Алексей читает наизусть. А дальше продолжается потрясающий переход от озорства к трагическому.

– И за это с ними власть поступила со всей безумной жестокостью. Да и коллеги тоже их ненавидели, писали на них доносы.

– В писательской среде доносы процветали. У музыкантов доносительство не пустило корни.

– Когда началась новая волна эмиграции, я написал пьесу «Последний взгляд». Мы прощались с друзьями, словно их хоронили. «Арсенал» сейчас играет эту грустную музыку, и обходимся без фирменного джаза. Когда‑то меня обвиняли, что я занимаюсь идеологической диверсией, играя джаз. И мы играли его с еще большим подъемом, зная, что американщина, как ржавчина, разъедает советскую идеологию. Сейчас, когда я слышу, как наши музыканты великолепно играют американский джаз, то ловлю себя на мысли: теперь у меня самого возникают такие чувства, как у тогдашних секретарей ЦК.

– Это ужасно, Алексей!

– Нет.

– Почему же?

– Убежден, американский джаз должен быть у нас как часть. Нельзя позволить, чтоб гибло наше творческое начало.

– Да с какой стати одна музыка будет убивать другую? О чем ты?

– Я об исполнительских возможностях. Классический американский джаз понятен и знаком всем. Поэтому его охотнее слушают, чем наше новое.

– Новое должно завоевать своего слушателя. Нельзя же во имя нового запретить знакомое и любимое!

– Вот! Теперь слушай: было бы замечательно, если бы давали ход всему.

– А кто запрещает?

– Люди с деньгами скорее будут вкладывать в американское.

– Их понять можно: деньги делают деньги.

– За что боролись, на то и напоролись. Этот перекос не только в культуре, но и в обычном – в сельском хозяйстве, в промышленности… Конечно, каким‑нибудь партийным начальником я не стану никогда, но я играю теперь только свою музыку, российский джаз.

– И тебе хочется, чтобы и другие ее играли. Когда‑нибудь сыграют: ты пишешь и для будущего.

– Как заметил волк у Крылова, «…Ты виноват уж тем, что хочется мне кушать».

– Кстати, о тебе в Москве говорят, что ты очень неплохо зарабатываешь.

– Да я пекусь не только о себе. Я не нуждаюсь – заработал такую популярность, что она меня кормит. И «Арсенал» популярен. Я смотрю, как тяжело приходится людям, которых некому поддержать. Они дают мне слушать свои кассеты – потрясающая музыка! Сейчас новое не может пробиться сквозь этот асфальт.

– Во все времена молодые с трудом завоевывали свой успех, пока о них не скажет доброе слово кто‑то из знаменитых. Вот ты, Алексей Козлов, саксофонист‑классик, можешь не просто сочувствовать молодым, а помочь одному‑двум встать на ноги?

– Пытаюсь помогать. Музыканты, которые меня окружают, все талантливые: Дмитрий Илугдин, Феликс Лахути…

– У него фамилия знаменитого поэта.

– Да этот перс – его дедушка! Потом – потрясающий музыкант Лев Слепнер. У него свой ансамбль. Он играет свою музыку. Но чем я всем могу помочь, если я сам еле выплываю?

– Ты счастливый музыкант. Твоему «Арсеналу» уже 30 лет. Его состав давно уже не тот.

– Это восьмой состав.

– Почему уходили музыканты?

– Я менял стиль, уходил от прежнего «Арсенала».

– Вы когда‑то играли брейк‑данс.

– Играли и брейк‑данс, и хип‑боп. От стиля фьюжн уже ушли, сейчас пришли к постмодернизму. С нами теперь выступают оперные певцы, классические музыканты.

– Кто из оперных пел с вами?

– Олеся Шерлинг и американский певец Хью Уинн.

– Но ведь есть какая‑то причина тому, что из «Арсенала» уходят инструменталисты?

– Уходят, потому что не понимают, куда я двигаюсь. Они привыкли играть известные вещи. А я говорю: «Ребята, мы сейчас будем играть совсем другую музыку». Но им не хочется или не нравится. Они, настоящие профессионалы, хотят играть то, что они хорошо и добросовестно играют.

– Алексей, внешне ты такой мастодонт, несгибаемый, могучий. А в музыке не терпишь застылости. От тебя еще не ушел некий романтизм. Откуда в тебе это?

– С детства во мне поселилась непоседливость. Я не мог спокойно стоять в кроватке, а сейчас не могу стоять в очередях. И никогда не стоял. Даже у врача не переношу очереди. Лучше буду голодным, но в очередях не стану. Даже музыка при частом исполнении мне надоедает. Хочется все время нового. Эта черта характера неприятная и для меня, и для окружающих. Но с этим ничего поделать нельзя. В музыке я тоже не стою на месте.

– В музыке ты меняешь стили. А в семейной жизни являешь образец постоянства – вашему браку с Лялей уже 30 лет. Что оберегает ваш союз? Любовь?

– Любовь – расплывчатое понятие. Тут все гораздо шире. У нас просто мистически совпали все жизненные установки и не было повода, чтоб нам расстаться. В первой половине своей жизни я менял девушек довольно часто. Надоедали моментально. А здесь… (Задумался.)

– Соединились половинки?

– Мы живем без напряга, без мысли держаться друг за друга. Считаю, наша встреча с Лялей – подарок судьбы.

– Встреча была случайной?

– В 73‑м году, когда я репетировал с «Арсеналом» в подвале ДК «Москворечье», туда пришли мои друзья – поэты Ассар Эппель и Юра Ряшенцев, привели сюда Лялю, аспирантку Института иностранных языков. Кто‑то из них готовился за ней приударить. И я как ее увидел – и все!

– И возникли сложности у женатого музыканта. Ведь первый брак был тоже по любви?

– Да. Моя первая невеста и жена была студенткой консерватории, и я этим очень гордился. Она родила мне сына Сергея. Когда я встретил Лялю, что‑то в ней, в нас пересилило…

– Расскажи про сына.

– Несколько лет назад он стал кинооператором и успел получить две «Ники». Сергей Козлов до отъезда в Америку снял несколько фильмов, в том числе «Дети чугунных богов» с венгерским режиссером, работал с Денисом Евстигнеевым, с Кончаловским снял «Одиссею». Кстати, Сергей снимал первые наши клипы и рекламные ролики. Если ты помнишь серию его реклам банка «Империал».

– Великолепные миниатюры с элементом сюра и хорошей долей юмора и иронии. Такого таланта рекламы больше не существует.

– Через меня пытаются Сергея разыскать для каких‑то новых рекламных проектов. Но это уже не для него.

– Ваш отец однажды выдал афоризм: «Гены сильнее разума».

– От отца я унаследовал это качество, но за него надо и приходится расплачиваться. Представь – я не могу соврать, не могу лицемерить. По моему лицу можно догадаться, как я отношусь к человеку.

– Не придумал себе маску?

– Просто стараюсь реже встречаться с неприятными мне людьми. Никакой дипломатичности в моем поведении!

– Ты должен страдать от этого.

– Страдаю постоянно. В России непьющему человеку очень плохо. Дружба с перспективой выгодных деловых отношений не для меня. Я не пью, не курю, не вписываюсь в общепринятый стандарт. Со сталинских времен пошло: кто не пил, становился подозрительным, и его убирали. Прямота моя людей настораживает. Один пример: я пытался давать взятку. Когда‑то необходимость заставляла умасливать чиновника. Но у меня взятку не брали. Обычно я подсылал директрису. У нее получалось.

– Алексей, в книге ты достаточно откровенно пишешь о своих недостатках. Анализируя свою психологическую сущность, можешь назвать свой главный недостаток, который ты не смог преодолеть?

– Свой недостаток я знаю. Лень. Но вот что я понял: лень дана мне от природы не как порок, который надо преодолеть. Мой недостаток сослужил мне службу. Я учился в музыкальной школе, но играть гаммы мне было лень. Я бросил и увлекся джазом из‑за лени. В музыке тобой управляет желание! Когда мне нужно что‑то выучить, я предпочту сымпровизировать. Когда мне неинтересно, лень побеждает. И я говорю себе – не буду! А если же я чем‑то увлечен, захвачен, то могу работать, не замечая времени. Такую радость мне сейчас доставляют мои компьютерные работы.

– Ты архитектор по образованию. Тебе удалось что‑то построить?

– Меня сразу увлекла теория дизайна, теория творчества. Это, кстати, мне помогло развить внутреннее видение.

– И дачу себе не построил?

– Нет. Сижу у себя в кабинете у компьютера.

– Ты меня прости, Алексей, тебя послушаешь и подумаешь, что твои музыкальные гены в твоем успехе ни при чем. Вот, дескать, ленился и стал знаменитым музыкантом. А люди должны знать, что твоя мама, Екатерина Ивановна Толченова, закончила консерваторию.

– Моя мама – уникальный человек; ей сейчас 97. Он внучка протодьякона Успенского собора в Кремле Ивана Григорьевича Полканова, известного в Москве священнослужителя. В 1919 году он умер – и таким образом избежал репрессий и преследований.

 

Я познакомилась о Екатериной Ивановной; она так хорошо улыбается – светло и чисто. И рассказчица отменная. Любит слушать музыку, была очень счастлива, увидев, что в книге «100 музыкантов» среди самых знаменитых стоит имя ее Алеши.

– Господин народный артист, в какую страну охотнее всего ездишь?

– Меня зовут, а мне не хочется. В Штатах я столько раз бывал, что уже лень мне туда ехать. Ведь ездить очень тяжело… Из европейских стран, как ни странно, больше всего мне понравилась Германия. А вот в Америке мне некомфортно: там нет обедов.

– Любишь поесть?

– Сейчас я на диете – у меня диабет. Случилось это недавно, и я стал интересоваться этой болезнью. Оказывается, многие джазмены умерли от диабета – например, Элла Фицджеральд.

– Как‑то видела тебя с «Арсеналом» на ТВЦ, но так и не поняла, что же вы исполняли – ни комментария, ни бегущей строки.

– Джаз вообще показывают очень мало и с таким отношением, словно они тем самым делают нам подарок. При этом почти никогда не соблюдают авторских прав. У меня был смешной прецедент с каналом «Культура». Когда я выступал со струнным квартетом Шостаковича в Большом зале имени Чайковского, то увидел телекамеру и спросил режиссера Андрея Пряхина, знает ли он, что, если они это покажут без моего разрешения, я могу их разорить. Пряхин был смущен. Но я отходчив. Мы договорились о том, что они мне просто сделают копию, и они мне ее сделали. Я принципиально настаиваю, чтобы мне показывали запись, прежде чем она пойдет в эфир. Может быть, мне что‑то не понравилось в звуке или в собственном исполнении, и я мог бы забраковать данную запись или предложил вырезать из нее какой‑то кусок. Имею я на это право?

 

– Возможно, если это не телерепортаж.

– Я говорю о фильме.

– Чем ты сейчас увлечен?

(Достает большую коробку дисков для компьютера.)

– Это называется «История джаза». В 32 дисках все стили, все! Здесь все биографии, фотографии основных создателей каждого стиля в джазе. Я раздобыл полнейшую информацию о джазе и превратил ее в электронный вариант. Сейчас работаю над серией «Инструменты в джазе»: труба, альт‑саксофон, саксофон‑тенор и другие. Их будет 18.

– Бесценная работа.

– Аналогом моих серий в мире нет. В Интернете у меня есть свой сайт «Музлаб» – музыкальная энциклопедия. Там еще и рок, и фанк. Председатель правления одного московского банка Олег Скворцов, мой поклонник, нашел меня сам, позвонил и предложил создать этот сайт. Моя задача – поддерживать и пополнять всю эту информацию.

– Можно поздравить любителей музыки – вместе с тобой они станут энциклопедистами. Скажи, на улице тебя узнают?

– Вот недавно иду на свой любимый Рижский рынок, навстречу человек среднего возраста, улыбается, рукой машет и говорит, как знакомому: «Козел на саксе?» Кивнул я ему, он как‑то обрадованно поднял большой палец. К счастью, бывает такое нечасто, иначе это бы утомляло.

25 августа 2003 г.

 

Иерусалимский москвич

 

Писатель Анатолий Алексин: «Все мы, что греха таить, перед мамами в чем‑нибудь виноваты»

Все свои произведения он посвятил юношеству, и до сих пор в этой среде он чувствует себя комфортно. Его герои вытворяют все, что им заблагорассудится. Его книжки и спектакли по его пьесам четырежды отмечены Государственными премиями СССР. Они изданы на 48 языках. А Япония выпустила собрание сочинений Алексина, Индия издала на хинди. Его имя внесено в Международный и Почетный список Х.К. Андерсена.

Больше 10 лет Анатолий Георгиевич Алексин живет в Израиле. В России бурно переиздаются его книги, но он не желает и не умеет их «пиарить». Только что вышла его книга «Смешилка – это я!». Кроме новой повести в нее вошли уже известные его вещи: «Очень страшные истории», «Покойник оживает и начинает действовать». А еще – «Необычайные похождения Севы Котлова». Его новая героиня Смешилка, гений подражания, влюбилась в старшеклассника и со сцены решила обыграть его покоряющие качества: «Глядя на него не отрываясь, в упор, я стала показывать, как он изящен и строен, как плюет на моих соперниц старшеклассниц, которые на него пялились…» А обернулось все посмешищем и разочарованием. Повесть остроумна и современна. А писателю уже за 80. И я рискнула позвонить Алексину в Тель‑Авив.

– Анатолий Георгиевич, многие в России убеждены, что вы никуда не уезжали, а просто по скромности не появляетесь на литературных тусовках. Ваши книги издаются в Москве – значит, вы здесь!

– Моя душа находится в Москве. Я – русский писатель, живущий в другой столице. Уехать в Израиль нас принудила медицина: у меня – онкология, а моя жена Татьяна тоже перенесла тяжелую операцию. Здешняя медицина очень много сделала для улучшения нашего самочувствия. Я очень благодарен Израилю за то, что в течение ряда лет нам здесь помогают справиться с очень тяжелой болезнью.

– И наверное, вас поддерживают не только врачи, но и незатихающая ваша известность в мире.

– Да, и это тоже. Только что получил премию имени Януша Корчака. Дом его имени находится в Иерусалиме. Моя жизнь – это мои повести, мои рассказы. Меня радует, что они переведены в разных странах.

– Вам нравится оформление ваших книг, вышедших в России?

– Очень. Полиграфически они безупречны. Я благодарен издательствам «АСТ», «Росспэн» и «Детская литература».

– Гонорар присылают?

– Да, да. Заключают договор, и все как полагается.

– Не так давно вы отмечали свое восьмидесятилетие. Какие мысли одолевали вас в те дни?

– С возрастом все чаще испытываешь необходимость принести покаяния, исправить то, что, к сожалению, исправить уже невозможно. И прежде всего принести покаяние маме. Ведь все мы, что греха таить, перед ними в чем‑нибудь виноваты. Ее давно уже нет… А я все еще мысленно говорю: «Прости меня, мама». Она рассказывала близким и даже не очень близким, какой у нее заботливый сын: очень хотела, чтобы люди ко мне хорошо относились, чтобы уважали меня. Я и в самом деле старался спасать ее от болезней, от житейских невзгод, торопился выполнить ее нечастые просьбы, а слов покаянных не высказал, хотя они переполняли меня, подступали к горлу.

Многое мы осознаем запоздало, когда изменить уже ничего нельзя. Случалось, забывал позвонить в назначенный час. А мама, словно извиняясь, прощала меня: «Понимаю, ты так занят!» Иногда раздражался по пустякам, а мама стремилась все понять, сделать интересы сына своими: они были для нее подчас выше истины. Если бы можно было сейчас позвонить, прибежать, высказать! Поздно.

– Вы росли в суровое время, полное изломанных судеб и трагедий. Беда обошла стороной вашу семью?

– Как ни странно, чем старше становишься, тем чаще вспоминаешь о своем детстве. Детство мое оказалось, увы, очень трудным: я был сыном «врага народа». Мой отец, участник Гражданской войны, убежденный коммунист, был репрессирован и приговорен к расстрелу. Три с половиной года отсидел в камере смертников. Но приговор не привели в исполнение по жуткой причине: самих следователей отправили на тот свет. Господь спас отца. Он был крупным экономистом, потом‑то его орденами награждали…

Не могу не сказать и о том, что отец моей жены Татьяны, приехавший по велению сердца из Германии строить социализм, достроил его в вечной мерзлоте Магадана. Он был расстрелян в 37‑м в возрасте Христа. Потом его, конечно, реабилитировали, писали с большим уважением о заслугах крупного ученого.

Но в этом жутком мраке все‑таки были люди, которые в любых условиях, даже в разгул сталинского террора, оставались людьми. Когда Таниного отца, строителя мостов и заводов, везли в Магадан, он сквозь решетку тюремного вагона выбросил в тайгу, в никуда, письмо жене, написанное на листках папиросной бумаги. И оно дошло! Значит, нашелся человек, который с риском для своей судьбы поднял его и доставил адресату.

И предков моей жены по материнской линии Октябрьская революция не пощадила. Ее дворянская линия восходит аж ко временам Василия Темного, отца Ивана Грозного. В дворянском служивом роду Елчаниновых были высокопоставленные боевые генералы, полковник и любимый Екатериной Великой поэт и драматург, погибший в бою в возрасте 26 лет. Энциклопедия Брокгауза и Ефрона удостоверяет, что среди Елчаниновых был и губернатор киевский и один из создателей города Самары. Был и военный писатель, полковник, публиковавшийся под псевдонимом Егор Егоров. Это был Танин дедушка… Письма Чехова и Горького, одобрявшие его творчество, конфискованы при аресте дедушки. И братья Георгия Елчанинова, генералы‑артиллеристы, награжденные Георгиевскими крестами, были либо расстреляны, либо утоплены в Неве (дабы не тратить патронов!).

Танина мама, Мария Георгиевна, официально именовалась, как все уцелевшие дворяне, «лишенкой», то есть не имела права на образование и занятие мало‑мальски значительных должностей. Обо всем этом кошмаре Татьяна рассказала в нашей совместной книге «Террор на пороге» («Олма‑пресс»), а затем в книге воспоминаний «Неужели это было?..». В книге много фотографий представителей славного дворянского рода, людей высочайшей культуры и благородства.

– Помните ли вы о тех, кто впервые вас напечатал?

– Конечно. За мои незрелые стихи и заметки «деткора» ответственный редактор «Пионерской правды» Иван Андреевич Андреев выплачивал мне гонорар, что было для него крайне опасно: я же был несовершеннолетний, к тому же бдительные сотрудники на редакционных летучках восклицали: «Зачем мы публикуем вражеского отпрыска?» Но Иван Андреевич продолжал выписывать мои гонорары на имя литсотрудника, которому доверял, а уж тот тайно вручал гонорар мне. Маленькие, смешные были деньги, но они нам с мамой, уволенной с работы, помогали. Также, кстати, поступал по отношению ко мне и редактор «Московского комсомольца» Малибашев. Благороднейший был человек, добровольцем ушел на фронт и погиб…

– Парадокс, но в те же жестокие времена «толстые журналы» разыскивали талантливую молодежь и печатали дебютантов. Какой журнал был к вам особенно добр?

– Очень рад, что 20 моих повестей, прежде чем стать книгами, публиковались в журнале «Юность». А тираж журнала исчислялся сотнями тысяч. Пригласил меня в журнал выдающийся мастер слова Валентин Катаев. Потом главным редактором был Борис Полевой и мой закадычный друг Андрей Дементьев. Это при нем тираж «Юности» перешагнул за три миллиона экземпляров. Это он вернул на страницы журнала почти всех так называемых диссидентов, даже повесть о солдате Чонкине Владимира Войновича вопреки цензуре напечатал.

– Андрей Дементьев несколько лет работал в Израиле. Вы встречались?

– Андрей Дмитриевич – один из самых близких моих друзей. Он замечательный поэт, и мы до сих пор дружны. Я был горд другом, когда он за свои стихи стал лауреатом Лермонтовской премии. Уверен, что более высокой награды для русского поэта быть не может.

– Как партийные начальники встречали ваши публикации в капиталистических странах?

– Этот факт вызывал в них резкое раздражение и недоумение: почему это на Западе печатают мои сочинения. А я полагаю, по простой причине – ведь я никогда не касаюсь напрямую проблем политических. Главный герой моих произведений – это семья. А человечество как раз и состоит из семей. Через семьи пролегают все основные проблемы – нравственные, социальные, экономические. Я, конечно, не могу оценивать ни свои повести и романы, ни свои пьесы. И сценарии своих фильмов тоже оценивать не имею права. Но мне доставляло удовольствие, что в этих фильмах играли замечательные артисты: Евгений Лебедев, Олег Табаков, Василий Меркурьев, Николай Плотников, Борис Чирков, Вениамин Смехов, Зоя Федорова, Ада Роговцева, Леонид Куравлев, Сергей Филиппов… Приятно произносить эти прекрасные имена.

– Но по вашей повести снимали и телефильм…

– Не забыть мне, как принимали телефильм «Поздний ребенок». Самая влиятельная теледама нашептывала тогда мне: «Вас исказили! Ваших героев нельзя узнать! Неужели вы это поддержите?» И я поддался. Тем паче что и мне самому показалось, будто в какой‑то мере молодой режиссер Константин Ершов предложил мне чужой стиль, чужую манеру. И я, при всем своем мягком характере, не поддержал Костю. Ему была присуждена обидная категория, что ударила по его престижу и, разумеется, по его карману. А вскоре фильм показали по телевидению, и мне сразу позвонил Ираклий Андроников: «Толя, поздравляю тебя!» – «С чем?» – «Как с чем? Только что показали твой замечательный фильм». – «Это картина режиссера, а не моя. Она вам понравилась?» – «А как она может не понравиться? Это новое слово в кино!»

А через месяц в журнале «Искусство кино» появилось эссе выдающегося режиссера и взыскательнейшего человека Анатолия Эфроса. Он также давал фильму высокую оценку. Картину стали показывать часто. И чем больше я ее смотрел, тем больше она мне нравилась. И мне стало ясно, что эту картину я просто недопонимал. И решил я отправиться в Киев, где жил Костя Ершов, чтобы извиниться, принести покаяние. Сперва позвонил по телефону. Женский голос ответил: «Его нет». – «А когда он будет?» – «Никогда. Он умер…»

С покаянием и добром надо спешить, чтобы они не остались без адресата!

– В давнюю советскую пору вы были председателем одного из трех жюри на Московском международном кинофестивале. С кем‑нибудь из великих встречались?

– В течение 12 дней мне посчастливилось тогда встречаться с Федерико Феллини. Его фильм «Интервью» был выдвинут на премию. И я услышал, как великий режиссер говорил Сергею Герасимову: «Сережа, вы ведь, согласно вашим традициям, присудите мне Гран‑при. Раз Феллини приехал, надо… А фильм‑то мой ведь не очень. Я уже получил у вас такую награду за «Восемь с половиной» – и хватит». Но Гран‑при ему все‑таки присудили.

Мне довелось встречаться и с Пабло Пикассо, и с Марком Шагалом. Что объединяло этих трех великих деятелей культуры? Отсутствие малейших амбиций, высокомерия и доступность, столь изумлявшая меня. Им не надо было доказывать, кто они такие. Это и так все знали.

– Сейчас немодно оглядываться на классиков. Кого из великих наших писателей чаще вспоминаете?

– Лермонтова. Помню, как я познакомился в Гурзуфе с Юрием Гагариным – он там отдыхал. Однажды наш звездный путешественник мне признался: «Это не мы, космонавты, первыми увидели, что Земля голубая, – первым это открыл Лермонтов:

 

В небесах торжественно и чудно

Спит Земля в сияньи голубом…

Юрий Алексеевич боготворил Лермонтова. «Космическая поэзия!» – воскликнул он. Послушайте, Наташа, как возвышенно звучит признание лермонтовского Демона:

Тебя я, вольный сын эфира,

Возьму в надзвездные края;

И будешь ты царицей мира,

Подруга первая моя…