Год спустя у Глеба Шульпякова и Кати Сенкевич родился сын Петя. Сейчас малыш делает первые шаги. Мне показалось, что наш писатель и путешественник стал мягче и озорнее.

– Вам нравится роль отца? Стали ли вы мудрее?

– Мудрее – нет. Скорее слабее.

– Ловите на желании обязательно стоять на своем?

– Ловлю себя на том, что нужно настаивать. И что мне этого делать абсолютно не хочется, а надо.

– Когда наблюдала вашу игру с Петей, заметила, как вы вдруг стали дурачиться. Приятно иногда впадать в детство?

– Приятно обнаружить под панцирем, который нас всех покрывает, какие‑то живые движения, на которые казался себе неспособным.

– Какие отцовские качества вам хотелось бы передать сыну?

– Чувствовать нутром свою линию, свой путь – и следовать ему, быть ему верным. Не изменять ему. Ну и быть человеком мира, открытым миру человеком.

– Возникает у молодого отца тревога за будущее сына и его одногодков?

– Страна, в которой мы живем, славится своей непредсказуемостью. Причем «сюрпризы», которые нам подкидывает власть, редко бывают положительного свойства. Так вот, я бы не хотел, чтобы мой ребенок тратил время и эмоции на преодоление этих «сюрпризов». Поверьте, ни жизни, ни творчеству эти вещи абсолютно ничего не способны дать, только отнять.

 

Но это уже другой, отдельный разговор.

2007 г.

 

Жизнь опасней волкодава

 

Александр Иличевский: «Я умирал от страсти, как муха на клейкой полоске сладкого яда»

Преодолевать опасности – его природный дар. Рюкзак, палатка, лодка – проверенное снаряжение. Очень высокий и сильный, по‑мужски закрытый, он позволяет себе неожиданный лирический вскрик внутри романного сюжета, если в этой точке кипения событий подступило к горлу запоздалое объяснение в любви. Персонажи романов многое позаимствовали от личности автора: талант прозрения, интуицию, чувственность и муки сердца.

Повернуть разговор с Александром Иличевским в сторону личных страстей – напрасная затея. Он не станет выносить на общий суд свою интимную, да и просто семейную жизнь. Ищите все это в его романах между строк. В самой атмосфере «Матисса» и «Ай‑Петри» кроется растворенная ярость горячего темперамента романиста.

Он пришел в литературу не из филологии. Точные науки приучили любопытного «физтеха» к поиску скрытых закономерностей, объединяющих все живое, земное и поднебесное. В долгих и длинных пешеходных и прочих путешествиях в прикаспийских ли просторах, в таежной ли глуши он развил в себе медленное, «параболическое» зрение, и все увиденное и понятое сотворило с ним невероятное преображение: откуда‑то вплывали в сознание редкие слова. К солнечному сплетению подступали «огромные кольца счастья». Эти видения разрешались стихами. А потом изменили его судьбу.

На меня сильное впечатление произвел его «Матисс», и я написала о нем в «МК». Была рада, что он принес Иличевскому лауреатскую премию «Русский Букер». Роман «Ай‑Петри» покоряет лиризмом и психологическими тонкостями чувственных взаимоотношений. Я напросилась к Александру Викторовичу в гости.

– Позвольте, господин Иличевский, называть вас по‑дружески, Саша. Почему вы отказались от судьбы ученого? Многие «физтехи» из моих знакомых без шума и крика покинули разграбленную Россию и прижились за рубежом. Легко ли было вам бросить науку?

– С наукой, конечно, расставаться было довольно трудно. Хочешь – не хочешь, но обстоятельства понуждали. Если спортсмен в течение длительных тренировок формирует, наращивает мышечную массу, а потом вдруг резко бросает тренировки, то в нем происходят какие‑то гормональные и прочие сдвиги. То же самое с наукой происходило. Определенные участки мозга в течение десятка лет развивались совершенно в ином направлении, чем филология.

– Вы рвали по живому?

– Да, сначала я ставил себе некие блокировки: запрещал читать научную литературу. Тут такая закономерность: чтение научной литературы меня увлекало слишком сильно. Если бы я вновь стал вчитываться в эти труды, то у меня зажегся бы прежний азарт. Я это про себя знал. Сейчас, уйдя из науки, я сумел достигнуть ровного состояния; научный азарт во мне несколько потух, и я снова возвращаюсь с удовольствием к науке, расширяю свой кругозор. Приятно, что во мне крепко проросло физико‑техническое образование.

– Вы работали в Израиле и в Америке. Как там оказались?

– Профессией физика я зарабатывал деньги. В 90‑е годы, когда погасло противостояние стран, возникшее в период «холодной войны», фундаментальные науки перестали финансироваться. Они угасали как в России, так и в Америке. У нас это произошло как следствие общей разрухи, а там переходили к новым технологиям. Когда в 91‑м году я заканчивал пятый курс Физтеха, в Институте теоретической физики имени Ландау в городе Черноголовке оставалось только семь действующих сотрудников! Остальные 70 уже были за границей. А мне хотелось заниматься наукой, и потому я решил примкнуть к дорогому мне научному сообществу. Сначала я учился в аспирантуре в Израиле, а потом вернулся в Москву, чтобы вместе с родителями уехать в Америку. Теперь они живут в Калифорнии, в Сан‑Франциско.

– И как же вы расстались с ними?

– А мы не расстаемся. Постоянно звоню им. Они приезжают сюда и живут в Москве по полгода. Отец с мамой уже на пенсии.

– Теперь я знаю, что это не вы, а ваш герой в «Ай‑Петри» пробрался через персидскую границу в медвежьих лапах. Вы заимствовали этот эпизод в сказке?

– Сюжет не сказочный, а скорее житейский. Я был хорошо знаком с замечательным пограничником. Он провел на опасном рубеже с Персией 25 лет. От него я услышал много совершенно замечательных историй. В романе использовал один невероятный случай, когда шпион перешел границу, приспособив к ногам лапы от чучела медведя. Олени, изюбры, медведи спокойно и беспрепятственно пересекают границы. И наш шпион перехитрил пограничников.

– Но вы сами добровольно перешли границу из надежной теории в литературную неопределенность. Ученый не тешил себя иллюзиями, что там все проще и солнечнее?

– Я отдавал себе отчет в том, что пишу нечто, чем явно не заинтересуются издатели, поскольку видел, что нынче читают. Я мог представить свои вещи опубликованными в Европе.

– А предлагают издать?

– Сделано достаточно много предложений, но ведь никто не знает, когда это произойдет. Пройдет и год, и полтора… Там увидим.

– В литературе не существует абсолютной истины. Все оценки успеха относительны. Читатели и критики часто не совпадают со вкусами авторов, а иногда просто не умеют внимательно вчитываться в текст. В частности, в «Матиссе» многих ослепляет или утомляет блеск вашей длинной фразы, раздражают зигзаги сюжета. Получив «Букера», вы сразу стали мишенью для хищно стреляющих «гигантов мысли», сетевых ерников, желчных завистников и просто дураков. Все это выбивает вас из колеи?

– Нельзя сказать, что все это прошло для меня безболезненно – темперамент у меня такой…

– Взрывной?

– Точнее – спортивный, азартный. Когда меня особенно обижают, мне хочется дать сдачи или взять рапиру. Но в конечном итоге понял, что все эти упреки никакого отношения к литературе не имеют. Я не видел в этих наскоках никакого теоретического рассуждения, на которое можно было бы реагировать. Но главная причина моего неудовольствия в другом: у нас в принципе нет экспертного сообщества. Оно есть на Западе. У нас нет таких мощнейших критических изданий, как в Нью‑Йорке. В Америке существуют даже рецензионные институты, а в их изданиях невозможно встретить голословные высказывания малообразованных крикунов. Там даже есть уникальная рубрика – «Рецензия на рецензию».

– В любви к доказательности и обоснованности критических суждений слышится голос фундаменталиста.

– Да, человеку, пришедшему в литературу из науки, кажутся облегченными такие оценки. Если ты решил какую‑то задачу, то молодец, а если нет – слабак. Мне даже кажется, что наши критики вообще не читают вещи, о которых пишут с легкостью необыкновенной. Многим критикам книга представляется нелюбимой женой, с которой, хочешь – не хочешь, приходится вместе жить и мириться, а иногда просто хочется отравить.

– Иличевский с хорошими бицепсами, его запросто не повалишь.

– Да я перестал реагировать на всякие наскоки. Чувствуешь: пишущий рецензии до того замылен бесконечным чтивом, что для него другая литература не существует. Что от него ждать?

– Добавлю каплю дегтя: милым женщинам «не в кайф», что в «Матиссе» ваш Королев общается с бомжами.

– Мои герои не вполне классические бомжи. Ведь в одной Москве бездомных огромное количество. Это и странники, идущие через Москву, и люди, временно потерявшиеся, и те, что застряли на вокзале, потому что их обобрали.

– Где вы познакомились с будущими героями?

– В Москве, на Малой Грузинской, возле Музея Тимирязева. Ведь это знаменитый щукинский особняк, куда коллекционер привез своего Матисса.

– Люблю и Щукина, и Матисса, и Музей Тимирязева любила: там по весне раньше выставлялись личные коллекции «Удивительное в камне». Я же «каменщица».

– Ух ты!

– Поделюсь с вами своими самоцветами. Честно признайтесь: не ваш герой, а вы лично пробрались в метро № 2, в тайную московскую подземку!

– В 91‑м году охрана этих мест схлынула – платить перестали. Охранникам надо было идти деньги зарабатывать. Диггеры и любители таинств вошли в святая святых наших органов.

– В каком же месте вы вошли?

– Любой мало‑мальски любопытный человек в ту пору мог войти туда везде. Мы вошли под ЦДСА. Мы даже не считали нашу вылазку приключением.

– И вы ночевали под землей?

– А как же! Мы шатались там четыре дня, нас было пятеро. До сих пор мы не можем осознать, где же мы тогда были – шли‑шли и, наконец, вышли в Медведкове.

– Не вздумайте сейчас туда вновь сунуться – есть в метро и крепкая охрана, и дан приказ стрелять на поражение, если какой‑нибудь любопытный туда полезет. Но давайте, Саша, из подземелья поднимем глаза к небу. У вас в «Матиссе» фантастически ярко нарисован дождь с грозой и шаровой молнией. Неужели вы нечто подобное наблюдали?

– В детстве увидел я шаровую молнию во время дождя. Он слегка моросил. И вдруг издалека стало надвигаться нечто. Я даже не представлял, что это такое: полутораметровый шар оранжевого цвета с огромным хвостом шел вдоль высоковольтной линии. Сумасшедшее видение! Я знал, что шаровые молнии бывают белые или синеватые и маленького размера. Но потом, когда я вчитался в классическую работу Петра Леонидовича Капицы о шаровых молниях, то был поражен их разнообразием: они бывают размером от орешка до полутора метров. И разного цвета: белые, синие, зеленые, оранжевые… До сих пор во мне живет могучее впечатление от встречи с этим чудом.

 

Лирический герой Иличевского, оказавшись в горском селении, влюбился так самозабвенно, что не находил слов, чтобы выразить свое состояние: «Мои мысли… были скорее музыкой, чистым смыслом высшего желания, а не событиями фантазии. Теперь я понимаю, что это влюбленное размышление было способом, каким Бог являл мне о Себе». Высоко и торжественно звучат строки о первой любви. Но роман не «Песнь песней». И в финале герой Иличевского испытал прилив плотской страсти к одинокой замкнутой особе с обезображенной щекой. Обычно она выгуливала огромного белого волкодава. Любопытство и некая тайна вокруг загадочной незнакомки разжигают в герое чувственное влечение. Известие о гибели хозяина пса убило женщину – в нем была ее тайна, надежда – вся жизнь. В ее сознании уже поселилась мысль о самоубийстве. Волкодав Иран чувствует смерть и безумствует. Наш герой в чистом порыве нежности целует закаменевшую от горя женщину. И она ответила: «Губы впитывали ее учащенное дыхание… Чтобы не сгореть, я отстранился». А пес, прервав свое рысканье по кустам, помчался на запах смерти: «Дервиш несся, вскидывая парно лапы, нижняя губа трепалась от напора, верхняя открывала оскал, черные зенки были потушены… Прыжок был точен, но я успел…»

– Иличевский, эту схватку с волкодавом чувствуешь своей спиной. Вы сами наблюдали что‑то подобное?

– В детстве у меня был именно такой пес – туркменский алабай. Его приютила моя бабушка. Она была врачом и участливо привечала разных больных животных. Однажды на улице заметила раненого пса, взяла его в дом и назвала Ираном. Этот чудесный пес безумной красоты и мощи жил с нами долгое время. Я с гордостью ходил с Ираном на море, и мне казалось, что я владелец такого огромного пса. На самом деле он мною владел. Наши особые отношения с Ираном нашли отражение в «Ай‑Петри».

– Больше всего в романе меня потрясла ваша мистическая догадка о неодолимой связи плотской любви и смерти. А вот философское рассуждение на эту тему я встретила у француза Жоржа Батая: «Эротика – это утверждение жизни в самой смерти». Вам знакомо это умирание даже после поцелуя, когда земля уходит из‑под ног?

– (Улыбается) Знакомо, разумеется. Да, именно Батай вывел связь эротики со смертью в европейскую цивилизацию. Я знаком с его работами, но, признаюсь, в последнюю очередь думал о Батае, когда писал «Ай‑Петри».

– Поразительно, что физик знает философа Батая!

– Я много чего знаю.

– Но книгу Батая «Проклятая часть» выпустил «Ладомир» на русском, когда ваш роман уже был написан.

– Я читал на английском. (Вздыхает.) Знали бы вы, сколько толстых книг я прочел.

– Радуюсь: не ошиблась в оценке ваших сочинений. В «Ай‑Петри» угадывается ваш идеал любимой женщины: в ней светится чистота, закрытость и внутренняя цельность. Этот идеал вы осознали к тридцати. А кто была девушка, которой вы сказали впервые «люблю»?

– (Смущенно и хитровато.) Не по‑о‑мню… Ну правда не помню. Я слишком редко произношу это признание… Да, наверное, вообще не говорил об этом толком.

– Ну, вы совсем не Лев Толстой! Тот в разговоре с Горьким о страстях признался: «В молодости я был неутомим». Когда у вас отрастет толстовская седая борода, думаю, вы вспомните о своих ранних увлечениях. В молодости с вашим лирическим героем случился «жестокий любовный припадок». Не свою ли душевную горячку вы подарили герою?

– В жизни каждого человека бывают любовные припадки той или иной силы. Наверное, и в моем случае не обошлось без этого…

– Да‑а! Вы просто идеал мужчины – умеете держать на замке сердечные тайны. Но в грядущем романе вы все равно отпустите свои чувства на волю!

– (Смеется.) Именно это я и хотел сказать. О таких вещах не говорят – о них пишут.

– Когда вы женились? Расскажите, пожалуйста, о своей жене.

– Женат уже десять лет, и это замечательное событие до сих пор греет меня. Мы вместе учились в МФТИ. Но Илина – на факультете управления прикладной математики. Потом она получила второе образование – закончила полиграфический институт и занимается художественно‑техническим оформлением печатной продукции корпоративного издательства. Нашему мальчику Давиду два года и семь месяцев.

 

На «букеровском» торжестве Илина была рядом с Сашей – высокая, красивая, стройная. И никакой косметики!

– Наверное, вы с женой иронично относитесь к макияжу?

– Каждое женское лицо индивидуально. Одним идет некоторое подчеркивание достоинств. Но бывают такие тонкие лица, которым косметика только вредит. Если внимательно посмотреть на современное искусство макияжа, то обнаружишь определенный набор масок женщин в той или иной ситуации. Красавица, выходящая из косметического салона, внушает мысль: «Стоп, а где я ее уже видел? На сцене, на экране?» По‑моему, макияж нивелирует лицо.

– Боюсь, вы еще скажете, что вам не знакома ревность. Или вы все‑таки мавр?

– (Посмеивается.) У меня же спортивный темперамент! Да и по роману все ясно – мой герой только и делает, что страдает от ревности. Думаю, что я недалеко ушел от него.

– Говорят, что романисту проще воспеть безумство любовных порывов, встреч и разлук. А что же происходит с персонажами после брачных уз? Ваш семейный градус еще не раскалился настолько, чтобы само письмо стало «рождать сюжет» на эту тему?

– Кошмарный вопрос! Ну, во‑первых, писатель чувствует вдохновение не только от каких‑то страстей. Литература – это область незримости. Пишущий человек часто себя обнаруживает словно бы не в этой жизни. Он отрешается от здешнего мира, влезает туда, где царят совершенно другие законы. Там другая жизнь его сопровождает. И поэтому нельзя взвешивать творческое состояние мерками здешнего быта. Конечно, из этой «другой» жизни приходится возвращаться. И какие‑то изменения, захваченные из области незримого, в реальной жизни приходится брать под свой контроль.

– Очень интересная откровенность. Любопытствую, Саша, издательства еще не бросились тиражировать ваши романы?

– В магазинах уже нет «Матисса». Он имел две тысячи экземпляров плюс еще две. Вот‑вот должен подоспеть десятитысячный тираж.

– У «Ай‑Петри» тираж крохотный. А роман поэтичен и может утолить неутешное воображение женщин.

– Судьбу романа решает издательство «Время».

– Как вы относитесь к мату, вытесняющему нормальный язык из жизни и литературы?

– Язык многогранен. У Юза Алешковского, великолепного писателя, и мат блистателен. Он функционален и протеста у меня не вызывает.

– Но сейчас мат выносят даже в название книжки. Что ж, придется согласиться с восклицанием героя Леонида Андреева: «Погасим наши фонарики и полезем во тьму»?

– Да ни в какую тьму мы не полезем. В литературе у нас происходят совершенно замечательные вещи, особенно в поэзии, о чем мы еще толком не догадываемся. Этот расцвет поэтических индивидуальностей могу сравнить только с Серебряным веком. Великолепная Мария Степанова, Елена Фанайлова, Мария Галина, Алексей Цветков, совершенно гениален Борис Херсонский и более старшие, мои учителя – Алексей Парщиков и Иван Жданов.

– Жданова «МК» печатал еще в 80‑е годы, в пору молодости поэта. Алексей Парщиков тоже довольно воспет.

– У нас еще узок горизонт, чтобы оценить все, что сейчас происходит в русской поэзии.

– К сожалению, издание книжек не по карману поэтам. Целую жизнь предстоит ждать грант. Издание даже тоненькой книжечки стоит поэту немыслимых денег.

– Это отъявленное уродство нашей культуры!

– И под занавес: скажите не таясь, вы собираетесь продолжить авантюризм путешествий?

– Без путешествий не могу жить. Сейчас пока не решил, куда поеду. Недавно был в довольно серьезной экспедиции в Иране. Не предполагал, что так ярко пройдет эта поездка. К ней еще мне предстоит не раз возвращаться.

– Какой спорт всего более отвечает вашему темпераменту?

– Думаю, все‑таки ориентирование на местности. Есть такая современная игра, когда ищут некие «клады», ориентируясь по координатам GPS. Это азартное путешествие.

21 января 2008 г.

 

Тело мастера не боится

 

Фотохудожник Серж Головач: «Когда я предложил влюбленным обнажиться полностью, они испытали смятение»

Серж любит тех, кого снимает. Не оторвать взгляда от лица Джигарханяна: покоряет улыбка волшебника сквозь серебряные усы, полная блаженства. Взгляд полуоткрытых глаз отрешенно погружен внутрь, где дышит и блаженствует душа. Мрачноватый Шакуров с лицом философа, познавшего разлад с миром. Печальный Абдулов, словно читающий свою судьбу. Должно пройти время, чтобы мы смогли на этом последнем психологическом портрете Александра Гавриловича прочесть послание из вечности.

От Сержа исходит некая живительная энергия: невысокий, подвижный, даже какой‑то молниеносный. Накануне нашей встречи он снимал Киркорова, выполняя задание своего журнала.

– Сережа, когда вы с ним впервые увиделись?

– С Филиппом познакомились в 2003 году: меня пригласили в телевизионную программу «Разум и чувства». Одним из ее рецензентов был Киркоров. Программа прошла в эфире. При встречах мы здоровались. А в прошлом году Филипп посетил мою выставку «сНАБИзм». А вчера меня пригласил женский журнал, чтобы я сделал несколько красивых портретов Киркорова. Съемки проходили в гламурном клубе «Сохо» – там красивые диваны, интерьеры, люстры… Филипп был контактен, много философствовал, говорил о том, что он сейчас находится в том возрасте, в каком была Алла, когда они познакомились. Повзрослев, оглядываясь на прошлое, Филипп обнаружил в себе иную точку зрения на их отношения.

– Вы делали панорамные портреты?

– Разные: и крупным планом лицо, и фигуру по пояс. Журнал, мой работодатель, заказал мне цветную съемку. Снимал я на цифровой аппарат. Филипп сразу увидел, что у нас получается, и убедился – все сделано профессионально. Мой принцип подчеркивать только достоинства.

– Сделали ли вы снимки в рост?

– У Филиппа огромный рост. Необходимо найти точку зрения, чтобы человек не выглядел Гулливером. Я этого достиг. Певец пришел на съемку загримированный, стильно одетый – все модно и дорого.

– Мизансцены придумывали вы?

– Мы в клуб приехали заранее, чтобы выбрать место съемок. Зашли и на кухню. Нас поразило декорирование блюд. На одной тарелке в окружении россыпи соли лежал раскаленный докрасна камень: гость сам положит ломтики мяса или рыбы на эту огненнодышащую диковину. Очень красивая придумка.

– Серж, а если знатный человек на съемках капризничает, вы терпите и мудро воплощаете задуманное?

– Я терпеливый, коммуникабельный. Но ведь у всех совершенно разные настроения. Не забыть съемку Сергея Александровича Соловьева, мной очень уважаемого кинорежиссера. Снимал я сюжет для одного мужского журнала. Приехали мы к нему в студию на Малой Бронной. Он чуть‑чуть задержался. Вошел взволнованный, а на его голову сотрудницы сразу обрушили неприятную новость: за какие‑то титры ему предписали платить дополнительно две тысячи евро, в то время как начальная цена равнялась двумстам. Соловьев пришел в ярость: «Почему? За что? Какую‑то ять там нарисовали…» Мы подумали с ужасом, что наша съемка не состоится. Но, слава Богу, контакт все‑таки возник.

Сергей Александрович увидел в моих руках панорамный пленочный аппарат. Замечательный режиссер тут же переключился, вспомнив, как в 90‑м году летел в Токио, и японские таможенники конфисковали его русский аппарат «Горизонт». Он так и не знает, зачем им это было нужно. Соловьев заинтересовался моей пленочной камерой. И процесс пошел: мы стали снимать. Великий кинорежиссер, управляющий на съемочных площадках толпами людей, тут увлекся и был вполне мной «управляем».

Я объяснил, что хочу снимать его в лифтовой шахте. А дом был старый, где огромный двигатель находился не вверху, а внизу. Рядом с мотором и множеством тросов он оказался впервые. Наш кадр редкостный, вышел на славу, словно в руках у кинорежиссера «миров приводные ремни».

– Вы побывали гостем на недавнем Берлинском международном кинофестивале. Кто платил?

– Пригласившая меня секция документального кино Берлинского фестиваля оплатила мои перелеты и проживание в гостинице. Там показывали снятый в прошлом году документальный фильм «Восток – Запад». У меня в фильме всего семь с половиной минут. Роль небольшая – я снимал тогда панорамные снимки московской команды регби. Это понравилось и даже удивило иностранцев: оказывается, в России есть и красивые регбисты, и хорошие художники.

– А как вы были одеты в кадре?

– Регби снимали в реке, и все мы были в плавках.

– Вы накачали свои мышцы?

– Не особенно. Я нормальный пропорционально сложенный парень, отслуживший свой срок в армии, сначала в Орле, а потом возле Грузии, в полку связи. В те времена и студентов брали. Я из их числа. Институт закончил после армии.

– На каком языке общались с иностранцами?

– Со сцены – с переводчиком. А в быту – на английском.

 

По мнению специалистов, Головач раньше других русских фотомастеров воспел красоту мужского обнаженного тела. В 2002 году фотогалерист Оливье Серри в своей «ArtMenParis» рядом с работами французов, американцев выставил русских, в том числе и Сержа. В экспозиции – исключительно мужской портрет.

– Серри отобрал 13 моих фотографий, снятых еще в Хабаровске.

– Что же увлекло французского галериста в этих снимках?

– На Западе почему‑то думают, что в России проживают одни крестьяне. Французы действительно удивились красоте наших мужчин. Я хотел показать именно красоту неизвестных мужчин, не моделей, не спортсменов. Их безупречные формы и природную пластику.

 

В 2006 году Оливье Серри устроил в Париже персональную выставку «Русские» Сержа Головача. Интерес к ней был огромен. На вернисаж пожаловали официальные лица, дипломаты, художники, легендарные свободомыслящие русские художники, десятки лет живущие в Париже.

– Я рада, что наши живописцы‑классики Оскар Рабин и Валентина Кропивницкая пришли посмотреть на ваши работы: значит, они здоровы и еще выходят в свет.

– Они с огромным пониманием отнеслись к моим работам. Блестящие профессионалы и замечательные люди! Мне очень дорого их внимание. Они поблагодарили меня, что я привез своих «Русских» в Париж. К сожалению, не смог приехать на вернисаж из Нормандии близкий мне по духу художник Вильям Бруй. С ним я познакомился на его первой выставке в Москве. Мастерство этого художника уникально.

– Серж, в Москве, в галерее «Fine Art», вы поразили зрителей своим фотороманом одного дня, снятым под знаком «+» ВИЧ‑инфекции. До сих пор перед глазами встают безупречно сложенные мужчины – тридцатитрехлетний Лео и его близкий друг двадцатитрехлетний Франсуа. Много дум и сомнений вызывает их любовь на краю возможной трагедии. Расскажите о них.

– Проект «+» символизирует любовь, ношу, бремя. Два молодых человека любят друг друга. Лео – носитель ВИЧ‑инфекции. Это еще не СПИД, а вирусоносительство. Много лет он несет в себе этот опасный знак. Но держит себя в блестящей физической форме, принимает постоянную помощь врачей.

– Но в какой опасности находится танцовщик Франсуа! Что думают про эту связь их родные?

– Речь, конечно же, идет прежде всего о безопасном сексе. Они всеми средствами предохраняются. Мать и сестра Лео знают все подробности. Обе семьи полны добрых чувств к этой паре. Доказано, что этот вирус не передается ни через поцелуй, ни через рукопожатие, ни через еду и укус комара. Только через кровь. Защищенный секс дает надежду на гарантию.

– Ваши светописные кадры вызывают волну сочувствия к этим парням – так натренированы, пластичны и красивы их тела!

– Лео, любимец фотохудожников, старше и, конечно, достиг большего: он модель Пьера и Жиля. Это именно на их снимках, однажды представленных в московской галерее, я впервые увидел Лео. Он поразил меня своим совершенством, и я мечтал поработать с Лео и Франсуа, сделать свои снимки.

– Захотели соперничать?

– Ни в коем случае! Пьер и Жиль делают цветные картинки. Я – черно‑белые. Они делают кадры вертикальные, я – панорамные. Это разный визуальный язык. Осознанно не вношу в снимки детали китча и гламура. Я реалист. Показываю конкретную ситуацию, реальную жизнь. Но, естественно, ее режиссирую, продумываю.

– Французские парни позволили вам снимать их обнаженными?

– При самых интимных встречах я не присутствовал.

– Но как важны касания!

– Еще бы! Их прикосновения, поцелуи есть на моих кадрах. Но не каждый может себе позволить целоваться в присутствии камер. На свадьбах молодожены при гостях целуются.

– Целуются Он и Она – это нормально. А любовь двух мужчин – нарушение нормы.

– В Париже, да и вообще во Франции, к этому привыкли. Там и на улице мужчины не стесняются целоваться. И женщины целуются, не замечая окружения.

– Как реагировали Лео и Франсуа, увидев на выставке свои изображения?

– Были в восторге. У Пьера и Жиля они никогда не снимались обнаженными – только по пояс. Когда я предложил им обнажиться полностью, они испытали некое смятение. Я объяснил, что это не будет грубо‑эротично. Я их развел в разные стороны. В моих кадрах обнажение имеет драматургическое оправдание: важно показать открытость человека, его незащищенность.

– У ваших персонажей есть внутреннее родство, и художник вправе найти в этом свою идею красоты. Почему вы снимали сюжет в Нормандии?

– Там живет семья Лео.

– У вас была редкая возможность увидеть и отразить первозданный простор Нормандии. Он до сих пор как при Вильгельме Завоевателе. Вблизи Ла‑Манша чувствуешь себя первобытным человеком. Сколько же пленок вы тогда сняли?

– В России проявил 16. Мы работали целый день. Куратор моей парижской выставки Сергей Дедюлин содействовал нашей дружбе с Лео и Франсуа. Устраивал наши встречи, помогал переводами. Это все бесценно! Раньше Дедюлин жил в Петербурге, теперь – в Париже. У меня, к сожалению, не было денег, чтобы полететь в Париж на эту свою выставку. Огромное спасибо жене французского посла – она перевезла мои фотографии в Париж. Там они очень востребованы!

– Любопытно, получает ли что‑то от выставок автор?

– В каких‑то галереях берут плату за вход. И что‑то могут заплатить мастеру. Галерея «Fine Art» в Москве открыта бесплатно. Ни галерея, ни я на этом не зарабатываем. И в Париже на эту выставку вход был бесплатный. Это же не выставка‑продажа, а социальный проект. Замечательно, что вы и «МК» поддерживаете социальную важность проекта под знаком «+» ВИЧ‑инфекции. А вот на моей выставке «Русские» один французский искусствовед купил мою фотографию за 1200 евро. Мой фотогалерист отчислил мне 600 евро. Представляете, сколько зарабатывает искусствовед там, если запросто платит за фотографию такие деньги! К слову, фотографии продаются очень и очень редко.

– Сергей, о вас талантливо пишут искусствоведы, особенно Александр Шумов, ныне швейцарец. Он называет вас ярким художником. Признайтесь, вы все‑таки учились живописи?

– Да, я закончил Биробиджанскую художественную школу: рисовал, лепил, изучал композицию, историю мировой культуры. Дальний Восток многое в меня заложил. Но для серьезного занятия живописью нужна студия и много чего еще. А вот фотография стала моим инструментом, который позволяет мне выразить свои мысли.

– А как получилось, что ваши фотографии были отмечены солидной премией в Японии?

– Просто не стеснялся участвовать в разных конкурсах. Отправил в Токио две работы на конкурс, сначала маленькие. Они были отобраны, и меня проинформировали. Я отпечатал большие и отправил в жюри конкурса.

– Как выглядит эта ваша премия?

– Хрустальный шар с гравировкой. В ней моя фамилия.

– Вы дальневосточник. Бывали в Поднебесной?

– Двадцать раз! С загранпаспортом садишься в автобус и без визы едешь в Китай. Мой любимейший город – Харбин. В 93‑м я побывал в русском соборе Святой Софии. Но уже в 2002‑м внутри храма, как в музее, под иконами висели таблички с иероглифами. И ни одной подписи на русском или хотя бы на английском. Вход в храм платный. Как меняются времена!

 

Родился Головач в Биробиджане – столице Еврейской автономной области. Он не еврей, там вообще на 60 тысяч жителей всего 996 евреев. Просто родители Сергея, по образованию инженеры, после института были направлены в этот небольшой город.

– В 69‑м мои родители встретились, а в 70‑м я появился на свет. Мама уже умерла. Папа живет в родном Хабаровске. Я выпускник Дальневосточной академии госслужбы.

– Когда увлеклись фотографией?

– На мой 13‑й день рождения родители подарили мне элементарную «Смену». Я стал с азартом снимать людей. Люблю людей.

– А была ли девочка которую вы любили больше всех людей?

– В 15 лет на меня накатила влюбленность. Девочка тоже мне симпатизировала. И нам казалось, что мы совершаем что‑то ужасное: целовались. Но потрясающие влюбленности нахлынули на меня в студенческие дни. Мы ходили в таежные походы, шастали по берегам рек. Представьте одну из величайших рек – Амур!

– Была я на берегу Амура, в Благовещенске. Полный восторг. Любопытно, почему вы стали Сержем? Вам нравится французское звучание вашего имени? Или вы специально укоротили Сергей, отбросив последний слог, совпадающий с громокипящим клубом?

– Уточню. Я обдумывал, куда мне уехать из Хабаровска. Проще – в Москву. Я же мечтал о Париже. Но для этого шага слишком много надо, больше всего – денег, которых у художника никогда нет. Зато есть охота что‑то изменить в себе или хотя бы в имени – придать ему европейскую звучность и краткость. Так поступают японские художники на определенном этапе творчества. Марка Шагала по рождению звали Мойша. И короткий «Серж» как‑то лег на мою возбужденную сущность. Корни у меня русские. Предполагаю, есть еще и гуранская ветвь во мне. Гураны – это славянские племена, породненные с маньчжурским населением. Видите: у моих глаз разрез чуть‑чуть скошен по‑тунгусски.

– Теперь из‑за дороговизны вы не можете поехать к отцу в Хабаровск?

– Слава Богу, летаю ежегодно и не за свой счет: меня систематически приглашают судить разные конкурсы. Конкурс дизайнеров «Золотое лекало», «Мисс Дальний Восток».

– Пора бы и самому обзавестись семьей.

– Да я давно женат! Моя жена Виктория – моя муза. У нас двое детей: сын Вики от первого брака Данила и наша дочка Сонечка. Семья живет в Витебске. Два раза в месяц езжу к ним – от Москвы всего 500 верст. Сонечка родилась в Хабаровске, я присутствовал на родах. Фотографировал ее появление на свет.

– Ну какой хороший папочка Сержик!

– Пережил жуткий шок, наблюдая за страданиями Вики. 27 февраля Сонечке исполнилось 7 лет. Я купил куколку по имени Хлоя и съездил в Витебск ее поздравить. От куклы она пришла в восторг. Даниле уже 13. В Витебске большая трехкомнатная квартира. Мы ее купили. За эти деньги в Москве даже комнату в коммуналке не купить. Вика тоже профессиональный фотограф, работает на телевидении, снимает видео.

– Александр Шумов, наверное, из своего швейцарского далека перепутал вас с русским медведем: он называет вас «вальяжным и сибаритствующим». В его отличном знании русского не сомневаюсь; возможно, он чисто провокационно пристегнул к вам, «вальяжный», – то есть массивный, крепкий, толстый, чванливый. Просто ужас какой‑то!

– Это не я, не я!

– А уж «сибаритствующий» – какая‑то игра в несуществующие понятия. Кто такой нынче сибарит? Да живущий в роскоши и праздности бездельник. Подходит это к непоседе Головачу? Вы барственность можете себе позволить?

– Остаюсь гедонистом. Люблю жизнь.

– Для соответствия вы должны высшим благом считать наслаждение. А гедониста легко вывести из себя?

– Трудно. Но все‑таки такое случается. Правда, я мудр и достаточно уравновешен.

– Заводной?

– Да, кипящий, бурлящий, лезущий в драку.

– Вы называете жену музой. На что она вас вдохновила?

– Однажды совершенно профессионально предложила: «Попробуй снимать голых мужиков».

– И какое впечатление на нее произвели ваши мужские «ню»?

– Они ей понравились, да и я сам пришел от них в восторг. Но в Хабаровске что мне было делать с этими потрясающими обнаженными античными фигурами? И я решил искать свой путь в столицах. Сейчас 7 моих фотографий есть в Государственном Русском музее; 30 – в Московском доме фотографии. У Зураба Церетели в Музее современного искусства – 13. Нынче все умеют фотографировать. Но искусство фотографии – это еще и психология, ты должен быть психологом, чтоб человек раскрылся.

– О вас говорят, что вы постигли тайну дизайна клубных одежд. А сами имеете вещи fashion‑дизайн?

– Одеваюсь стильно, но не сторонник дорогих брендов. Не ношу. Предпочитаю дизайнерскую одежду русских, французских или немецких мастеров. Но чтобы это было не по бешеным ценам, достаточно демократично и скромно по деньгам. Но п<