Леонид Генрихович подводит меня к большому портрету красивой обаятельной женщины.

– Генриетта Григорьевна была женщиной совершенно замечательной, человеком глубокого ума, исключительных личных качеств… Через год после первой встречи мы поженились. Она подарила мне сына – оправдание моей жизни. Андрей – известный ученый‑филолог. Его мама прошла со мной мой очень нелегкий путь. Мы прожили с ней 32 года.

– Леонид Генрихович, вы 5 лет вдовствовали. Сполна познали горечь одиночества?

– Иначе и быть не могло. Выручила способность к волевому усилию. Ежедневно – без выходных и отпусков – садиться за стол и работать, работать…

– Шумные премьеры ваших пьес, общение с самыми красивыми женщинами в театре – все это заставляет думать, что свою новую любовь вы встретили на сцене.

– Не угадали. С Татьяной Геннадиевной меня познакомил мой сын Андрей, в то время аспирант Геннадия Николаевича Поспелова, патриарха нашего литературоведения. В свое время в Литературном институте я сам учился у Поспелова. Меня пригласили на его восьмидесятилетие. Там я встретил его дочь Татьяну и… погиб! Женился в 61 год.

– На папином торжестве виолончелистка Татьяна музицировала?

– Нет‑нет. Такое домашнее музицирование из другой оперы. Потом, конечно, я бывал на ее концертах. Сейчас она преподает в Российской академии музыки имени Гнесиных. Педагог она, на мой взгляд, превосходный. У нее замечательные отношения со студентами. Признаюсь, Татьяна Геннадиевна – очень строгий мой критик. Мне повезло – обе мои жены не позволяли себе восторгов по поводу того, что я писал. Они не «писательские» жены. Климат обсуждения всегда был и есть жесткий, даже жестокий, чрезвычайно требовательный. Мне всегда доставалось. Они считали, что я пишу хуже, чем мог бы. Это дисциплинировало меня.

– Но, наверно, и раздражало?

– В первый момент. Но уже минут через десять, когда отойдешь, ничего, кроме благодарности, не испытываешь. Конечно, рядом с такими строгими судьями не расслабишься. Они очень высокие планки воздвигают, и, естественно, соответствовать этим требованиям я не могу. Но стараться должен.

– Мне сказали, что у вас появилась правнучка.

– Внучку Андрея назвали в честь прабабушки: она тоже Генриетта Григорьевна.

– Где Андрей Леонидович сейчас профессорствует?

– В РГГУ. К тому же он еще преподает в американских университетах. Его книга «Кормя двуглавого орла» имела весьма широкий отклик. Другая только что вышла в издательстве «НЛО». Это книга очерков «Где сидит фазан». Очень горд тем, что он посвятил ее мне.

 

Губительные «Гости»

После разгрома спектакля «Гости» в Театре Ермоловой по пьесе Зорина главного режиссера Андрея Лобанова лишили театра. Двадцатидевятилетний драматург пережил стресс, и у него внезапно обнаружилась тяжелейшая чахотка с кавернами. «…Утром, едва я раскрыл глаза, с изумлением почувствовал в горле какое‑то грозное клокотание. Я не успел позвать жену – потоком хлынула алая влага… Настоящее извержение крови…» Беда случилась в воскресенье, за городом. Юрию Трифонову удалось остановить чужую машину. «Меня осторожно погрузили, жена села рядом. Юрий насупился. Можно было легко понять – он не уверен, что я доеду. Да я и сам в это мало верил. Все эти дни смерть была так близко… Я уже понял – она возможна» («Авансцена»).

– Для властей и официальной критики я был мишенью. Почти ни одна моя пьеса не выходила без скрежета. Своими пьесами я сократил жизнь многим режиссерам. Прежде всего Лобанову. Но и Завадскому, и Рубену Симонову, и Товстоногову.

– Слава Богу, Леонид Генрихович, вы победили свои болезни.

– У меня все‑таки было сердце молодого футболиста. В общей сложности болезнь моя меня одолевала пять лет. Три операции перенес. Но вот ничего – сидим и говорим.

– Наверно, там, в одиночестве, вы вновь стали писать стихи.

– Я пишу их всю жизнь.

– Но почему‑то не издавали.

– Не издавал, но я их просовывал то в «Зеленые тетради», то в другие книги и пьесы – своя рука владыка.

– Поэзия – это звук. Сейчас не понимают, что и проза имеет ритм.

– Без ритма вещь получается хаотическая, неоформленная. Я постепенно перешел к прозе, и расцениваю это как самый серьезный поступок в моей жизни. Разумеется, люблю диалог. Театр очень опасен. В нем ты зависишь от посредников. В прозе ты сам отвечаешь за все. Сфальшивил – отвечай. В пьесе ты не все можешь доверить своему герою. Ты должен раствориться абсолютно. Если сам вылезешь – это нехорошо. А в прозе автор может выйти на первый план и говорить от себя. И вот однажды я ушел в прозу. И вновь познал все тяготы жизни новичка. Выяснилось: все, что наработано мною на свою скромную литературную репутацию, ничего этого нет.

– В ваших «Зеленых тетрадях» есть тревожная фраза: «…был нацелен на катастрофу». Сегодняшнее состояние России вы не воспринимаете как катастрофу?

– Оказалось, очень сложно войти в другую формацию. Разумеется, это было необходимо. Я – исторический пессимист, потому что очень уж несовершенен и порочен человек. Я вслед за Алексеем Максимовичем не повторял, что человек – это звучит гордо. На мой взгляд, человек – это звучит горько. За свою долгую жизнь я видел в человеке больше дурного, чем хорошего, и не только у нас, таков он всюду – в Индонезии, в Шри‑Ланке, в Соединенных Штатах, в Германии. Благополучная Швеция стоит на первом месте по числу самоубийств. Люди устроены не лучшим образом.

Долго ли будет наша планета вертеться? Не знаю. Перейдем ли мы через XXI век? Не уверен. Когда ружье повешено на стене, оно должно выстрелить. Мы слишком много уничтожили врученного нам. Высшая сила дала нам маленький живой островок во Вселенной. Мы распорядились им плохо. Мы терзаем нашу Землю. Она ограблена, изувечена. Ей угрожает парниковый эффект, над ней озоновые дыры. Ядерные запасы когда‑нибудь грохнут. Людей бессмысленно и озверело убивают. Вот мой герой и говорит (простите за самоцитату): «Не век, а какая‑то скотобойня».

Страшно, что преступниками становятся даже малолетние дети. И наша история, и телевидение со своими жестокими боевиками приучили детей к ощущению, что жизнь человеческая ничего не стоит. В сочинениях девочки пишут, что хотят стать путанами, а мальчики примеряют профессию киллера. Что же мы сделали с их сознанием?

– Готова почва для прорастания дьявольского семени?

– Игра с дьяволом – это еще игра с самим собой, с тем Аидом, о котором вы сказали и который способен поселиться в каждом.

– Как важно юному существу встретить мудрого и совестливого человека, как встретили вы в молодости режиссера Андрея Лобанова.

– Я вблизи видел Горького, Бабеля, многих знаменитых людей. Но никто для меня не стоит рядом с этим человеком. Даже когда он молчал, чувствовалось, что от него исходит холодок бессмертия.

– В среде творческих людей во все времена шла и идет борьба за лидерство. Как вы к этому относитесь и почему не участвуете в ней?

– Я никогда не засорял своей головы такой чепухой. Литература – это не спорт…

 

 

Любимцы муз

 

Грешен на меду

 

Евгений Евтушенко: «Мне было пятнадцать. Женщина эта, пасечница, дала мне первый чувственный опыт»

Евгений Александрович внезапно оказался в юбилейном возрасте. Сам удивлен: ему, артисту на карнавале жизни, вдруг 70! Он и сейчас может бросить мальчишескую фразу: «Мне нравится в лицо врагу смеяться и женщину нести через ручей».

Он написал немало покаянных стихов. Играл в раскаяние? Скорее всего Евтушенко всегда играет самого себя. Но, согласитесь, звонко и откровенно звучат эти строки: «Я разный – я натруженный и праздный. Я целе– и нецелесообразный. Я весь несовместимый, неудобный, застенчивый и добрый. Я так люблю, чтоб все перемежалось, и столько всякого во мне перемешалось – от запада и до востока, от зависти и до восторга». Критикуйте его – он все равно скажет сам о себе резче и ярче!

– Евгений Александрович, пришло время вспомнить о ваших предках. Кто из них подарил вам ген поэзии?

– Мои родители были очень разными людьми. Я ношу имя моей мамы, Зинаиды Ермолаевны Евтушенко. Ее отец, полуграмотный крестьянин, вернулся с Первой мировой войны кавалером трех Георгиев. В революцию перешел к красным, был начальником артиллерийских складов РСФСР, носил два ромба. Но это его не спасло: был обвинен как «враг народа» и сгинул – то ли умер в лагере, то ли был расстрелян.

– Ваша мама – украинка?

– Там и белорусские, и украинские, и даже польские источники. Один из моих прапрадедов был обедневшим польским шляхтичем, пришлось ему служить у жестокого помещика управляющим. Он возглавил бунт против этого злодея и был выслан в Сибирь, на станцию Зима, вместе со всеми бунтовщиками.

– Женя, ходят всякие слухи, почему вы не носите фамилию отца.

– В XVIII веке во время какой‑то эпидемии одна вдова с четырнадцатью детьми переселилась на территорию современной Латвии. Ее дети стали замечательными стеклодувами, женились в основном на латышках. До меня дошла уникальная реликвия из тех времен – хрустальный шар с потрясающим внутренним свечением. Фамилия моего деда явно немецкого происхождения – Гангнус.

– В Германии живут носители этой труднопроизносимой фамилии?

– С такой фамилией сейчас там восемь человек. Считаю их своими дальними родственниками. Они меня сами нашли…

– Где встретились ваши родители?

– Они учились в МГРИ – Московском геологоразведочном институте, а подружились в летней экспедиции. Когда я читал маме свою поэму «Братская ГЭС», она вдруг заплакала и достала пожелтевшую фотографию, где она с Александром Гангнусом. Оба они были очень красивы – я не в родителей.

– Ну что вы, получился очень хороший экземпляр сына любви!

– На той карточке мама в сапогах, в откинутом с лица накомарнике, юная, грациозная, сидит на лошади около горы. Папа ей помогает сойти с коня, как истый кабальеро. Стоят палатки, горит костерик, на карточке – надпись: «На месте изысканий будущей Братской ГЭС. 1932 год». Увы, потом они разошлись.

Мой папа был романтиком, писал стихи. Так что ген поэзии мой, в общем, от отца. Он был ходячей антологией русской поэзии. Много читал наизусть… На его могиле на Ваганьковском мы с братьями – его сыновьями от второго брака – поставили памятник, на нем высечены четыре строки из папиных стихов: «Отстреливаясь от тоски, я убежать хотел куда‑то, но звезды слишком высоки и высока за звезды плата». Он написал это гениальное стихотворение в 18 лет. В детстве я носил фамилию Гангнус. Но во время войны учительница физкультуры настраивала мальчиков не дружить со мной: «Он немец!» А ведь мой дедушка был немецко‑латышской крови. Моя бабушка, чтобы ко мне не приставали, записала меня на фамилию матери. После появления в печати моего «Бабьего Яра» антисемиты изобрели версию, что я еврей, хотя у меня и доли еврейской крови нет.

– В юности какая‑нибудь предсказательница угадала вашу яркую судьбу?

– Долго я хранил записочку, которую мне вытянула морская свинка на толкучке станции Зима во время войны, – там я родился, и сейчас в доме моего детства открыт Музей поэзии. В записочке я прочел: «Ждут тебя, пацан, многие путешествия. У тебя будет пять детей и большая слава». Все сбылось: у меня пятеро сыновей и худая ли, хорошая ли, но слава имеется.

– Ваша первая любовь была отмечена чем‑то странным?

– Первую девочку я поцеловал не в губы – поцеловал ей руку. Во время войны мы делали маленькие снарядики для фронта. Стояли на ящиках, чтобы достать до станка. И вдруг работу прекратили и сказали: «Сейчас будут играть особую музыку». Остановив станки, мы высыпали на улицу. Падал снежок. Из черной тарелки репродуктора донеслось первое исполнение «Ленинградской симфонии» Шостаковича. Я стоял рядом с девочкой Жанной, потому что был в нее влюблен. Она слушала музыку и вся трепетала. Впервые я понял, что может делать с человеком музыка. В свои 9 лет она была такая красивая! И я поцеловал ей руку.

– А чувственную любовь когда познали?

– Это не любовь, а чувственный опыт. Ей было 27. Война сделала ее вдовой. Мне было 15. Женщина эта, пасечница, дала мне первый чувственный опыт.

– Ну что ж – стал грешен на меду.

– Хорошо сказано! Меня к тому времени выгнали из школы, заподозрив, что именно я, получивший два кола, сжег классный журнал, хотя совершил этот героизм не я. Позднее выяснилось: поджигателем был отличник, будущий членкор академии. Подрядился я тогда работать в геологоразведочной экспедиции. Был я тоненький, но высокий. А когда все произошло, я сказал моей первой «сладкой» женщине, что мне 19 лет. С ней случилось что‑то невероятное. Эта замечательная женщина упала перед иконой и просила у Бога прощения… У меня вообще не было плохих женщин.

– Ваши сыновья от разных женщин. У них нет конфликтов?

– Сыновья знают друг друга, и у них нормальные отношения. Женщины всегда были моими лучшими друзьями. Я написал: «У меня никогда не было ни одной непорядочной женщины. Каждая женщина была порядочной потому, что была со мной».

– Однако вы мастер на комплименты самому себе. Но лучше назовите своих любимых по именам.

– Первая любовь у меня была к девятнадцатилетней актрисе из Одессы. А мне было тогда 16. Лена сшила для меня галстук, и на свое первое выступление в 49‑м году в парке «Сокольники» я надел этот галстук. Лена очень любила мои стихи, но, к сожалению, Елена прекрасная уже умерла… Потом – совсем серьезная любовь к Белле Ахмадулиной. Влюбился в нее еще до Литературного института.

– Таинственная, обворожительная женщина, интереснейший поэт – как не влюбиться!

– Таинственного в ней ничего не было. Сейчас трудно представить, но в Литинституте Белла была секретарем, старостой курса. Комсомолка‑идеалистка. Я написал о ней прелестные стихи. В свой медовый месяц мы поехали с ней в Грузию. Там переводили грузинских поэтов вместе. У меня даже вышла книжка переводов Мачавариани. Белла переводила сама и помогала мне. Нам даже трудно сейчас было бы вспомнить, кто чего переводил. Думаю, что половина ее переводов вышла под моей фамилией. Ахмадулина очень быстро и талантливо все схватывала.

– Потом по Москве ходила сплетня, что Евтушенко увел жену друга – поэта Луконина.

– Болтали, не зная, что брак Лукониных распадался, и мой, увы, тоже находился накануне развала. Мы с Галей к тому времени страдали от одиночества.

– Ее грустное одиночество чем вы лечили?

– Стихами. Галя очень любила стихи и тонко их понимала.

– Вы нежный человек?

– Я был молодой и не всегда поступал правильно. Я вообще далек от идеала. Но всех женщин своих любил. Правда, есть у меня одно качество – оно может быть и достоинством, и недостатком: я ужасно любопытный, ненасытный до жизни человек. Но никогда я не был замешан в заговоре против женщины. Не становился на сторону одной из моих жен против другой. К сожалению, я не мог закрывать глаза и не видеть, не воспринимать женскую красоту.

– Обольщаться поэту не запретишь.

– Но все‑таки такое не проходит бесследно.

– У вас с Галей тоже не было детей?

– Мы усыновили мальчика Петю и любили его как родного. У него сложная судьба. Учился в Америке, потом вернулся. Он талантливый художник.

– В СССР наделал шума ваш брак с молодой англичанкой: Евтушенко совершил очередной экстравагантный шаг.

– Без любви я не женюсь. Джан Батлер родила мне двух сыновей – Сашу и Тошу. Саша живет со своей мамой в Лондоне. Мы с ним очень дружны.

– Где вы познакомились с Джан?

– В ресторане «Арагви». А подумал тогда, что эта яркая леди – американка, и спросил ее опрометчиво: «Вы из какого штата?» Ответ был как выстрел: «Я из Англии. Это еще, слава Богу, не американский штат». Мне это очень понравилось. Мы с Джан тоже любили друг друга. Все осложняла тяжелая болезнь Тоши. С ним случилась внутриутробная инфекция. Джан героически боролась за Антона – он даже ходить не мог. Она делала все возможное и поставила Тошу на ноги. Он чудесный мальчик. Конечно, я не мог уделять ему столько внимания, сколько Джан. Ни один мужчина не способен на такое самопожертвование. Когда мы разошлись, Джан вышла замуж. Она хочет, чтобы я чаще виделся с детьми.

– И наконец, вы женились на Маше.

– Заметьте, все мои первые жены не были русскими. Белла – итальянотатарка. Она потомок рода Стопани. Галя – еврейка. Третья – англичанка. Маша – мой первый брачный эксперимент с молодой русской женщиной.

– Наиболее удачный, кажется?

– Не знаю, – говорит поэт и улыбается, как скрытый хищник. – Нашей семье уже 17 лет.

– Евгений Александрович, сегодня в электричке я познакомилась со студентами железнодорожных колледжей – Рязанского и Саратовского. Они захотели вас кое о чем расспросить. Вот один вопрос: «Если бы на то была ваша воля, что изменили бы вы в своем прошлом?»

– Ничего! К прошлому не подходит сослагательное наклонение. Даже если бы мне предложили вновь стать шестнадцатилетним и в обмен забыть все, что я пережил, ни за что не согласился бы.

– И еще вопрос студентов: «Что вам нравится в современных девушках, а что вызывает протест?»

– Они все совершенно разные. Есть девушки‑идеалистки. Они были и будут всегда. Но мне не нравится определенная категория молодых особ. Появилась некая новая порода женщин – в их глазах можно уловить какое‑то компьютерное щелканье. Совершенно очевидно просчитывается: «Что с этого человека буду иметь?» Не обязательно деньги, а какой‑то нужный контакт, работа ли, поездка ли – словом, ищут какую‑то прибыль. Они профессионально и мгновенно производят свой подсчет. Правда, стараются скрыть свои виды на человека, но никакой макияж не скроет их намерений.

– Евгений Александрович, какие стороны души должен проявить солидный человек по отношению к своей молодой жене, чтобы ей с ним было комфортно и не было бы одиноко и скучно?

– Мы с Машей очень разные люди. У нас часто не совпадают взгляды на литературу, на воспитание детей. И многое другое. Мы часто спорим на различные темы, даже ссоримся.

– Как Маша себя чувствует за границей?

– Она хорошо говорит по‑английски. В России была блестящим врачом, но, к сожалению, в Америке нет доверия к русскому медицинскому диплому. И Маша закончила заочно Петрозаводский университет по преподаванию русского языка иностранцам. Сейчас она стала очень успешным учителем в городе Талса, штат Оклахома. В детстве я влюблялся в училок, а теперь у меня жена – училка.

– Когда‑то вас старались «достать» вашей фразой: «Со мною вот что происходит – ко мне мой лучший друг не ходит…» Сохранились ли у вас хорошие отношения с кем‑нибудь из поэтов?

– Поэту с поэтом трудно ужиться. Нормально, что люди расходятся. У меня замечательные отношения с Евгением Рейном, который был учителем Бродского, с Александром Кушнером, с Александром Межировым.

– Вы встречались с Межировым в Америке?

– Он живет в Портленде. И до сих пор классно пишет стихи, сейчас готовит собрание сочинений.

– Как устроен его быт?

– Он живет в доме для престарелых. Получает пенсию как ветеран войны. За пребывание в доме платит какой‑то маленький процент от пенсии. В Америке много добровольцев, помогающих старикам. Скажу вам: там многие старики продолжают учиться. У нас в институты принимают до тридцати пяти. В США учатся даже семидесятилетние вместе с молодыми. Они дружат. Юные становятся мудрее, а старики сохраняют радость жизни. Ходят друг к другу в гости, спорят. Это, представьте, все происходит на моих курсах. И выпивоны после каждого курса мы устраиваем. Дружу со своими студентами. Езжу выступать по всей Америке – везде у меня читатели.

– У вас богатая американская биография. Вам часто приходится выступать в аудиториях, где принимали Иосифа Бродского и любили его. А Бродский в ряде интервью не очень лестно отзывался о поэте Евтушенко.

– Оставляю это на его совести. Об этом не хочу говорить.

– Повредило ли мнение нобелевского лауреата авторитету Евтушенко за границей?

– Нет. Очень трудно найти грамотного американца, который не знал бы мои стихи. «Бабий Яр» знают все.

– Ваш день рождения 18 июля. А на следующий день мир отмечает 110‑ю годовщину Маяковского. Вас это вдохновляет?

– Мне сейчас досталась колоссальная награда за мою давнюю любовь к Маяковскому – я приглашен в Багдади, где родился великий поэт. Кстати, американские студенты очень любят Маяковского. Мы вслух читаем «Облако в штанах». Гениальное произведение! Пастернак ценил его раннее творчество, понял трагедию поэта и написал лучшие стихи на его смерть. 18 июля я встречаю своих читателей, как всегда, в Политехническом, на следующий день лечу в Багдади – там отметят сдвоенный день рождения – Маяковского и мой. Для меня колоссальная честь.

– На вашем концерте выступят ваши сыновья и ваш американский ученик, композитор и пианист Чарли Халка.

– Он играл в Петербургской филармонии и имел большой успех. На этом концерте была премьера моего стихотворения «Ленинградская симфония». Я читал стихи, и звучал Шостакович. Что творилось в зале! Играл темиркановский оркестр. Я пел там свою первую песню, написанную с композитором Эдуардом Колмановским, «Ах, кавалеров мне вполне хватает, но нет любви хорошей у меня». Она стала народной. В Москве прозвучит моя новая песня на музыку Мориса Жарра, написанную к фильму «Доктор Живаго». Я всегда удивлялся, как это француз написал такую потрясающую, очень «чайковскую» музыку. Потом узнал, что у него обе бабушки – русские. Все‑таки генетика сказалась. Но в фильме эта дивная мелодия звучала без слов. Я написал стихи.

 

И Евгений Евтушенко начинает петь – очень нежно и грустно:

Если, крича, плачу – почти навзрыд.

Словно свеча, Лара в душе стоит.

Мир пустоват без огонька в ночи.

И Пастернак с Ларой – как две свечи.

Евтушенко радуется, что в обожании женщин он совпадает с Пастернаком, и цитирует строки поэта: «С детских лет я ранен женской долей. Поэт – только след ее путей, не боле». Наш Евгений в присутствии женщин становится гением пышного комплимента. После восхищения – «какие девочки в Париже – просто жарко» – он тут же вознесет до небес свою русскую спутницу: «Но ты не хмурься на меня и знай: ты лучшая в Париже парижанка». Таков он, Евтушенко: в любом возрасте – Женя.

14 июля 2003 г.

 

Летающий Евгений

 

Евгений Евтушенко: «Очень трудно найти таких прекрасных собутыльников»

Поэту Евгению Евтушенко 18 июля исполняется 75. Удивляйтесь и завидуйте – он любит жить в жестком ритме: летает читать лекции в университет, в Оклахому, вновь возвращается в Москву, возносится над Европой и курсирует над Россией. У поэта особая миссия – растопить людские сердца поэтическим словом, взбудоражить озорством мысли и даже эпатировать постные вкусы, представ перед публикой в рубашке неимоверного цвета, вроде яркой метафоры. Накануне дня рождения Евтушенко нарасхват. Но не рискнула по жаре мчаться к нему в Переделкино. А телефон‑то зачем? И вот…

– Алло, Женя, «МК» приветствует тебя с твоим жарким летом.

– Нату‑у‑ленька, спасибо! Но приехать в редакцию сейчас не могу – в замоте.

– Пообщаемся виртуально. Скажи чувствуешь ли свои пугающие цифры лет или твой возраст отдельно, в паспорте?

– Будем считать, что 75 – это правда. Но для меня эти понятия существуют отдельно. Я сейчас нахожусь под впечатлением от большой поездки по России с рок‑оперой «Идут белые снеги» – ее написал композитор Глеб Май на мои стихи. Маршрут оперного путешествия огромен: Петербург, Нижний Новгород, Краснодар, Саратов, Екатеринбург, Омск, Новосибирск, Петрозаводск – вот такая очень сложная зигзагообразная амплитуда. Всюду меня встречали переполненные залы. Я читал стихи, какие‑то наизусть, какие‑то с листа. Публика просила новых стихов. Еще хочу сказать: после празднования дня рождения я продолжу путешествие по России – прежде всего поеду в Иркутскую область. Ее территория равна трем Франциям. Планирую выступить семь раз. Конечно, не забуду свою родину, станцию Зима. Самое радостное для меня в этой поездке – встречи с народом в переполненных залах. Я видел огромное количество молодых ребят. Они сидели рядом с шестидесятниками как ровесники, тем же интересом горели их глаза.

– Женя, как ты выдерживаешь такой ритм?

– Я благодаря этому и живу. От этих выступлений я набираюсь сил, чувствую веру людей в поэзию, в Россию, и сам начинаю верить в возможность единства поколений, когда их объединит любовь к искусству и мысль о настоящем и будущем, сблизит общая надежда.

– Ты любишь поэтические фестивали. Какой был последний?

– Я побывал наконец‑то на Грушинском фестивале авторской песни на Волге под Самарой, на Жигулевских горах. Здесь сама природа подарила великую сцену для поэзии, для поэтического голоса. Этому фестивалю 35‑й год, но, к сожалению, я приехал на него первый раз. Не могу простить себе, что до сих пор сюда не добрался. Сейчас, к сожалению, название «Фестиваль авторской песни» стало слишком узким. На самом деле он стал фестивалем ПОЭЗИИ: здесь читают стихи, поют, прекрасно общаются. Поразительно, что инициатором этого замечательного начинания стал Валерий Грушин. Но он, к великому горю, погиб, спасая детей недалеко от станции Зима, когда перевернулся плот. Ему и посвящен этот фестиваль, фактически молодежный. К сожалению, он разделен на две части из‑за каких‑то финансовых недоразумений его организаторов.

– Они собираются в разных местах?

– Да, на двух склонах Жигулевских гор. И на каждом было не менее чем по 50 тысяч. Меня поразила эта увлеченность людей поэзией. Расстояние между ними около полутора километров. Заключительный концерт начинали в семь часов, а закончили в половине третьего. И когда я запамятовал одну строчку своих стихов, множество голосов ее повторили для меня. А фонарики в руках слушателей на двух горах издалека можно было воспринять как свет прозревших людей. Меня это поразило. Предлагаю нашему телевидению: вместо невыносимо скучных новогодних концертов показать запись фестивального концерта на Жигулевских горах, чтобы вся страна видела, какие у нас замечательные таланты.

– Женя, с годами не исчезает твоя энергия, азарт непременного общения с читателем кажется заразительным. Что тебя омолаживает?

– Ну как сказать? Когда я вижу на концертах лица замечательных людей, то ощущаю прилив необычайной энергии. К сожалению, этих лиц не видит страна. Каждый день на экране – невыразительные лица нашей попсы, поющей низкокачественные песни. Эти песни запомнить совершенно невозможно. Фактически попса занимается пропагандой низкопробного вкуса. Своей вульгарщиной они отравляют сознание молодых людей. Отравленные этой попсой, они не могут читать ни Пастернака, ни Мандельштама. В моей рок‑опере были строчки: «Любви стесняемся, молодечествуя, и прячем даже любовь к Отечеству». Я говорю не о той показной любви официальных патриотов, которые, колотя себя в грудь, ничего не дают своему народу.

– В Переделкине есть ли особенно любимые места, где стихи и поэтические образы сами просятся к тебе в блокнот?

– Я всегда хожу в дом Булата Окуджавы, в его музей, иду в дом Пастернака, в дом Чуковского, чтобы проверить свою совесть. Не забыть случая, когда я читал стихи в музее Булата. Была уже осень, веяло холодом. Я долго читал, потемнело, и я продрог. Ольга, его вдова и директор музея, принесла рабочий ватник Булата и набросила мне на плечи. Это был высший комплимент для меня.

– Кстати, ты пишешь пером или на компьютере?

– На компьютере пишу только статьи и прозу. А стихи только пером или обломком карандаша, пишу на всем, что подвернется под руку.

– У тебя в Переделкине совершенно великолепная пристройка к дому из светлых бревен – роскошная кухня, где сотворяется не еда, а, кажется, какой‑то особенный образ жизнелюбия.

– Я сам очень редко готовлю, хотя все умею. Но жалко, мне не хватает времени, чтобы самому все состряпать. Я очень люблю стол. Еду, как и поэзию, люблю многоингредиентную, с приправами. Пускаю в ход все, что под рукой, все смешиваю. Вот так и стихи пишу. Может, поэтому я стал антологистом. Издаю антологии русской поэзии. Люблю совершенно разные стихи. Люблю Есенина, Пастернака, Маяковского, Мандельштама, Цветаеву, Ахматову.

– В наше время появляются интернетные кумиры. Но начинаешь читать их стихи и не обнаруживаешь поэзии. Одно словоговорение, пустые верлибры. Как ты к этому относишься?

– Дело в том, что верлибр, чтобы спастись, должен иметь большую смысловую насыщенность. В рифмованном стихе автор может спрятаться за звонкой речью, а в верлибре спрятаться не за что. В верлибре словарный состав еще плотнее, чем в рифмованном стихе. А нынче автор сам не может запомнить свои стихи.

– А там и помнить нечего. Можно только по бумажке прочитать. Скажи, юбиляр, ты посвящал стихи своим сыновьям?

– Конечно, посвящал Жене и Мите.

– А жене? Ну пожалуйста, прочти.

– «Я люблю тебя больше природы, ибо ты как природа сама. Я люблю тебя больше свободы. Без тебя и свобода – тюрьма».

– Ребята догнали отца по росту?

– Женя и Митя выше меня на голову. Оба пишут стихи, когда влюбляются.

– И правильно делают. Слушателей в Политехническом порадуешь новыми стихами?

– Много новых стихов. Ночью написал стихотворение «Топиловка» – о моем далеком детстве на станции Зима, когда я не умел плавать и мальчишки играли в «топиловку» – затаскивали меня в реку и держали под водой.

– Ты их потом наказал?

– Ходил я на Оку в одиночестве и почти неделю тренировался – учился плавать. И когда в следующий раз они схватили меня, чтобы со мной поиграть в «топиловку», я пошвырял их в воду. Они были разочарованы.

– С кем из старых друзей иногда встречаешься?

– У меня много друзей. К сожалению, многих уже нет, я их потерял – писателей, поэтов. Невосполнима потеря Булата, Роберта Рождественского, Владимира Соколова – они были очень близкими моими друзьями, мне сейчас их очень не хватает, а еще Юрия Казакова, автора блестящих рассказов. Мне вообще в сегодняшней стране не хватает писателей. Пишущих много, а великих писателей не хватает. Их искусственно не сконструируешь. Я был сам собой сотворенный пловец. А нынешние сразу хотят иметь все – и в звезды. Но это не получается. В юности я четыре года сидел над словарями Даля, я к каждому слову подыскивал рифму.

– Во времена Маяковского поэты устраивали состязания на поиск новой рифмы.

– Поиск единственного слова должен быть непрерывной работой. Жюль Ренар точно определил: «Литературу могут делать только волы. Слава – это непрерывное усилие». Послушаем Блока: «Настоящий поэт и писатель должны ставить перед собой великие задачи. Только в этом случае они добьются успехов». Наши современники робеют ставить перед собой великие задачи.

– Скажи, Женя, какой тайной обаяния владеет твоя жена Маша?

– Она совершенно самостоятельный человек. Я бы никогда не потерпел рядом с собой жены, которая стерла бы свою личность ради меня. Маша – хорошая мать. Хотя она на 30 лет меня моложе, для нее я просто как третий сын: заботится о других, но не забывает и про меня. Иногда и детям, и мне достается от нее.

– Сопротивляешься ее благому влиянию?

– Как сопротивляться? У нее прекрасное чувство русского языка. В Оклахоме она получила премию лучшего преподавателя русского языка в штате. Три недели над ее школой висело электрическое подсвеченное табло: «Мария Евтушенко – лучший преподаватель русского языка штата Оклахома». У нее 150 учеников, изучающих русский.

– Какие твои привычки тебя сейчас раздражают?

– А‑а‑а… Я бы сказал так: мне не хватает собутыльников. Я, как Горький, алкоголиков жалею, пьяниц не уважаю, а вообще непьющих – опасаюсь. Я понял, какую страшную роль играет водка в русской поэзии, и давным‑давно перестал пить. Зато я открыл для себя мир вина. Хорошее вино совершенно не мешает любой хорошей профессии. А я, Наташа, как ни странно, застенчивый человек. И рюмка вина помогает мне преодолевать эту застенчивость, особенно перед женщинами. Я люблю выпить рюмку вина за хорошей беседой. Такое застолье – это часть жизнелюбия. Я очень люблю слово «кутеж», еще понятие «пирушка». В пушкинском понимании это старинное искусство общения утрачено. Очень трудно найти таких прекрасных собутыльников. У нас сейчас в основном пьют с нужными людьми или по‑черному. Ни того, ни другого я терпеть не могу.

– Есть ли у тебя увлечение для души?

– Собираю современную живопись. Много картин я получаю в подарок от друзей. У себя в Переделкине выстроил светлое помещение, где выставлю свою коллекцию живописи.

– Сам рисуешь?

– С молодости я увлечен художественной фотографией. Мои работы много раз выставлялись за рубежом, а теперь будут в моем музее.

– Женя у всех у нас есть ангелы – мы носим их имена. Есть ли в православии святой Евгений?

– Я не знаю такого святого. У меня есть святой, которому я поклоняюсь. Когда у меня родился сын Женя, то он умирал – совсем не сосал молоко. И замечательный врач Станислав Долецкий не знал, чем ему помочь. И вдруг доктор тихо сказал: «В церковь сходите». От отчаяния я пошел. Редко хожу в церковь. Душа каждого человека – это его часовня. Пришел я, поговорил с бабушками – сказал, что ребенок у меня умирает, и спросил, кто из святых может ему помочь. Они ответили: «Святой Пантелеймон. Он был врачом и многих спас». Я подошел к иконе святого Пантелеймона и поцеловал святого в отпечаток бабушкиных губ. Со мной это произошло впервые. На следующий день врач спросил меня: «Вы вправду сходили в церковь? Ваш мальчик стал сосать молоко». С тех пор святой Пантелеймон стал моим ангелом.

 

– А можете назвать своих душеприказчиков?

– Очень многие люди создали мою душу. Они в мире не знаменитые, но моя душа знает им цену. Недавно я получал в Кремле орден «За заслуги перед Отечеством». Выступавшие благодарили президента, Родину… Я вспомнил историю из своего детства. На сибирском перроне я пел песни за кусок хлеба. Одна крестьянка достала платочек в горошек, развязала и разломила горбушку хлеба пополам и отдала мне. Я ел с жадностью, захлебываясь. И она поняла, что этот кусочек меня не насытил. Женщина снова развязала узелок и отдала мне половину своей половины. Вот эта женщина воплощает мою Россию. Для этой России я и работаю.

В каждом слушателе Евтушенко уважает собеседника, перед ним доверчиво выворачивает себя наизнанку. Ему хочется, ему очень важно услышать эхо, отзвук своего высказывания, собственной самоиронии, удостовериться, что публика все еще ждет от него новизны, очередного эпатажа.

Можно представить, когда Евтушенко пишет, он пребывает на воображаемом просцениуме и пробует, перебирает нужные интонации, определяет свой новый имидж. Зрелый лицедей, он отрепетировал и сыграл множество ролей. Высокий, упакованный в броские кофты, пиджаки невообразимых расцветок, подобно ярмарочному балагуру он выпаливал: «Меняю славу на бесславье, ну а в президиуме стул на место теплое в канаве, где хорошенько бы заснул… Вдали бы кто‑то рвался к власти, держался кто‑нибудь за власть, а мне‑то что до той напасти – мне из канавы не упасть». Совершенно очевидно, что уничижение для поэта – предпочтительный шаг к славе: «И там в обнимку с псом лишайным, в такой приятельской пыли я все лежал бы и лежал бы на высшем уровне – земли». Видите, как бы ни унижал себя поэт, он в уме сохраняет этот «высший уровень» – для себя, для своих стихов, чтоб непременно в этой житейской канаве, хотя бы со спичечного коробка, на него обратил внимание сам Блок.

Маска грешного изгоя все еще дорога Евтушенко. Правда, это добровольное купание в пыли уже несколько поизносилось. Куда симпатичнее рыцарственность, возникающая в поэзии