорит тихо‑тихо). Было страшно тяжело и сложно. Врачи, клиники – неотложных забот было достаточно. А вот когда ее не стало, тут пришла боль… Галя до самого конца оставалась красивой.

– Как эту трагедию перенес Ваня?

– Трудно. Первые три с половиной года он буквально отрешился от всего. И тогда мне досталось еще больше.

– Арбатская канитель и опасность коснулись его?

– На него пагубно влиял Арбат еще при жизни мамы. Тогда здесь были лотошники, ребят соблазняли наркотиками. Ваню и «на счетчик» ставили. Я бегал за этими бандитами, разговаривал с ними. Вмешивались и мои товарищи. Очень много было перипетий. Этот Арбат – ловушка для детей. Их от себя нельзя отпускать. А наша профессия этого не позволяет. Окружение нашего двора очень сильно влияло на Ваню. Но случилась беда: его друзья умерли от наркоты. Он остался один и – струсил. И выполз! Сейчас Иван работает звукорежиссером в нашем театре. Очень хорошо в этом разбирается и компьютером увлечен.

– У вас с ним возникли дружеские отношения?

– Да. Он женился на актрисе нашего театра. Сначала скрывал свое увлечение, а теперь все счастливо сложилось.

– Вячеслав Анатольевич, вы вновь женаты на очень красивой женщине. Как говаривал Цезарь, пришел, увидел, победил. Выбор у вас безупречен, глаз – алмаз. Посвятите, при каких обстоятельствах вы встретились с Татьяной?

– Было это на дне рождения моего друга. Посадил он Татьяну рядом со мной. Я повернулся и позволил себе привычную шутку: «Ой, какая красивая женщина! Я вдовец. Могу и жениться». Мы, артисты, на красивое смотрим с любопытством. У нее замечательные глаза. Вдруг мне кто‑то говорит: «А у нее двое детей». Тут случился маленький испуг. И я сам себе запретил всякий соблазн. Татьяна – врач. Была разведена. Все случилось до меня… Невзначай мы все‑таки встречались.

И тут друг предпринял роскошный выезд за грибами. Я не любитель ни грибов, ни рыбной ловли, ни шахмат – мне это кажется скучным. Татьяна пришла к машине со своей девочкой. Увидел я трехлетнюю прекрасную девочку – одно лицо с мамой! – и в нее влюбился. Все в лес, а мы с девочкой у костра. Она весело разговаривала, такая чаровница. Глядя на нее, я как бы почувствовал притяжение к ее маме. Татьянин мальчик был уже юношей.

– Грибная вылазка вас не сосватала?

– Мои друзья, видя мою медлительность, предприняли беспроигрышный ход. Наш театр поехал на фестиваль в Авиньон с «Балдой» по Пушкину. Я не играю в этом спектакле. Мои верные околотеатральные друзья, узнав, что я не еду в Авиньон, подарили мне возможность поехать во Францию с Татьяной – сделали визу, путевку, гостиницы, и я, как снег на голову, упал к нашим вахтанговцам. Вот был сюрприз! Мы ездили с ней в Париж, в Канны, в Ниццу. Замечательные дни. Там все у нас с Татьяной и слюбилось. После Авиньона мы поженились.

– Ваня одобрил ваш отважный шаг?

– Он принял все очень хорошо. Полюбил Татьяниных детей. Мамы моей уже не было. Из моих родных остался только Ваня и двоюродная сестра. А тут – столько родни! У меня уникальная теща – роскошная, обаятельная. Мы с Таней отважно умудрились родить девочку Аню.

– Сколько же вам тогда было лет?

– Шестьдесят восемь!

– Уникальный отец.

– Да нет – многие в моем возрасте сумели детей родить: Любимов, Гомельский, Белявский. Наша Аня – чудо. Совершенно замечательное существо. Ее крестная – гречанка. Летела из Греции, чтобы крестить мою дочь. Я познакомился с греками крымского происхождения давно, когда Театр Вахтангова был на гастролях в Греции. Прилетела моя гречанка в Москву и, представьте, влюбилась в мою тещу Веру Ивановну. Я всегда поднимаю первый тост за здоровье хозяйки огромного семейного клана.

– Великий Южин говорил: «Театр – это актер». С прошлого века эта мысль не устарела?

– Она справедлива всегда. Если есть великие артисты, значит, и театр велик. Был Товстоногов – у него были великие артисты, и Художественный, и Театр Вахтангова славны своими великими артистами. По Вахтангову, прежде всего на театре властвует его величество актер. Актерское обаяние и отдача – вещи алтарные. Мы на сцене в какой‑то степени проповедники. Я застал в театре великих артистов. О них сложены легенды.

– Вы теперь возглавляете Театр имени Рубена Симонова. И, значит, точно в вас когда‑то угадали «строителя».

– Я согласился принять театр во имя великого Рубена Николаевича. Из Театра Вахтангова я не ушел, но все время отдаю своему молодому детищу.

– В репертуаре у вас есть костюмные спектакли. Преодолевая бедность, где вы их берете?

– Я здесь и художественный руководитель, и директор, к сожалению. Мне пришлось в вопросах финансов пройти ликбез. Честно говоря, мне не нравится, когда спектакли ставятся «на досках». Мы делаем серьезные декорации. «Доходное место» оформлено блистательно. У нас классные костюмы. Главный художник театра – Александр Авербах. Для нас работает талантливая Светлана Синицына. Нам повезло, когда Михаил Александрович Ульянов снял «Три возраста Казановы»; я попросил отдать спектакль нам. Состоялась торжественная передача. Мы получили и декорации, и костюмы. И я вместе с нашими актерами сыграл Казанову. Борис Мессерер пришел и уложил в нашу маленькую сцену декорации вахтанговского спектакля.

– Какой он, ваш Казанова?

– Он уже постарел, одинок. Молодость оживает в его воспоминаниях. На закате жизни Казанове даруется влюбленность в девочку. И он принимает трагическое, но необходимое решение – уйти. Потрясающая поэтическая форма! Замечательная поэзия Марины Цветаевой.

– Влюбленный, вы ведь тоже писали стихи?

– Мне очень близка поэзия. Мало кто знает, что Рубен Симонов писал стихи. Я почти все их знаю наизусть. Ценю в стихах концовки. Нынешние поэты почему‑то не стремятся к сильному высказыванию в последней строфе. К большому сожалению, поэтический театр уходит. Мы играем «Сирано де Бержерака» – поэзию высочайшего класса. Но играем как бы в прозе. Нет былого театрального возвышенного невероятия.

– Сколько ролей вы сыграли в кино?

– Когда‑то считал – было 79.

– Какие роли живут в вас?

– Те же, что помнят зрители. Когда‑то за один день картина по стране окупала себя. У советских фильмов была совершенно феноменальная зрительская аудитория.

– Как же случилось, Вячеслав Анатольевич, что, играя в фильме «Хоккеисты», вы не катались на коньках?

– Я схулиганил. Меня спросили, когда пригласили на роль Дуганова: «Умеешь кататься?» Я ответил: «Да!» Мне принесли ботинки с коньками, и тут до меня дошло: свои коньки в детстве я привязывал к валенкам и гонял по переулкам. Во время съемок моей третьей опорой была клюшка. Немножко, правда, научился. Минуты на три меня хватало. Меня дублировал Старшинов в принципиальных матчах. На него надевали мой парик, мою «восьмерку». И снимали реальный матч. По радио на стадионе объявили: «Сегодня вместо “Спартака” и ЦСКА будут играть “Метеор” и “Ракета”». Хоккеисты играли в костюмах нашего фильма. На трибунах – реальные люди. Гагарин, например. Монтаж был убедительный. Сценарий фильма написал Юрий Трифонов – об этом мало помнят. Там играли Рыбников и Жженов!

– В «Трех тополях на Плющихе» ваш персонаж не вызывал зрительского сочувствия.

– Татьяна Михайловна Лиознова меня уговорила на эту роль. На первом же съемочном дне я понял ее удивительный замысел. Своим рассказом она создала обстановку, ощущение – и сразу: «Мотор!» И предложила нам жить в обстоятельствах. Настроила – и мы пошли. Мой герой – первый парень на деревне, полюбил самую красивую девушку. Но, видно, жизнь поставила перед ним столько проблем, что пришлось ему стать куркулем. И он забыл самые счастливые свои ощущения. Талантливейшая Лиознова придумала не просто треугольничек Ефремов – Доронина – Шалевич… Это влюбленность, любовь, жажда нежности – и их полная несостоятельность. Даже бесправие на счастье.

– Вы счастливый актер?

– Буду блюсти скромность. Мне слали письма, предлагали руку и сердце, и фотографии на память…

– Совершенно необъяснима судьба фильма «Мастер и Маргарита» Юрия Кары. Что с ним?

– Говорят, над этой вещью висит какой‑то рок. Но Кара снимал библейскую часть фильма в Израиле, на Святой земле. В фильме блистательно играет Иешуа Николай Бурляев, замечательный Ульянов – Пилата; там Настя Вертинская – Маргариту, Раков из Ленкома сыграл Мастера. Там Гафт. У меня роль первосвященника Каифы. Кара не стремился к трюкам. Он ставил режиссерскую треногу и спокойно снимал. И получилось талантливое, хрестоматийное прочтение романа Булгакова. Эту фантастическую историю режиссер прошел шаг за шагом.

Роковую роль в судьбе фильма сыграли финансы. Из‑за отсутствия денег не получился «Бал Сатаны». Продюсер, затеявший съемку картины, поступил как равнодушный хозяин – взял коробки с лентой и ушел, не оставив копии даже Каре. Юрий с ним судился, но все осталось по‑старому… Однажды я получил приглашение посетить ресторан, а заодно посмотреть «Мастера и Маргариту». Я так и ахнул. Приглашения, оказывается, были разосланы всем исполнителям. Но рискнули прийти только двое. Остальные не поверили в эту авантюру. И вот я впервые вижу фильм. Может быть, несколько устарела лента по киноязыку, но каждый эпизод с замечательными артистами превосходен.

Я разговаривал с хозяином фильма. Оказывается, он для рекламы показывает посетителям ресторана «Мастера». Любопытствовал, что с этим фильмом ему делать. Да расскажи на телевидении, как снимался этот фильм, покажи куски – и уже он будет жить.

– Вячеслав Анатольевич, один ваш друг сказал мне о вас – он резок, но справедлив.

– Убежден, что конфликтные ситуации мы обязаны, как я говорю, «переспать», остановиться, подумать. Моя теперешняя должность предполагает жесткость. Но я сначала «пересплю», а потом приму решение. Никогда не забуду, как обошелся со мной Рубен Николаевич, мой постоянный кумир. Был у меня период сумасшедшей влюбленности: я не явился в нужное время в театр, и меня автоматически должны были уволить. Уже и местком, и худсовет приняли суровый вердикт. Все требовали наказания, но Симонов поступил по высшей справедливости. Когда мы вернулись из летнего отпуска и началось распределение ролей, Рубен Николаевич на художественном совете попросил для меня главную роль. «Почему Шалевич?» – допытывались наши идейные столпы, он им проницательно ответил: «Потому что у него очень плохое душевное состояние». Вот это была школа! Вот это класс! У меня действительно тогда было печальное состояние.

– Могли бы позволить себе выигрышный, но не безупречный поступок?

– В силу своего характера я очень стеснителен. Вряд ли я позволю себе столь крупно лукавить. Себя я не выпячиваю; появляется иногда похожее желание, но мой внутренний запрет сильнее.

– Рисковали чем‑нибудь, чтобы проверить собственное уважение и к жизни, и к себе?

– Множество раз. Мой приход в Театр Симонова – огромный риск. В такой форме мне и было предложено: «Попробуйте». Слава Богу, сейчас кое‑что складывается.

– Случалось ли наломать дров, а потом опомниться и повернуться лицом к судьбе?

– С молодости у меня появилась привычка возвращаться в одиночестве к тому, что я натворил. Тихонечко анализируя, понимаю: во многом виноват сам. Сыну всегда внушал – научись слушать, не руби сгоряча. В одно время я стал «невыездным». В чем дело? Я же не пью, не выхожу пьяным на спектакли. Мне популярно разъяснили: «Вы громко разговариваете за столом». Горкомовские уши в таком случае решали, что я пьян. В театрах случались неординарные пассажи. Так, народный и очень популярный артист Маковецкий запустил в нашего директора стулом и был полтора года дворником при театре. И чудно справился.

– Ваши друзья связаны с театром?

– Здесь у меня есть партнеры, друзья, например Миша Воронцов – мы с ним 40 лет вместе, сообща писали инсценировки. А вот близкие друзья – люди не театральные. Им я могу пожаловаться в горе, вместе с ними порадоваться счастью. Они всегда скажут правду прямо в глаза и по поводу игры моей, и моей режиссуры. И о семейных делах говорят со мной участливо. Это настоящее.

– Что вы не принимаете в сегодняшней жизни?

– Неискренность. Сам стараюсь не ханжить, говорить правду, но тактично, по‑булгаковски, «удовлетворить отказом».

– Как вам удалось сохранить упругость походки, гордую выпрямленность, мужскую крепость?

– Я не делаю зарядку, иногда даже выпиваю. Правда, в юности увлекался гребным спортом. На Москве‑реке, где церетелевский памятник Петру возвышается, была стрелка. Там обычно соревновались, и мы своей четверкой занимали второе место в Москве. Я радуюсь людям. Если мне в компании кто‑то не нравится, тихо ухожу.

– Что более всего не терпите в мужиках и цените в женщине?

– В мужчинах – неприлична тупость, такая, как в анекдоте: когда‑то Бог решил помочь людям. Он пошел в больницу, надел белый халат и стал ждать больного. Еле втащился человек на костылях. «Сколько лет страдаете?» – спросил его Бог. «Да лет тридцать». – «Ну, встань и иди, сын мой», – сказал Бог. Больной встал и без костылей пошел. В коридоре встретил его родственник и спросил: «Ну как новый доктор?» – «Да такой, как все. Даже давление не померил».

В женщине ценю любовь, а она предполагает и терпимость, и юмор. Мне по сердцу слова Марины Цветаевой: «Чуть женский голос, и опять живу».

 

23 мая 2003 г.

 

Он любит и любим

 

Андрей Дементьев: «Мы будем молоды всегда, ведь нету возраста у счастья»

У Андрея Дмитриевича счастливая судьба. В свое время Дементьев сделал журнал «Юность» многомиллионным изданием, став его главным редактором. Там печатали произведения талантливых людей, чье творчество вызывало шипение и недовольство партаппаратчиков. «Юность» была местом встречи поэтов и художников. Книги стихов самого Дементьева на прилавках не залеживаются – искреннее, честное слово поэта находит короткий путь к человеческому сердцу. В январе в Нью‑Йорке и Бостоне успешно прошли его творческие вечера.

– Андрей Дмитриевич, в свое время даже на вечерах Иосифа Бродского собиралось иногда человек двадцать – пятьдесят. Как прошли ваши вечера? В каких залах вы выступали?

– В Нью‑Йорке я выступал в большом зале «Миллениум», он вмещает тысячи полторы. В основном это была русскоговорящая публика, наши бывшие соотечественники. Там продаются мои книги. Русские американцы следят за их выходом да и за всей сегодняшней русской литературой. Я постоянно чувствовал живую связь с залом. Когда я какую‑нибудь строку забывал из своих старых стихов, мне тут же из зала подсказывали. Для поэта это самое дорогое. В Бостоне – зал человек на триста. В этом вечере принимали участие музыканты, певица Люда Фесенко. Она пела и свои песни, и мои. Мне было легко с этими людьми, как будто я их знаю давно.

– Вы зрителям представили свою жену?

– Да, со мной была Аня Пугач, красивая молодая женщина, моя любимая жена. Она работала в журнале «Юность», где я был главным редактором 12 лет. Пришла она туда девочкой. Затем Аня закончила МГУ и аспирантуру. В «Юности» она печатала интересные интервью с известнейшими современниками: с Василием Аксеновым, Фридрихом Горенштейном, Владимиром Максимовым…

– Все говорят о вашей разнице в возрасте. Насколько Аня моложе вас?

– (Смущен.) Она моложе меня на 30 лет. Я посвятил ей много благодарных стихов. Говорю ей: «Я молод, потому что рядом ты».

– Вас прекрасно издает «Эксмо», у книг большие тиражи, и они хорошо расходятся.

– «Виражи времени» выдержали 14 изданий. Книга «Нет женщин нелюбимых» – 9 изданий. Сборник лирики – 9 изданий. Как говорят книжные торговцы, я один из самых востребованных авторов. Общий тираж моих книг перевалил за 400 тысяч экземпляров.

– Вы, наверное, знаете, Андрей Дмитриевич, что иные женщины на ваших вечерах думают: стихи написаны именно о их судьбах, адресованы именно им?

– У меня действительно восторженное отношение к женщинам. Я посвящал стихи и своим бывшим «любовям», и женам, с которыми расстался. Я никогда не позволял себе говорить приземленно о них, а всегда благодарно за те мгновения, которые испытал рядом с ними. И не важно – расстался я, не расстался. Для меня женщина – это образ богини, простите за возвышенную лексику, потому что все хорошее и значительное начинается с нее.

– Вы благородный человек. Расскажите о вашей первой жене.

– С этой девчонкой Алисой я познакомился в восьмом классе, мы вместе учились. Невероятно красивая, блондинка, как и Аня, моя теперешняя жена. Мы с ней хорошо дружили. После школы, когда нам было по восемнадцати, у нее смертельно заболела мама. Помочь Алиса ей ничем не могла. Могла только чем‑то успокоить бедную маму, в глазах которой читался ужас за ее судьбу. И мы пошли с ней в загс, расписались и пришли к ее маме в больницу незадолго до ее смерти. И она умерла успокоенная – мы были вместе – значит, не пропадем. Это была первая моя любовь. Много лет я ее не видел, знаю, что она жива, что у нее семья. Но это детское, наивное и чистое восприятие женщины с тех пор живет во мне.

– Расскажите о вашей второй жене, родившей вам дочку.

– Она была преподавателем немецкого языка. Мы с ней тоже разошлись. Но нашу дочь Марину она воспитала в уважении к отцу. Она никогда не настраивала ее против меня. И я за это ей благодарен. И мы сейчас с ней в хороших отношениях, как и должно быть между интеллигентными людьми. Марина работает научным сотрудником Музея Пушкина на Мойке в Петербурге. Я ею горжусь – умная, тонкая, просвещенная женщина. У нее хороший муж, он ученый. У них дочь Кити, моя внучка. У меня два внука Андрея. Младший – полный мой тезка – Андрей Дмитриевич. Старший сын моей дочери Наташи закончил институт, он специалист по дизайну.

– Когда вы разводились, у вас были какие‑то конфликты по разделу собственности?

– Нет. У меня была четырехкомнатная квартира – я все оставил своей третьей жене и сыну Дмитрию. Я продал свою недостроенную дачу и поделился со своими близкими. Никаких проблем не было. Моя третья жена была врачом. На нашу долю выпало неутешное горе – наш сын Дмитрий погиб. Много стихов я посвятил ему. До сих пор не могу прийти в себя.

– Жуткая трагедия… На что вы опирались в этом преодолении тоски и невосполнимости потери?

– Меня очень поддержала Аня. Она меня ни на минуту не оставляла одного. А душу мою лечили стихи о сыне. Я разговаривал с ним. Я тщетно вопрошал и просил у него прощения. И мне все казалось, что он меня слышит. Свою боль я делил с людьми, и они отозвались. Ко мне пришло много писем с выражением сочувствия, с поддержкой. Но самое главное лекарство я нашел на Святой земле – мы уехали в Израиль. Работали там несколько лет. Находясь ближе к Богу, я постепенно понял, как надо беречь жизнь и чувствовать Бога рядом. В себе. Конечно, моя боль о безвременно погибшем сыне будет во мне всегда.

– Дима являлся вам когда‑нибудь во снах?

– Нет (с тяжелым вздохом). Он никогда не снится мне, но мысленно я чувствую – он все и всегда про меня знает.

– Сколько лет вы уже женаты на Ане?

– Двенадцать лет. Мы всюду с ней вместе.

– Какие места в Израиле для вас целебны?

– Я очень люблю Израиль, хотя во мне нет ни капельки еврейской крови. Эта земля стала моей третьей Родиной. Моя первая Родина – Тверь, где я родился и где стал почетным гражданином. А Россия – моя большая Родина. Я люблю не только Святую землю, мне близки и люди, с которыми я там общался и общаюсь до сих пор. Некоторые из них мои соотечественники. Они помнят журнал «Юность» той поры, когда я был главным редактором и публиковал произведения многих талантливых, мыслящих писателей и поэтов. У меня в Израиле были десятки поэтических вечеров. Вместе со мной выступали мои друзья – Иосиф Кобзон, Тамара Гвердцители, Аркадий Арканов…

Сейчас я работаю в Москве, но Израиль притягивает меня. Стараюсь побывать там хотя бы раз в два‑три месяца. Я проехал его вдоль и поперек. В Иерусалиме мы с Аней проработали четыре с половиной года. Конечно, я посещаю все места, связанные с нашей историей: храм Гроба Господня и Стену Плача.

– Как себя чувствует православный человек в Израиле?

– У меня особое отношение к религии: православие, иудаизм, ислам, буддизм – это все, конечно, разное отношение к божествам, но есть же ВЫСШЕЕ начало.

– Есть ли у вас там настоящие друзья?

– Друзей у нас в Израиле много. Назову Александра Поволоцкого. Он скрипач, ездит с симфоническим оркестром Израиля по миру. Там живет мой замечательный друг Анатолий Алексин, я печатал его повести в журнале. Мы с ним и видимся, и перезваниваемся.

– А как себя физически чувствует россиянин в израильском климате?

– Был бы счастлив, если б в России был такой климат. Зимой цветут розы, деревья зеленеют. Ты просыпаешься от солнца, от синего неба. Едешь на работу – вдоль дороги множество цветов. Круглый год то весна, то лето – радуйся! Я обожаю эту землю.

– Какие цветы вы больше всего любите в России и в Израиле?

– Люблю ромашки, васильки, да все полевые цветы. А в Израиле розы. Я даже иногда не знаю, как они называются, но мы останавливаем машину и стараемся запечатлеть на пленке эту красоту. У нас целые альбомы фотографий тех мест.

– Но среди этой красоты таится опасность. Я помню о дорожном происшествии, случившемся с Андреем Дементьевым и его Аней.

– Я там не раз попадал в передряги. Сломал три ребра. Слава Богу, когда Аня вела машину, она не очень сильно разбилась, но в больнице полежала. Опасно было приезжать в пограничные с Палестиной места. Правда, мы не боялись туда ездить, когда еще были открыты дороги. Не робели, когда проезд был запрещен. У меня на машине были дипломатические номера, и я мог проехать всюду. Но охрана нас предупреждала всегда: «Там опасно», – но я отвечал: «Ничего, Бог даст, мы выберемся». Мы объездили всю страну, везде бывали.

– Андрей Дмитриевич, извините, напомню вам пренеприятную кражу, которая произошла в Москве в вашей квартире – вы были в Израиле. И что тяжелее всего, грабеж произошел явно по заказу, совсем мелочно и гнусно: забрали ваши праздничные, концертные костюмы. Наверное, хотели сломать ваш несгибаемый оптимизм и энтузиазм.

– Было такое. Я очень благодарен «Московскому комсомольцу», который меня тогда очень поддержал. Мне хочется сказать добрые слова о вашей газете, о ее главном редакторе Павле Гусеве, о его заместителе Петре Спекторе. В любое время, когда у меня возникали сложности, ваши журналисты поддерживали меня. Должен признаться, самое недостойное, когда человек забывает добро. Я стараюсь жить вот в этой памяти добра. Я много получаю писем от своих читателей. Все это помогает мне жить.

– Андрей Дмитриевич, я не случайно спросила про украденные костюмы. Смотрю постоянно передачи с вами и вижу: снова Дементьев элегантен…

– Моя жена занимается моим имиджем. Да, действительно, у меня были очень красивые костюмы. Кто‑то попользовался, но я и сейчас стараюсь выходить к зрителям опрятно одетым, потому что встречи с читателями для меня большой праздник.

– Вы, один из ведущих телепередачи «Народ хочет знать», очевидно, почувствовали, что знание не спасает народ от бедности и незащищенности.

– Да, народ хочет знать правду о том, кто нарушает законы и мешает ему жить по‑человечески. Больше всего меня огорчает в этой ситуации равнодушие чиновников. Мы говорим, но, кажется, никто не слышит. Наши слова, наши тревоги проходят словно сквозь вату – куда‑то в бесконечность. Без отзвука. Меня не покидает тревога: услышит ли власть нас? Услышит ли свой народ? Что же она сделает, чтобы все менялось к лучшему? Не хочу сказать, что у нас все плохо, но, к сожалению, меняется многое к худшему.

– Андрей, народ хочет знать, почему вы не участвовали в последних передачах этого цикла.

– Передача «Народ хочет знать» задумывалась для двух ведущих. Сначала я вел с Матвеем Ганапольским, а последние два с половиной года – с Кирой Прошутинской. Президент авторского телевидения Анатолий Малкин, муж Киры, посчитал, что достаточно одного ведущего.

– Сэкономил!

– Пришлось мне уйти. Вероятно, есть и подспудные причины. Говорят, что я слишком непримирим в своих политических оценках.

– Я наблюдала ваше непримиримое сражение с Жириновским в передаче «К барьеру!». Вы стойко держались, и телезрители признали вашу победу.

– Я выступил против закона о монетизации льгот для ветеранов, инвалидов, пенсионеров. Народ вышел на улицы, и правительство вынуждено было считаться с мнением людей, протестующих против необдуманного и разорительного для них решения. Я счастлив, что этот протест был услышан и правительство изыскало средства для сохранения льгот.

– Андрей Дмитриевич, вы тоже у нас прославленный человек. Какие вы имеете награды?

– Я лауреат Государственной премии СССР, Всероссийской литературной премии имени Лермонтова, получил звание Заслуженного деятеля искусств России. От старых времен у меня – ордена: Ленина, Октябрьской Революции, Трудового Красного Знамени и «За заслуги перед Отечеством». За программу, которую я веду на «Радио России», я получил Гран‑при от фестиваля «Вдохновение», которым руководит известный композитор Тихон Хренников. А еще получил премию имени Александра Невского, диплом лауреата «Лучшие перья России».

– Телевизионные передачи, полные напряженных эмоций, наверное, выматывают вас?

– Скажу одно: если я поменяю ритм жизни, то это меня измотает больше. Как я жил в молодости напряженно и в вечном замоте, так живу и сейчас. Я бесконечно любопытен к жизни. Если только писать и читать, лежа на диванчике, то просто можно умереть.

– Андрей Дмитриевич, однажды я была свидетелем вашей встречи с Андреем Вознесенским и Майей Плисецкой – они знакомились в журнале «Юность» с живописными работами студентов архитектурного института. А потом мы слушали ваши стихи. И когда вы прочли стихотворение «Сандаловый профиль Плисецкой», я заметила слезы на глазах великой балерины.

– Я счастлив, что эти стихи напечатаны в ее буклете. Майя мне говорила, что просила перевести эти стихи на итальянский. Их перевели. Я посвятил стихи и Родиону Щедрину, замечательному композитору, ее мужу. И мне было очень приятно, что к его семидесятилетию вышла книга, и она открывалась моими стихами. Майя и Родион – потрясающие люди. Они мои друзья. Я преклоняюсь перед ними. Я посвятил стихи и Андрею Вознесенскому, и Гале Вишневской, и Василию Лановому, и Иосифу Кобзону. Мои друзья живут не только в России, но и в разных странах мира.

 

Поэта Дементьева знают и любят повсюду. Он всегда открыт и доступен. Его стихи исполнены благожелательности и доброты. Он обращается к нам как к своим близким:

Мир вокруг меня в волненье замер.

Счастью моему вы улыбнитесь, люди.

Как прекрасно все, что было с нами.

Как прекрасно все, что с нами будет.

 

Поэт на крутом вираже

 

Андрей Дементьев: «Мы снова сегодня наивны и молоды…»

Андрей Дементьев отмечен замечательными премиями – Государственной, премией имени Лермонтова и Бунинской. Женщины – лучшие читательницы его стихов. Их любовь к искреннему слову поэта неизменна. Каждая прочитывает в стихах поэта собственную судьбу, вновь обретает утраченную радость встреч и ожоги разлук. Сегодня Андрею Дмитриевичу исполнилось 80 лет.

– Андрей Дмитриевич, дорогой, я знаю о твоей большой любви к Тверской губернии – ты воспел ее в своих стихах. А хочется, чтобы ты вспомнил о каких‑то сокровенных днях на этой земле.

– Когда мне было всего года три, отец, присев ко мне на кроватку, читал стихи, сказки, читал Лермонтова, Пушкина, Жюль Верна. Приобщал меня к хорошей литературе. Жили мы, отец, я и мама, очень тесно, в одной малюсенькой комнатке, зато на улице нас ждал простор.

– Мы все находимся во власти природы, и понять невозможно, откуда к нам приходит поэтическое зрение…

– Это идет от предков, от язычества, когда все одухотворялись природой и возводили ее в божество. В детстве около нашего дома было все в цветах: полыхали сирень, жасмин, яблони. Красотища невероятная. А город был тихий, никакого асфальта, машин. Природа дышала, и мы жили в другом – чистом, незагрязненном мире. Я к цветам отношусь как к живым существам. Выращивал цветы, разговаривал с ними. Мне кажется, цветы меня понимают. И сейчас это сохранилось: поставленные мною в вазу цветы долго сохраняют красоту.

– Значит, цветы ищут общения с нами.

– Меня зажгла японская теория о том, что цветы – живые существа. И японцы каждый кусочек земли стараются облагородить цветами.

– Бескорыстная твоя любовь к цветам перешла потом в любовь к девочке, а потом к женам.

– (Смеется.) Мой один сборник стихов так и называется – «Все начинается с любви». Но ведь как разрушительна зависть! Во злобе и черноте мыслей можно погибнуть. У меня был друг, который ждал Государственную премию. Но не получил ее, и разочарование, какие‑то мрачные мысли совсем подкосили его и он умер. Я не жду премий! Подумаешь – не дали! Ведь ничего не случилось.

– У тебя много премий. И наверное, самые дорогие для тебя – имени Лермонтова и Бунинская.

– Да, Лермонтов – мой любимый поэт. У меня сейчас вышла книжка о нем: «Все полно здесь имени его». Лет двадцать я приезжаю на праздник Лермонтова в Тарханы. Там так красиво, множество прудов. И что меня поразило – это древний дуб. Он уже полулежит, но все еще живой. С Лермонтовым меня связывает какая‑то мистика. Когда я бываю в Пятигорске, обязательно прихожу на место его гибели. Хожу в домик Лермонтова и всегда думаю о фантастическом совпадении: когда Лермонтов был убит на дуэли, разразилась страшная гроза.

А мой друг Олег Комов, совершенно замечательный скульптор, к сожалению, уже покинувший этот свет, создал памятник Лермонтову – классический, в духе XIX века: поэт сидит на скамье. И когда в Тарханах экскаватор поднял скульптуру, чтобы установить ее, вдруг ударил гром, началась гроза. Памятник раскачивало, и Олег боялся, что памятник сейчас рухнет и разобьется. Но как‑то удалось установить памятник на пьедестал – дождь и ветер сразу прекратились. И скульптор увидел, как по щеке каменного изваяния скатилась струйка воды. И он воспринял ее как слезу. Все связанное с Лермонтовым – для меня загадка.

– И в ранних стихах Лермонтов начинал как гений.

– И роман его «Герой нашего времени» – великолепная проза поэта. Каждое слово здесь граненое, как драгоценный минерал. В этом смысле мне Бунин особенно близок. Он потрясающий стилист. Когда стало возможно, я достал пять томов Бунина и читал взахлеб, входил в его мир, постигал его жесткость и неп<