После Щукинского училища актер Липскеров работал в театре «Люди и куклы». Наверное, природная взыскательность заставила Дмитрия оставить театральные подмостки и взяться за перо.

– Свою первую пьесу вы принесли в «Ленком»?

– Нет. Сначала я пришел в театр Табакова. Он принял мою первую пьесу. «Река на асфальте» шла и в «Табакерке», и потом ее поставили более 80 театров.

– Удивительно, но в революционный 91‑й год вы вдруг махнули в США. И не туристом, а политическим эмигрантом. Может быть, вы сочувствовали ГКЧП?

– Ну почему? Да все три дня смуты я отстоял с москвичами у Белого дома! Но вскоре после этого решил уехать. Из‑за бесперспективицы. Не лично моей – а страны в целом. И у меня было ощущение, что я уезжаю навсегда. Политикой я вообще не интересовался, даже не думал об этом. В 27 лет я занят был только своими ощущениями. Я думал о надобности или ненадобности, о своей причастности или непричастности к ситуации в России. Внутренне я не хотел быть причастным ни к чему. Если бы сейчас произошло то, что произошло тогда, я не пришел бы к Белому дому. Ни за что! Ни при каких ситуациях не стану защищать каких‑то политических деятелей. Почему я должен своей жизнью чьи‑то интересы подкармливать? Считаю, защищать можно только Родину.

– В США вы получили вид на жительство?

– Я был как нормальный нелегальный эмигрант.

– Кто вас там поддерживал? На что вы жили?

– Никто меня не поддерживал. Я сам пробивался: мыл полы, посуду в ресторанах. Жизнь у нас там была тяжелая.

– Вы большой и сильный. Вас это не унизило. Очевидно, к тому времени вы внутренне чем‑то были защищены?

– На Родине я уже был достаточно известным человеком. И обеспеченным. У меня шли пьесы. Тогда хорошо платили за пьесы. К тому же я писал сценарии.

– А в Лос‑Анджелесе вы разносили пиццу. И как к этому скучному занятию отнесся рафинированный московский интеллектуал?

– С удовольствием. Из князя в грязи – полезно…

– Чему вас научила Америка?

– Зарабатывать деньги.

– Вы все‑таки через год вернулись в Россию… Произошла переоценка ценностей?

– Мне страшно захотелось домой: я заболел ностальгией.

– Вы делаете с профессиональной ответственностью свои книги, любите живописать женскую чувственность и красоту. Очевидно, вы воспитаны в уважении к женщине. От кого к вам перешло это поклонение?

– Скорее всего от отца. Все мужчины в нашем роду представлялись мне идеальными. Мне нравилось, как они обходятся с женщинами. Мой дедушка общался с бабушкой целых 60 лет и с таким подчеркнутым проявлением внимания, нежности, как будто они только познакомились. Лишь однажды, поссорившись с бабушкой, сказал одно бранное слово, перейдя на «вы»: «Вы, голубушка, дура». Не могу сказать, что я в этикете стал последователем дедушки. К сожалению, во мне нет тех достойных качеств, которые были сущностью деда. Скорее они перешли к героям книг, но не стали моими.

 

Признаюсь, в романах Дмитрия Липскерова меня больше всего увлекают не мистика, не абсурд, хотя он пугающе‑занятен, не тектонические изменения в людях и вокруг. Тут он большой выдумщик и мастер. Поразил меня язык, стремление автора к пластическому совершенству фразы, высказываний. И я спросила Дмитрия Михайловича:

– Такую свободную и выразительную речь нельзя приобрести даже в Литинституте. Откуда в вас это?

– Действительно, литературному языку научиться нельзя. Он вырастает вместе с тобой. Посредством всяческих сюжетных линий и трюковых ухищрений вещь не сделать. Чаще всего нас окружают писатели без языка. Я знаю всего несколько прозаиков, кто отлично работает со словом.

– Я слышала, что у вас сейчас нечто вроде семьи.

– Да. Один брак у меня был еще до отъезда в США. Женился я по любви. Влюбился по‑настоящему в 18 лет. Очень долго ухаживал – по‑моему, года четыре. Даже по тем временам это колоссально. Все добивался ее расположенности только ко мне. И, несмотря на любовь, прожили мы с женой всего 11 месяцев.

– Детей не успели завести?

– Нет. Не было детей и во втором браке… Теперь у меня двухлетний сын Константин и дочка Софья трех месяцев.

– Думаю, что вы, коль это теперь позволено, присутствовали при родах?

– Я принимал детей в роддоме – перевязал обоим пуповину. И ловил их первый взгляд! Они совершенно разные. У мальчика взгляд показался философским, взгляд всезнающего младенца. У Софьи был взгляд девочки. Она родилась сразу счастливой и улыбнулась. Сейчас у них два разных характера.

Девочка проснется – и улыбается. А мальчик, наоборот, словно спрашивает: «Зачем я здесь, в этой жизни?»

– Мама ваших детей – артистка?

– Маша по профессии танцовщица и певица. Она в абсолютной форме.

– Вместе ходите в тренажерный зал?

– Сейчас хожу один. Маша кормит грудью Софью. Все как должно быть.

– Она вас покорила своим искусством?

– Я увидел ее на сцене. Маша занималась народным танцем профессионально. Она была не артисткой кордебалета, а танцовщицей высокого класса. Работала она в модной группе, и, возможно, по этой причине в отношениях наших все было зыбко и ненадежно.

– Надо бы освятить связь венчанием…

– Это глубоко личное.

– Вы почти многодетный отец, успешный писатель и состоятельный бизнесмен – весь в «Дровах».

– В жизни все трудно успеть. Ведь бизнес, который я делаю, исключительно ради того, чтобы иметь независимость как от издательства, так и от критиков. В крайнем случае я себе сам могу создать издательство. К бизнесу я любви не имею. И радости от материальных дивидендов не получаю. Мы даже деньги тратить толком не умеем. Все сложно. У человека два полушария. Одно может заниматься искусством, другое – выбирает шабу‑шабу в кунжутовом соусе с овощами. Я не знаю много примеров в стране, чтобы человек успешно занимался искусством и бизнесом – на одинаковом уровне. Действительно трудно. Дело из тебя все высасывает.

– Знаете, что вас, Водолея по гороскопу, снабжает энергией планета Уран?

– Про Уран не знаю, но энергию чувствую.

– Знаменитый американский астролог Донна Миклер утверждает, что для Водолея знать – значит достичь просветления. Ключевая фраза Водолея «я знаю». Ключевое слово – «воображение». Ну прямо про вас.

– Признаюсь, мои первые слова были – «я знаю». Но это были слова гадкого, упрямого ребенка, который всегда торопился твердить «я знаю, знаю, знаю», чтобы от него отстали.

– Поищите на небе маленькую планету Уран. Говорят, от нее человек получает высшее сознание, соединяющее человечество с Богом.

– Честно говоря, в астрологию я верю слабо. Я верующий православный, и мне достаточно верить в то, во что я верую.

– Вы прихожанин какого храма?

– Я не прихожанин. Хожу в разные храмы. Мой духовник не в Москве. Он находится в монастыре на одном из полуостровов Ладожского озера.

– Знаю, что вы журналистов дома у себя не принимаете. Но друзья‑то допущены?

– У меня очень мало друзей. Но именно они‑то и бывают у нас. Считаю, дома я могу общаться только с людьми, духовно мне близкими: в душе они ничего гадкого не принесут с собой. У нашего поколения – почти у всех – практически мало друзей. Поколение моей бабушки было в этом смысле более счастливым. У нас в маленькой двухкомнатной квартире собиралось до 60 человек. Устраивались кто где: за столом, на каких‑то табуретках, подставках. Бабушка умела печь такие вкусные пироги с капустой!

– А какой из ваших бабушек Евгений Евтушенко посвятил «Бабий Яр»?

– Моей двоюродной бабушке – Марии Моргуновой, завлиту Центрального детского театра. У нее дома был настоящий салон. Там бывали и Евтушенко, и Окуджава, и более молодые. Она сама писала замечательные стихи.

– Скажите, вы можете обольститься целью – повлиять романом на общество?

– Нет, не терплю нравоучений. Пишу исключительно для себя. После, когда книжка уже вышла, меня начинает интересовать читатель.

– Вы обидчивый?

– Я помню обиды. Но в моих воспоминаниях о них нет зла. Никогда никому не мстил. Это не сходится с моими убеждениями. Если мне кто‑то скажет, что он забыл о той подлости, которую против него совершил какой‑то человек, я этому никогда не поверю.

 

В наше время редки случаи добрых общественных деяний. Поступков не хватает. Потрепаться о народе любят все. А вот Дмитрий Липскеров вместе с депутатом Госдумы Андреем Скочем, президентом Международного фонда «Поколение», осуществили замечательный проект – создали литературный конкурс «Дебют» для молодых авторов не старше двадцати пяти. Осуществляется ежегодная издательская программа для произведений самых талантливых.

– Дмитрий, что вас подвигло на этот шаг – помогать литературной молодежи, растить будущих соперников?

– Я никогда не боялся заводить себе конкурентов. Это поколение, идущее за мной. Они все равно от меня отличаются всем своим существом. Эти молодые авторы не будут похожими на меня, а я – на них.

– А кто же дает деньги фонду «Поколение»? Есть ли личные, частные подношения?

– Дают какие‑то российские и зарубежные частные структуры. Фонд занимается благотворительностью – финансирует сложные операции на сердце больных детей, участвует в восстановлении памятников архитектуры, реставрирует старые и строит новые церкви.

 

Когда истек условленный и, кажется, мгновенный час встречи с писателем и Дмитрий Михайлович откланялся, я наконец могла отдать должное застывшему в ожидании торту «Императорский» и горячему кофе. И пожалела, что не спросила у Дмитрия Михайловича, что он думает о вечном и недостижимом счастье. А вот симпатичный автору герой романа «Сорок лет Чанчжоэ» полковник Шаллер выразился достаточно точно по этому поводу: «Счастье – это умиротворение. Жизнь без потрясений, размеренная. Все любовные потрясения и переживания должны происходить в юности, в ней же и остаться… Старость должна иметь плод любви, который принесет ей умиротворение». У Липскерова два прекрасных плода любви. И в запасе – целая жизнь. Ему всего 38.

Вновь, как и шесть лет назад, Липскеров назначил мне встречу в том же ресторане, откуда притягательно сверкает кремлевское позолоченное величие. В романе «Демоны в раю» герой, помощник президента, вдруг обнаруживает некие трещины закоулков Кремля. Глядя на Кремль со стороны Малого каменного моста, все ждешь, не пронесется ли квадратный языкастый черт, дьявол или некое космическое нечто по имени Карл, ударится ли башкой прямо в Лобное место, да так, чтоб все содрогнулось.

В бестселлере реальная повседневность в каком‑то полубезумии погружается в порок, хотя почти все мечтают о любви, красоте, о семье. Но слаб человек. Ему хочется все иметь здесь и сейчас. И проваливается все как в бездну.

 

– Дмитрий, вы интересовались происхождением вашей фамилии? Что такое «липскер»?

– Пытался дорваться до своих корней и кое‑что отыскал: старинное название Лейпцига – Липск. Вероятно, мои пращуры по отцовской линии вышли оттуда, из Европы.

– Значит, предки были сильными личностями, уверенно шли за счастьем. И в потомке чувствуется изрядная подъемная сила.

 

– Моя русская ветвь посильнее будет. Я наполовину еврей, наполовину русский, и моя мать – урожденная сибирячка. Ближе к сорока я вдруг осознал, что во мне очень многое от матери и от бабушки. Обе они – крупные женщины, рослые, энергичные, сильные духом. В отцовой родне тоже бабки и прабабки были мощнейшие женщины. Моя прапрабабка жила в Одессе. Будучи акушеркой, принимала роды ребенка, ставшего Леонидом Утесовым. Великий артист долго покровительствовал моему деду, известному эстрадному конферансье.

Женщины в нашем роду – это самое сильное, основательное, что держало семью. Но, к неудовольствию бабушек, последние полвека, к сожалению, девочки по отцовской линии не рождались – мальчики, мальчики, мальчики. Одни сыновья! Мои прабабки и бабушки очень переживали. И рождение моего первенца слегка расстроило их. И наконец, родилась моя дочка Софья, но мою бабушку уже не застала.

– А как бабушки относились к внукам?

– Да у них была к ним просто жертвенная, беззаветная любовь.

– Вы многим обязаны своей маме?

– Мама рано умерла. Она была просто великолепным музыкальным редактором в Доме радиозаписи, что на Качалова. Делала записи с концертов. Она была очень красивой, общительной. Многие музыкальные звезды объяснялись ей в любви. Остались замечательные фотографии знаменитостей с любовными признаниями – она их хранила. Но как‑то у нее не очень сложилось…

– Это мама посеяла в юном сердце сына соблазн поступить в театральное училище?

– Мама сама оставалась независимой и мне ничего не навязывала. В нашей семье все занимались своими делами.

– Чем занимался ваш отец?

– Он известный мультипликатор. У него много фильмов. Мы с ним очень редко видимся, потому что я живу за городом.

– Вы дитя любви?

– На эту тему я с мамой не общался. И потому не знаю, рожден ли я случайно или по любви. Но поскольку воспитывался в детских садах на пятидневке и в интернатах – тоже на пятидневке, то делаю логическое заключение: я случайный, не запланированный на счастье ребенок, которым родители с удовольствием поделились с общественными заведениями призрения. Довольно долго я в них воспитывался, пока мои сердобольные бабушка и дедушка не пожалели меня и не забрали к себе жить.

– Вы росли спортивным парнем?

– Конечно, хотелось стать сильным и красивым. Но я всегда был достаточно трезвым и понимал: красавец я никакой. Особенно в молодости. Я был абсолютным гадким утенком: узкие плечи, длинные худенькие ноги, огромный нос, кудряшки. Кто‑то из родственников‑мужчин ободрил меня: «Не переживай! Мы как вино. К старости становимся лучше, красивее, умнее, мудрее. Наша порода такая». Но вот я и заметил: сейчас, в 44, я нравлюсь себе больше, чем в молодости.

– На фотографии видела вас с двухлетним сыном. Он удивительно вас повторил.

– Да, сын очень похож на меня. И характером мерзким похож. И я этим счастлив!

– Он вам противоречит?

– Мне – нет. А вот своей маме – да. Противоречит во всем.

– А как восьмилетний Костя соседствует с шестилетней Соней?

– Как кошка с собакой. И притом невероятно дети любят друг друга. Могут драться. Если Костя говорит: «Соня пойдет туда…» – в ответ услышит: «Никогда! Ни за что!» А от внешнего мира они будут защищать друг друга отчаянно. Соня, как истинная женщина, любит своего брата больше всех. Опекает его. И она же его раздражает, дергает, задирает – свои женские штучки пробует на нем. А Костя, дурак, вместо того чтобы оттачивать на ней свое мужское мастерство общения, попадает в нехитрые женские сети.

– Вы так строги к сыну, но вопреки собственной логике, наверное, не идеально выстраивали свои отношения с их матерью, поскольку давно не вместе?

– Аксиома проста. Когда мужчина поймет женщину, а женщина – мужчину, все будет хорошо. Но это никогда не происходит. Это и невозможно. В этом и есть радость жизни.

– Радость – в преодолении различий или в несовпадении?

– Конечно, в несовпадении. В этом есть радость страданий – сердца закон непреложный. Отсюда и творчество проистекает. А если ты будешь всем ублаготворен и спокойно лежать, может быть, и станешь более здоровым, но все будет тускло! Пока мы, женщины и мужчины, как кремни, высекаем друг из друга искры, мы живы!

– У вас бывают и с новой любимой женщиной схватки?

– Конечно, я отношу себя к мужчинам. Ведь тут дело не в противоречиях – идет столкновение разных миров. Я же не требую – делай так, как я хочу. Упаси Господь! Давно перестал быть тираном.

– А тиранствовал?

– Каждому мужчине свойственна тирания. А тиранов либо иногда убивают, либо мужчина после тирании приходит к спокойной мудрости, когда понимаешь: чему суждено быть, то и случится. Если женщине суждено тебя разлюбить и уйти от тебя, разлюбит и все‑таки уйдет. Если будешь запрещать ей что‑то, она все равно сделает по‑своему, и негатив от запретов перерастет в критическую массу, и случится ядерный взрыв. Финал очевиден. Каждый должен жить своей жизнью. Не мешать другому жить по‑своему.

Так философски завуалировал писатель разрыв с матерью Кости и Сони. Он сидел в угловом стыке огромных окон. Купались в ярком свете дня пурпурная майка и куртка, подчеркивая триумфальную успешность писателя и общественного деятеля, его спокойное достоинство. Он смахивал на римлянина, выигравшего битву. Деревянными японскими палочками ловко подхватывал кусочки помидоров и огурцов, разрушая салатный натюрморт. И у меня почему‑то вырвалось:

– Вы как Понтий Пилат. Понимаете человека, не мешаете ему оставаться самим собой, но не станете переживать, если женщина потерявшая вас, будет мучиться, как на Голгофе. Ведь, по Библии, Голгофа – это Лобное место. А вы, Понтий Пилат, с новой женщиной сохраняете мудрость и вальяжность? – Ну‑у во‑от! Пра‑а‑вильно – Понтий Пилат! Не верю, что он был, как я, вальяжный. Он же был военный. А мы сибариты.

Спасительная самоирония Дмитрия Михайловича заставила меня переключиться на «Демонов в раю», где густо перемешались, крепко спаялись фантазия и реальность, плотская гиперболическая страсть и дьявольские козни. Там вездесущий, мистически кошмарный тип, сексуальный гипергигант пользуется своим шлангом как орудием сладострастной мести.

– А все‑таки Липскеров любит чертовщину! С вами когда‑нибудь играли черные силы? Случалось ли что‑то экстраординарное, что подстегнуло ваше воображение?

– Не Липскеров любит чертовщину. Может быть, чертовщина любит Липскерова. А он только отбивается от нее. Какой‑то тихой сапой она все‑таки проникает – приходится отплевываться. Крестные знамения помогают иногда. А все‑таки было несколько знаковых вещей. Когда я закончил книгу «Последний сон разума» (она еще лежала на столе в рукописи), недели через две, часов в пять утра, раздался международный звонок. Женский голос просил Ильясова. Я сердито ответил, что никакого Ильясова нет. Она еще раза два звонила, требуя Ильясова. И когда я разгневанно бросил трубку, меня осенило: моего героя в романе зовут Ильясов! Заинтересованный, я стал ждать звонка незнакомки, чтобы узнать, какой номер она набирает, и что‑то услышать о тезке моего героя. Но она больше не позвонила.

– В книге нашла современное воплощение чертова сила: ваш Карл вездесущ, фантастически информирован, коварен и, как любое зло, неуязвим. Кем вдохновлялись? Случалось ли с вами нечто, что содрогнуло сознание?

– Вряд ли что‑то особенное случалось. Я видел только оттенки, какие‑то детали. Когда‑то, на заре бандитского капитализма, меня забрали в милицию. Сидел я в обезьяннике один и вдруг увидел вблизи себя кучку дымящихся мозгов. Милиция решила на меня давить таким способом. Что это было, не знаю. Может, они кому‑то выбили мозги. Я не поддавался на их провокации. А потом пришел какой‑то человек ростом в полтора метра, в кожаном плаще до цементного пола. Посмотрел на меня из‑под густых бровей маленькими глазками под скошенным черепом и обратился к старшине раздавленным голосом: «Можно, я заберу его к себе?»

– Это пострашнее!

– Тут я и подумал и чуть не взмолился: «Ни в коем случае не отдавайте меня…»

– В описаниях вы обошлись без пошлостей. И все‑таки хочется знать: чрезмерность плотских сцен чем‑то объяснима?

– Грехи наши человеческие зиждутся всего на нескольких пороках. Иногда и не отличишь, как непорочное действо вдруг обнаруживает свою порочность. Сексуальный гигантизм персонажа – это и есть тот пример большого разврата, не только сексуального, а разврата в умах, в душе, что несет с собой этот персонаж. Причем нет никакой мотивации, зачем он это делает. Ведь зло редко бывает мотивировано. Зло всегда находится в каком‑то мировом подсознании. К сожалению, поэтому оно всегда с нами. Добро генетически заложено в людях. Оно может сопротивляться злу, но часто проигрывает.

– Носители добра чаще становятся жертвами. К тому же человек сталкивается не с космическим носителем зла, а с реальным, что ужаснее, потому что оно сиюминутно.

– Случается, зло и добро меняются полюсами. То, что 25 лет назад мы воспринимали как добро, сейчас многие оценивают как зло.

– В романе много сцен плотской чрезмерности. Вам хотелось понравиться читателю? Или все‑таки писателя вела более философская и психологическая мысль?

– Все мои сочинения изобилуют сексуальными проявлениями любящих людей. Я не ханжа. Умею это делать, не вызывая читательского отвращения. О плотских удовольствиях пишу с любовью к женщине. Считаю: в женщине лежит все чувственное начало мира, оно ярче выражено в ней, чем в мужчине. Практически все мои книги написаны о непостижимости женского начала. Мужчина лишь пыжится к такому же чувственному восприятию мира. Женщина любит заниматься собой – пусть это будет спорт, косметика, поход в магазин. Но главное, чтобы не было пустых глаз. Она это делает не для себя – для мужчины.

– Помню откровения вашего героя, монаха‑схимника, из романа «Русское стаккато – британской матери»: «Бог создал человека для жизни и любви. Соитие – это венец любви человеческой, самой богатый подарок Господа».

– (Засмеялся.) Остается только соитие. Господних подарков все меньше и меньше. Или мы их просто не замечаем. Господь нам дает, а мы морщимся и отбрыкиваемся: «Зачем это нам? Это же так сложно». Притерлись к обстоятельствам давно. Жизнь спокойна, и никуда не надо бежать. Растут дети… Мы ленивы, поэтому мало живем. Детей надо рожать в том возрасте, чтобы успеть их вырастить.

– Вы вовремя с Машей родили детей. Но почему‑то не рассказываете ничего про маму Кости и Сони.

– Маша старается воспитывать наших общих детей. Но видимся с ней крайне редко.

– Значит, некогда яркая любовь ушла?

– Для меня главное – дети. Ни о чем я так не волнуюсь, не испытываю сильных эмоций, как о детях. В силу определенных обстоятельств я не мог создать собственную модель отношений между мужчиной и женщиной. Пытаюсь создать ее в отношениях между сыном и дочерью. Они наблюдают, набираются опыта, глядя на нас. Субботу и воскресенье, каникулы дети проводят со мной – ездим на лыжах, куда‑то на море. Им совершенно необходимо мужское участие.

– Вы все уходите в моралите и не говорите о новой своей чувственной привязанности.

– Я не так часто был влюблен. Раз‑два и обчелся. Когда человек к сорока четырем влюблен в третий раз, это не так много. Чем старше становишься, тем труднее раскрутить себя на чувства. Сейчас они есть, и это хорошо.

– Что вас подожгло в вашей сегодняшней любимой?

– Не ответить. Любят не за что‑то. У нас сейчас тяжелый век. Женщины – особенно в Москве – любят за определенные качества в мужчине, чаще любят за деньги. А когда женщина любит беззаветно, без оглядки, когда она из‑за этого может даже сильно пострадать, это меня в ней подкупает. Редкое качество, когда женщина искренне сострадает мужчине.

– Вы молоды и красивы, успешны и, кажется, в сострадании не нуждаетесь.

– В глазах молодых женщина я как некий монстр. Многие считают, что на мне надета маска серьезного, делового человека и писателя. Это есть. Я пытаюсь создать некую границу между собой и другим миром, чтобы ко мне не многие приближались.

– Значит, маска надета сознательно?

– Мы все носим маски, доспехи, чтобы не пробили, не достали, за живое не задели. Вот так и выглядим: мы все такие сильные, мощные. А когда ты перед молодой женщиной приоткрываешь доспехи, снимаешь, что называется, щит и обнажаешь сердце, то ведь тебе могут копье вогнать в него. Либо вложить свое сердце! Ты об этом заранее не знаешь.

– Насколько была моложе вас Маша?

– Лет на пятнадцать.

– А новая любовь?

– На двадцать.

– Анна Григорьевна была моложе Достоевского тоже на двадцать лет.

– Очень хорошая разница. Но там определенно был случай жертвенности. Это мне очень претит, когда женщина кладет свою жизнь пусть и на алтарь великих талантов. Жизнь женщины сводится к нулю, к обслуживанию гения.

– К сожалению, множество женщин тратят жизнь на обслуживание ничтожеств.

– А я думаю о другом – сколько великих идей потеряно в постели, при занятии любовью! Сколько ненаписанных романов!

– Поменьше будет серости в литературе. Любопытно, как относится ваша любимая женщина к молодым распущенным моделькам, к эдаким резвым лошадкам из романа?

– Она еще не успела прочитать. Екатерина Вилкова – актриса. Летом актеры очень много работают. Я ее не так уж часто вижу, чтобы подсовывать ей свои книги. Мне приятнее ее обнимать при встрече, чем созерцать, как она упивается моей книгой. В отношениях с женщиной я не писатель.

– Вы наградили двухсотдвенадцатикилограммового начальника тюрьмы способностью любить. Этот Чмок, памфлетно‑сладострастный маньяк, получает жену‑красавицу. А то, что их дочь недалеко ушла от папиных инстинктов, вовсе не наказание: семейка счастлива в меру своего понимания. Где вы откопали такой тип?

– Все ситуации с ним мной смоделированы, за исключением сцены с подглядыванием за моющейся женщиной. О таком эпизоде мне рассказывал великий Илья Рутберг – это случай из его студенческого быта. Чмок – мощный русский характер со всеми его идиотскими прибамбасами. Но любовь преображает всех. Если человек не любит, то остается в глазах других черно‑белой фотографией.

– В ваших книгах чувствуется энергия автора. Вы человек страстный?

– Страстный в том, что я делаю. Что хочу делать.

– Живопись или что‑то другое коллекционируете?

– Коллекционирую современную живопись. Всю жизнь увлекаюсь фотографией. Когда‑то в молодости даже зарабатывал этим.

– Ощущаете ли вы в себе потребность покаяния?

– Я все время испытываю чрезмерное чувство вины за что‑то. Особенно в то время, когда выпивал. Чувство вины было безгранично. Но поскольку уже много лет не пью, чувство вины немного уменьшилось.

– Ваш духовник по‑прежнему в монастыре на Ладожском озере?

– Нет, он ныне возглавляет христианскую миссию в Болгарии. Он один из самых просвещенных наших деятелей в православной церкви.

– Своим гармоничным состоянием духа вы в известной степени обязаны ему?

– Безусловно. Человек больше всего обязан Богу и своей воле.

 

30 июня 2008 г.

 

Мистификатор

 

Владислав Отрошенко: «Это чудо, что меня подняли на ноги»

Дитя южнороссийского солнца и простора, он высок и добродушен, неожиданны и парадоксальны точки приложения его писательских интересов. Давно известные факты русской и мировой истории по какой‑то догадке он рассматривает в ином ракурсе, и фантастически преображаются обветшалые сюжеты. Его полюбили в Италии, где он жил, изучал язык, где написал и опубликовал новые вещи, за что был удостоен престижной премии Гринцане Кавур.

– Скажите, лауреат, на что вы тратите свои премиальные?

– Обычно стараюсь потратить на свою семью, на детей и на жену. Знаете почему? Моя жена совершает большой подвиг, живя с писателем (смеется).

– Прижилась в России такая формулировочка – писательская жена должна отказаться от всего и только ублажать любимого, даже содержать его.

– Вполне объяснимая ситуация. Писатель не имеет регулярных доходов, а к тому же он существо достаточно капризное, даже в частной жизни. И я неожиданной премией или случившимся большим гонораром стараюсь возместить тот ущерб, который я постоянно наношу семье своей профессией.

– Владислав, когда звоню вам, мне отвечает ваш сын. У вас он один?

– У меня два сына – Максим и Матвей. Старшему – 23. Я очень рано завел Максима. Мне было двадцать. А через три года появился Матвей. Оба учатся на факультете журналистики. Старший – на заочном, младший – на вечернем. Оба уже зарабатывают.

– Где вас покорила Ирина настолько сильно, что вы сразу повели ее в загс?

– Познакомились с ней в Новочеркасске, в том городе, который стал главным персонажем моих повестей. Именно там происходят все действия. 1979 год. Ирина приехала на каникулы к своей подружке. И так судьбе было угодно, что ее подружка, по счастью, была моей одноклассницей. На встречу с одноклассницей я появился в обществе моей тогдашней подружки: я же не знал, что увижу свою будущую жену! Увидел Ирину и влюбился с первого взгляда. Что‑то со мной произошло, и я через 15 минут куда‑то свою спутницу отослал. Запомнились нам навсегда эти каникулы на Дону. Мы их провели вместе с Ириной.

– В шалаше, что ли?

– Нет, мы там сняли домик. В 19 лет чувствовал себя независимым от родителей. Выглядел я тогда значительно старше своих лет. Когда знакомился с девушками, то прибавлял года три‑четыре. И это проходило! Ирина – москвичка, я часто приезжал к ней из своего Новочеркасска. Жить в Москве мне вовсе не хотелось. Когда дело у нас дошло до свадьбы, я уговаривал ее переехать к нам. Учился я тогда в Ростовском университете, жил у бабушки. В Ростове у меня родни очень много – большая южная семья. Да мне просто не хотелось расставаться с южным климатом.

– Подождите про климат. Вы еще с Ириной нас не познакомили.

– Она хрупкая, тоненькая, рядом со мной кажется совсем маленькой. У нее необыкновенно красивые глаза. В ту пору она училась в институте легкой промышленности на модельера обуви и стала прекрасным модельером.

– Ваши ботинки ее сочинения?

– Нет. Она мне советует, какие покупать. Но, между прочим, Ира работала в Италии, делала коллекцию для знаменитой фирмы «Труссарди». Это не я, а она первой начала ездить в Италию, потому что в Москве работала на совместной русско‑итальянской фирме. Покидала нас с сыновьями то на месяц, то на два. Очень я ее ревновал к Италии! Прошла она хорошую итальянскую школу моделирования. В 2002 году мы жили с ней целый год на итальянской фирме, где Ирина выполняла ответственный заказ.

– Для каких‑то русских знаменитостей она делала обувь?

– Для некоторых популярных певиц, но не стану их называть. В конце 80‑х она делала сапоги для Аллы Пугачевой – белые, концертные. Искусство! Сейчас она сочиняет модельную обувь на итальянских колодках самых новейших линий.

– Где Ирина училась итальянскому?

– В первый приезд ей пришлось плыть в море неизвестных слов. Сначала овладела профессиональной лексикой, потом усвоила бытовой язык общения. Я‑то учил язык более вальяжно. В 97‑м году у меня там вышла книга, и я готовился к ее презентации. Учился языку по неаполитанским песням. У меня дома масса дисков великих итальянцев. Они мне помогли войти в стихию классического языка. Уже замечаю ошибки в произношении, когда наши певцы поют репертуар Карузо. У меня свой опыт усвоения текста: ставлю пластинку, держу перед собой текст и словарь. Так въезжаю в язык. Грамматика пришла попозже. Главное, я усвоил мелодию итальянского языка. Итальянцы очень общительны. Стоит им услышать произнесенные тобой два‑три слова, и они начинают общаться с тобой, говорят очень быстро. Но, обнаружив, что ты не понимаешь, начнут учить тебя, прибегая к выразительным жестам.

– Вы не считаете, что мы с ними совпадаем темпераментом?

– Это заметно. В Европе нет другой страны, где бы русский чувствовал себя столь же комфортно, как в Италии. Я был во Франции, Германии, Финляндии, но нигде, даже в Болгарии, не чувствовал себя так же уютно. Они во многом похожи на нас. В них в такой же пропорции сочетаются порядок с беспорядком. У них нет никакой регламентированности. Все открыто для публики. Итальянцы – очень общинный народ. Не зря у них административные единицы называются коммунами. Мы поселились в трехэтажном домике и через три дня перезнакомились со всеми. Летом весь Рим гуляет по ночам, и кажется, что все они знают друг друга – столько дружелюбия в их общении.

– Вы и сыновей брали с собой?

– Мы ездили вдвоем, а ребят оставили одних. Это для них было как обрезание пуповины. Как и все современные дети, они были немножечко инфантильны. Слишком привязаны к родителям. Папа всегда дома, готовит обеды, ужины. Мама стирает‑гладит. Мы оставили им определенную сумму и сказали: как хотите. Потратите деньги в начале месяца, останетесь ни с чем. В Италию не звоните.

Они решили разделить деньги пополам, ведь у каждого свои интересы. Ребята обрадовались своей независимости. Но первое время им было трудно – еще не научились экономно вести хозяйство. Сначала у них были проблемы. Но справились! Когда мы вернулись домой через год, нас встретили совсем другие ребята – два вполне самостоятельных парня. Они сумели устроиться на работу. Старший сначала поступил на фирму, торгующую «мерседесами», поскольку очень хорошо разбирался в машинах, прошел тестирование. И к нашему приезду имел приличную зарплату. Младший пошел в рекламное агентство.

У обоих наших сыновей появились в наше отсутствие девушки. Не какие‑то случайно‑переменные. Они и сейчас с ними вместе. У старшего фактически уже своя семья – гражданский брак. У ребят появился вкус к самостоятельности, к ответственности за свою судьбу. Метафорическую пуповину между родителями и детьми мы перерезали вовремя.

– Владислав, надеюсь, ваши самостоятельные дети вполне адекватно воспринимают ваши сочинения. Они ведь не так просты для осознания. Итальянская критика называет ваш метод «мистическим реализмом». А в жизни вас посещала притягательная и пугающая мистика?

– Со мной происходили совершенно фантастические вещи. Я писал повесть «Тайны жиолнерского искусства». Главного героя, мошенника, доктора Станислава Казина, мне очень хотелось сделать бильярдным шулером, превращающимся в шулера научного. Но я никак не мог понять, в чем может состоять шулерство в бильярде. Хотя на бильярде худо‑бедно играю, но терминов специальных не знал, тонкостей игры не понимал. По пьесе Сухово‑Кобылина «Свадьба Кречинского» знал о существовании бильярдного шулерства. Бросился искать специальные книги. Объездил магазины, рынки – ничего! Отчаялся. Случайно заглянул в магазин на Кузнецком мосту. Увидел книжку «Поэма о бильярде». В голове пронеслось: «Написал же козел стихи про бильярд». Открываю и вижу – там есть все то, что я так долго искал: в подробностях изложено бильярдное шулерство, тонкости игры дореволюционных мастеров, и все виды и стили игры. Принес домой эту реликвию, проверил в Ленинке по каталогу, не значится ли такая книжка там. Но ничего не обнаружил. И решил: эта книжка – мистическая реализация всего, что я так желал узнать.

– Ну а в жизни писателя Отрошенко случались события из ряда вон?

– Я очень внимателен к своим сновидениям. Ни одной ночи не провожу без сновидений и почти всегда помню даже не одно, а несколько сновидений, приснившихся за ночь. На собственном опыте изучил, какие ночные видения могут что‑то предсказать. Однажды мне приснились горящие автомобили. Я силился разгадать этот опасный сигнал, понимал буквально: вот поедем на дачу, загорится автомобиль… А случилось все у дома. Шофер, который привез нас на дачу, решил помочь нам сжечь гору хвороста, валежника, плеснул в огонь бензин прямо из канистры. Огромный взрыв качнулся в мою сторону… Я получил 27 % ожога кожи. Четверо суток был в реанимации, в Склифе. Обгорелое лицо, руки. Мой родной дядя, зайдя потом в палату, у меня же спрашивал, где лежит Отрошенко. Лицо мое было распухшим, как у утопленника. В Склифе я пролежал полтора месяца. Это чудо, что меня подняли на ноги, – была большая вероятность, что я не выживу. С тех пор я боюсь сновидений – лучше бы они мне вообще не снились.

– Дача у вас благоустроенная?

– У меня на даче есть все, даже камин. Моя теща заботится о саде. Как не вспомнить о народной шутке: бесконечное удовольствие смотреть на огонь, воду и на то, как другие работают. Я там в основном работаю. Строили нашу дачу явные весельчаки: поставили коробку дома и запили. И мне пришлось в течение нескольких ле<