Taken: , 1Глава четвертая. Справедливость его величества

 

Д'Артаньян вновь очутился в кабинете короля, том самом, где не так уж и давно получил в награду целых сорок пистолей, – а фактически целый клад, ибо для скупца Людовика расстаться с сорока пистолями было то же самое, как для кого-то другого – с сорока тысячами…

Отчего-то гасконцу казалось, что после разгрома заговора, после того, как король чудом избежал свержения и смерти, лицо его величества станет каким-то другим. Он и сам бы не смог толком объяснить, чего ожидал – некоего возмужания? Недвусмысленного отражения на лице короля державных мыслей? Следов пережитого? Глубоких морщин и поседевшей в одночасье пряди волос?

Но не было ничего подобного. Как и в прошлую аудиенцию, перед почтительно стоявшим гасконцем сидел молодой человек с красивым, но совершенно незначительным лицом, исполненный той же самой презрительной меланхолии по отношению ко всему на свете. Показалось даже, что это и не король вовсе, не живой человек, а некая искусно сработанная кукла, которую перед аудиенцией извлекают из шкафа и тщательнейшим образом приводят в порядок, сдувая мельчайшие пылинки, а потом заводят изящным золотым ключиком, чтобы она произносила банальности, сопровождаемые порой милостивым наклонением головы.

Выпрямившись после почтительного поклона, д'Артаньян украдкой принялся рассматривать королеву, которую видел впервые. Что ж, герцог Бекингэм, даром что англичанин, отличался тонким вкусом…

Это была очаровательная молодая женщина лет двадцати шести, с изумрудными глазами и белокурыми волосами каштанового оттенка, белоснежной кожей и ярко-алыми губами – нижняя чуточку оттопырена, как у всех отпрысков австрийского королевского дома. Говорили, что именно нижняя губка придает улыбке королевы особенное очарование, – но сейчас Анна Австрийская не в силах была скрыть самое дурное настроение и даже злость. О причинах этого не было нужды гадать – гасконец понимал, что сам в этот момент был живой причиной, ожившим напоминанием о провале заговора. Как и кардинал Ришелье, стоявший с восхитительно невозмутимым лицом, выражавшим лишь преданность и почтительность как перед королем, так и августейшей испанкой. Судя по всему, королева уже успела свыкнуться с мыслью, что вот-вот станет единоличной правительницей страны, избавленной от всякой опеки, неважно, мужа или первого министра, – и крушение надежд вряд ли сопровождалось добрыми чувствами к виновникам этого внезапного краха…

«Будь ее воля – растерзала бы, гарпия, – подумал д'Артаньян. – Но все же, все же… Какая женщина! Грешно оставлять такую в самом пошлом целомудрии, ничего удивительного, что роль утешителей берут на себя то английский фертик, то Мари де Шеврез…»

Здесь же присутствовал и Гастон Анжуйский, выглядевший невозмутимым и даже беспечным, но в глубине его глаз таилось нечто, от чего у встретившегося с ними взглядом гасконца невольно пробежал холодок по спине. «Если этот молодчик когда-нибудь станет королем, мне конец, – трезво, холодно подумал д'Артаньян. – Пережитого унижения он ни за что не забудет и не простит. Ничего, будем надеяться, что божьей волей – или трудами какого-нибудь смертного – у Людовика все же появится законный наследник. А в случае чего… Уж я-то знаю, как попасть из Беарна в Испанию, что до Англии, то она и вовсе под боком…»

– Рад вас видеть, шевалье д'Артаньян, – сказал король вяло. – Вы, как мне говорили, от дуэльного шалопайства наконец-то перешли к серьезной службе короне…

– Заслуги шевалье д'Артаньяна поистине неоценимы, – сказал кардинал. – Кто знает, как могли бы обернуться события, не окажись он в самом центре заговора и не действуй с величайшей сметливостью и хладнокровием во благо вашего величества…

– Да, я понимаю, – сказал король тем же невыразительным, сонным голосом. – Я понимаю, господин кардинал. Провидению для того и угодно было возвести меня на мое нынешнее место, чтобы я мог с полуслова отличать государственной важности дела от… от всех прочих. А здесь речь, без сомнения, идет о важнейшем государственном деле. Примите мою благодарность, шевалье д'Артаньян, вы оказали своему королю неоценимую услугу. Не так ли, мадам? – повернулся он к Анне Австрийской.

И вот тут-то в нем появилось нечто человеческое: его обращенный к супруге взгляд светился такой злобой и отвращением, что д'Артаньян не на шутку испугался угодить в Бастилию – исключительно за то, что стал свидетелем этого взгляда монарха…

– Вы совершенно правы, Людовик, – ровным голосом сказала Анна. – Этот дворянин, несмотря на юные годы, показал себя дельным и преданным слугой вашего величества, и я его непременно запомню…

Она улыбнулась гасконцу милостиво и приветливо, благосклонно и благодарно, но в самой глубине ее изумрудных огромных глаз, как и у герцога Анжуйского, пряталось нечто такое, отчего у д'Артаньяна вновь побежали по спине мурашки. Еще и оттого, что внешне взгляд королевы был еще более безмятежен, чем у герцога, – а вот то, таившееся в глубине, выглядело еще более опасным… Куда до нее было Гастону…

«Точно, пропала моя голова, если в государстве произойдут некие перемены, – убежденно подумал д'Артаньян. – Ну что ж… Фортуна моя, как окончательно стало ясно, дама решительная и не признает полутонов – одни только крайности. Не мелочится нисколечко. Уж если мне было суждено завести лютых врагов – извольте, вот вам в качестве таковых ее величество королева и наследный принц… В чем мою Фортуну не упрекнешь, так это в отсутствии размаха… Куда уж дальше? Не знаешь, радоваться или печалиться…»

– Вот именно, запомните, сударыня, – сказал король голосом, в котором впервые зазвенел металл. – Запомните, что у меня есть верные и преданные слуги, способные уберечь своего короля от любых опасностей… Не слишком ли скупо вы отблагодарили шевалье д'Артаньяна? Вы, насколько мне известно, намереваетесь создать свою гвардию? Не следует ли сделать капитаном этой не существующей пока роты как раз господина д'Артаньяна?

– Ваше величество! – воскликнул гасконец чуть ли не в тот же миг. – Умоляю избавить меня от столь незаслуженной чести! Я еще слишком молод и неопытен, чтобы стать сразу капитаном, тем более гвардии ее величества! Сейчас я, можно сказать, на службе у его высокопреосвященства, и это вполне соответствует моему возрасту и небогатому жизненному опыту…

Он взмолился в душе небесам, чтобы избавили его от столь сомнительной чести, – слишком хорошо понимал, что в этом случае его жизнь превратилась бы в ад. Королева в десять раз опаснее трусливого и недалекого Гастона, при всем его уме и энергии Анна Австрийская даст ему сто очков вперед. И, без сомнений, найдет способ погубить навязанного ей капитана…

– Пожалуй, ваше величество, шевалье д'Артаньян совершенно прав, – поддержал Ришелье. – Он еще молод для такой службы…

– Ну что же, насильно мил не будешь, – с прежней вялостью промолвил король. – Насильно я никого не собираюсь возвышать – не зря же меня называют Людовиком Справедливым… Вот именно, Людовиком Справедливым! А посему подведем некоторые итоги, господа мои… Я повелел заключить в Венсенский замок этих наглых и неблагородных бастардов де Вандомов, а также маршала Орнано. Де Шале, ваш гардеробмейстер, сударыня, вкупе с парой дюжин заговорщиков поменьше калибром препровожден в Бастилию. Если они оттуда и выйдут, то исключительно для того, чтобы проделать путь до Гревской площади. Что касается графа де Море – он под домашним арестом. Как-никак узаконенный потомок великого Генриха, господа, а значит, с юридической точки зрения, мой сводный брат… Герцогиня де Шеврез… – Он снова бросил ядовитый взгляд в сторону королевы. – Мы еще подумаем, как поступить с этой вздорной особой, развратной и злонамеренной. Я бы ее с превеликим удовольствием выслал, но боюсь, что половина мужского населения Парижа впадет в нешуточное уныние…

«Эх, если бы только мужчины… – подумал д'Артаньян. – Любопытно, что вы сделали бы с вашей супругой, мой король, знай вы все о госпоже де Шеврез?»

– Участью заговорщиков вовсе уж мелкого пошиба я не намерен забивать себе голову, – продолжал король. – Возьмите на себя и эту заботу, любезный кардинал… И без глупого милосердия, учтите! Что касается моего брата, герцога Анжуйского, столько сделавшего для разоблачения заговора…

Д'Артаньян, смотревший во все глаза, заметил: как ни старался юный герцог казаться спокойным и безразличным, во всей его фигуре чувствовалось напряженное ожидание и страх…

– Что касается моего брата, то я принял решение передать ему герцогство Орлеанское, после смерти последнего обладателя этого титула лишившееся сеньора, – продолжал король к огромному облегчению младшего брата и удивлению д'Артаньяна. – Отныне мой брат будет именоваться Гастоном, герцогом Орлеанским, каковой титул сохраняется за всеми его потомками мужского пола, а также, в предусмотренных законами королевства случаях, и женского…

«Ей-богу, это и называется – из грязи да в князи! – воскликнул про себя гасконец. – Орлеан – это вам не Анжу… Ну а я-то?»

Словно угадав его мысли, король повернулся к нему:

– Теперь о вас, шевалье… Неблагородно и неблагодарно было бы оставлять вас без заслуженной награды. Всесторонне обдумав все, я решил, в соответствии с вашим характером и пристрастиями, оказать вам честь… Отныне вы – гвардеец мушкетеров кардинала.

Он замолчал. Когда пауза затянулась недопустимо долго – потому что гасконец тщетно ждал чего-то еще, – сильные пальцы Ришелье сжали локоть д'Артаньяна, и тот, опомнившись, рассыпался в благодарностях, как и полагалось по этикету.

Он по-прежнему, закончив пышные цветистые изъявления благодарности и, ждал – хотя бы сорока пистолей, черт побери! Хотя бы перстня с пальца! Не обязательно с алмазом, лишь бы был с собственно его величества руки!

И не дождался. Король поднялся, а это означало, что аудиенция окончена, и только деревенщина может этого не понимать…

Шагая рядом с кардиналом по длинным коридорам Лувра, д'Артаньян горестно думал: «В самом деле, хотя бы полсотни пистолей прибавил к красному плащу, прах меня побери! Хороша милость, нечего сказать! Конечно, красный плащ – отличная вещь, но эту милость в состоянии оказать сам Ришелье, своей собственной волей… Волк меня заешь, как измельчали короли! В старинные времена, рассказывают, все было совершенно иначе. „Любезный д'Артаньян, – сказал бы какой-нибудь старинный король вроде Карла Великого, Пипина или Дагобера. – Жалую вас бароном, а в придачу владейте отныне всеми землями, что простираются от той реки до той вон горы, и горе тому, кто посмеет оспорить мою волю!“ Нет, в старину люди умели одаривать по-настоящему – зато за них и дрались, как львы! Положительно, все мельчает! И короли тоже!»

У него даже зашевелилась еретическая мысль – а на ту ли лошадь он поставил. Д'Артаньян тут же прогнал ее, конечно. Дело было вовсе не в обиде на столь ничтожную награду – о награде он вообще как-то не думал, спеша тем утром в Пале-Кардиналь.

Дело было в короле. Точнее, в полном крушении провинциальных романтических представлений д'Артаньяна о столичном городе Париже, королевском дворце и человеке, восседающем на троне. Жизнь не имела ничего общего с теми красивыми картинами, что представляешь себе в гасконском захолустье. Совсем недавно ему казалось, что всякий король невероятно мудр и неизъяснимо справедлив, всякий наследный принц благороден и честен, всякая королева незамутненно чиста и добра, а окружающие их сановники и министры – сплошь светочи ума и олицетворение преданности. Ну, а если случаются досадные исключения, то виной всему злокозненные иностранцы вроде Кончини.

Сейчас эти беарнские благоглупости рассыпались прахом. Хуже всего было, что Рошфор оказался прав: побуждения особ королевской крови ничем по сути не отличались от грызни Планше и его братьев за мельницу, сами эти особы были мелкими, порой жалкими, и чем, скажите на милость, королева Франции отличалась от распутной женушки покойного г-на Бриквиля?!

Мрачнее тучи он сел в карету рядом с кардиналом – и долго молчал, пока Ришелье не повернулся к нему:

– Вы очень огорчены, д'Артаньян?

– С чего вы взяли, монсеньёр?

– Вы еще плохо владеете лицом, дорогой друг… Неужели вы всерьез рассчитывали выйти из Лувра бароном или кавалером ордена Святого Духа?

– Позвольте мне быть с вами откровенным, монсеньёр, – сказал Д'Артаньян. – Как-никак вы духовное лицо и мой наставник на жизненном пути… Нет, конечно, я не рассчитывал на баронство, но мне все же казалось, что награда будет другой… Или нет, не то… Я боюсь собственных мыслей, но мне представляется, что его величество словно бы даже не совсем понял, от чего мы его избавили… Мне показалось, он вовсе не считал себя хоть самую чуточку обязанным…

– Вы, положительно, умны, – сказал Ришелье после короткого молчания. – Сумели проникнуть в суть. Избави вас бог вести такие разговоры с кем-то другим кроме меня или, скажем, близких мне людей, но… Вы совершенно правы. Его величество попросту не понял, что следует вас поблагодарить. На его взгляд, все происходящее было совершенно естественно. Разве вы сами всякий раз благодарите своего слугу за поданные сапоги или вычищенную шпагу? То-то. Что поделать, д'Артаньян, быть благодарным – большое искусство и несомненное достоинство, а ими владеют далеко не все короли, поскольку обладание этими качествами означает совсем другой характер и… – Он поколебался, но все же закончил: – и совсем другой размах личности, ее, так сказать, масштаб…

Д'Артаньян, удрученный и растерянный от столь неожиданного и удрученного своего посвящения в интимнейшие секреты королевства, все же отважился спросить:

– Значит, вы полагаете, монсеньёр, что другой, не колеблясь, пролил бы иную благородную кровь?

Брошенный на него взгляд Ришелье был холоднее льда. Однако кардинал, несколько минут просидев в молчании, все же произнес:

– Как знать… Вполне возможно. Но, знаете ли, очень трудно порой пролить родную кровь, для этого требуется немалая сила воли, решимость и много других черт характера, которыми не все из ныне живых обладают. А впрочем, д'Артаньян… В характере государя нашего Людовика, поверьте, полностью отсутствует наивность. Ничего подобного нет. Вот и сейчас… С одной стороны, герцогство Орлеанское по некоему неписаному ранжиру гораздо выше герцогства Анжуйского, как капитан выше сержанта. С другой же… Анжу гораздо дальше от Парижа, его владелец чувствует себя вольготнее вдали от трона, к тому же Анжу обладает морским побережьем, и, если кто-то захочет беспрепятственно сноситься с заграницей, ему невозможно помешать. Там может высадиться целая армия. И замок Анжу – самая мощная крепость в долине Луары, иные из ее семнадцати башен достигают чуть ли не сорока туазов в высоту, а стены сложены из гранита. Меж тем замок Блуа, резиденция герцогов Орлеанских, – скорее роскошный охотничий дом без укреплений. Положительно, в характере Людовика нет наивности… Конечно, он… не похож на некоторых своих предков. Но что поделать, шевалье, если у нас с вами нет другого короля? Мир, увы, превратится в хаос, если люди станут сами решать, кто достоин ими управлять, а кто нет, если начнут всякий раз ломать заведенный порядок и нарушать существующие законы, как только тот или иной властелин перестанет их устраивать. Это было бы гибельно еще и потому, что сколько людей, столько порой и мнений… Вот так-то, друг мой. Нам с вами выпало на долю поддерживать существующий порядок, все равно, хорош он или изобилует недостатками, все равно, лев во главе леса или… Вы понимаете меня?

– Да, монсеньёр, – печально ответил д'Артаньян. – Что ж, вы, как всегда, правы… Это правильно. Но я-то – я, по крайней мере, получил плащ гвардейца, а вы и вовсе ничего не получили…

– Вы полагаете? – усмехнулся Ришелье. – Я, любезный шевалье, получил Францию, на какое-то время избавленную от долгой, повсеместной и кровавой смуты, – а это, можете мне поверить, само по себе награда… Вот и все обо мне. Теперь поговорим о вас. Qui mihi discipulus…

– Простите, монсеньёр?

– Ах да, я и забыл, что латынь – не самая сильная ваша сторона… – И Ришелье повторил по-французски: – Тот, кто мой ученик, обязан серьезно относиться к словам и предостережениям учителя… если только вы согласны числиться среди моих учеников.

– Почту за честь, монсеньёр!

– В таком случае, извольте поберечься, – сказал Ришелье. – Вы сами понимаете, кого против себя настроили. Готовьтесь к ситуациям, когда мое имя не сможет послужить щитом, а верных мне шпаг может не оказаться поблизости. Вам не простят Зюдердама и замка Флери, уж будьте уверены. Умерьте гасконский задор и будьте готовы к любым сюрпризам. Уклоняйтесь от дуэлей, насколько возможно, – да-да, вот именно! Ибо любая дуэль может оказаться не дуэлью, а предлогом для беззастенчивого убийства… или судебной расправы. Когда вы пойдете куда-нибудь вечером, пусть вас сопровождает слуга с мушкетом, а лучше двое. Выходя из дома, не поленитесь посмотреть вверх – на голову вам может обрушиться балка или камень. Мостик под вами может оказаться подпилен. В ваш стакан может быть подсыпан яд. Вообще, старайтесь без особой нужды не выходить из дома даже светлым днем – и пореже оставаться в одиночестве даже в центре Парижа. Бойтесь женщин – они губили даже библейских богатырей… Запомните все это накрепко, речь идет о вашей жизни…

– Разумеется, монсеньёр, – почтительно ответил д'Артаньян.

Но мы с прискорбием должны сообщить читателю, что гасконец, подобно многим сорвиголовам столь юного возраста и неуемной бравады, посчитал эти предостережения чрезмерно преувеличенными, а опасения кардинала – излишними. В конце концов он, по его твердому убеждению, был чересчур мелкой сошкой для столь высокопоставленных и могущественных особ, занятых сварами и враждой с особами своего полета. Как выражаются в Беарне, страшнее разъяренного медведя зверя нет, но муравей всегда проскользнет меж медвежьими когтями. А для ее величества и новоявленного герцога Орлеанского рядовой мушкетер роты гвардейцев кардинала, пусть и доставивший несколько неприятных минут, был, в сущности, муравьем – вроде тех рыжих, которыми богаты гасконские леса… Д'Артаньян в этом нисколечко не сомневался. «Перемелется и забудется», – подумал он беззаботно, уже придя в относительно хорошее расположение духа: как-никак предстояло примерять у портного красный плащ с вышитым серебряной канителью крестом…

Планше встретил его, улыбаясь во весь рот и напустив на себя столь таинственный вид, что это заметил даже д'Артаньян, всецело поглощенный собственными мыслями, как радостными, так и угрюмыми.

– Что случилось? – спросил д'Артаньян, у которого перед глазами все еще стоял большой зал замка Флери, а в ушах звенела сталь.

– Небольшой сюрприз, сударь… Можно сказать, нежданный подарочек, намедни прибывший…

– Так неси его сюда.

– Мне бы самому хотелось это сделать, сударь, но я не смею…

– Что за черт, я тебе приказываю!

– Все равно, сударь, как-то неудобно…

– Отчего же?

– Подарок, сударь, как бы правильнее выразиться, сам пришел…

– Прах тебя разрази, он что, живой?

– Живой, только это не «он»…

– Планше! – рявкнул д'Артаньян, осерчав и потеряв всякое терпение. – Вот такие вот, как ты, и строят ратушу[47], дьявол тебя побери со всеми потрохами! Назначь тебя интендантом строительства[48], оно, богом клянусь, и при наших внуках будет продолжаться! Стой, а это что такое?

– Письма, сударь, целых два… Давненько уж принесены.

– Планше, ты меня в гроб загонишь, – сказал д'Артаньян, взяв со столика в прихожей два запечатанных конверта. – Следовало бы тебя вздуть наконец, но сегодня очень уж радостный для меня день… Перед тобой – гвардеец его высокопреосвященства!

– Мои поздравления, сударь! Так вот, что касаемо подарка, то бишь, быть может, находки, самостоятельно приблудившейся…

– Погоди, – сказал д'Артаньян, рассматривая конверты и гадая, распространяются ли на них предостережения кардинала. В конце-то концов, матушку Генриха Наваррского отравили с помощью ядовитых свечей, еще кого-то – перчатками, короля Карла IX, по слухам, – пропитав отравой страницы книги, а кто-то еще умер, всего лишь понюхав отравленное яблоко. Правда, это было в старые времена, при Екатерине Медичи с ее итальянскими умельцами по части изощреннейших ядов, а наша прелестная королева Анна Австрийская никаких итальянцев при своей особе не держит, как и принц Анжу… черт, уже Орлеан…

Один конверт был большой, квадратный, запечатанный большой черной сургучной печатью с гербом, показавшимся д'Артаньяну определенно знакомым, хотя он и не мог вспомнить в точности, чей это герб. Вообще письмо даже с первого взгляда носило серьезный, официальный вид.

Второй же конверт – продолговатый, гораздо меньше, от него исходил явственный аромат тонких духов, и запечатан он был зеленым воском с оттиском голубки, несущей в клюве розу.

После недолгих колебаний д'Артаньян сначала сорвал печать с квадратного конверта, как более строгого и казенного.

«Капитан королевских мушкетеров де Тревиль свидетельствует свое почтение шевалье д'Артаньяну и крайне желал бы встретиться с ним завтра у себя дома в семь часов вечера».

«В семь часов вечера еще светло, – подумал д'Артаньян. – Интересно, с чего бы это вдруг он вспомнил обо мне? Ладно, как бы там ни было, а де Труавиль, пусть и именуется сейчас де Тревилем, вряд ли станет устраивать ловушку, да еще в собственном доме… Пожалуй, можно и нанести визит, любопытно, что ему от меня теперь понадобилось…»

Он распечатал второй конверт – и не удержался от радостного восклицания.

«Любезный шевалье д'Артаньян! Пожалуй, я соглашусь прогуляться с вами завтра по Сен-Жерменской ярмарке, если вы пообещаете упоминать о своих пылких чувствах не чаще одного раза в минуту, а также не станете питать вовсе уж бесцеремонных надежд. Жду вас в доме на Королевской площади, когда часы пробьют два – разумеется, дня».

Подписи не было, но она и не требовалась. Д'Артаньян, прижимая письмо к сердцу, пустился в пляс по комнате от стены к стене – и опомнился лишь, перехватив изумленный взгляд Планше.

– Планше! – вскричал он, не теряя времени. – Я тебе дам поручение чрезвычайной важности! Не позднее часа дня, завтра, мне необходим плащ гвардейца кардинала. Обегай весь Париж, найди портного, а если надо – дюжину, не жалей ни денег, ни ног – и будешь щедрейше вознагражден. Что ты стоишь? Бегом, сударь, бегом!

– А… Она в соседней комнате…

– Она? Твой загадочный подарок?

– Ну да…

– Ладно, ладно! – воскликнул д'Артаньян, топая ногой. – Сейчас посмотрим… Беги к портному, несчастный, или я тебя проткну насквозь! Ты слышал, не жалеть ни ног, ни денег! Плачу золотом по весу, если понадобится!

Когда Планше опрометью выбежал за дверь, д'Артаньян, несколько заинтригованный, направился в соседнюю комнату, служившую ему кабинетом – то есть местом, где гасконец практически не бывал, ведь он не был ни поэтом, ни государственным деятелем.

– Волк меня заешь! – воскликнул он, останавливаясь на пороге. – В самом деле сюрприз! Малютка Кати! Какими судьбами, моя прелесть?

– Ах, сударь! – с глазами, полными слез, пролепетала молоденькая смазливая пикардийка, служившая горничной у герцогини де Шеврез. – Мне было так страшно и некуда было идти… Я подумала, что вы-то примете участие в судьбе бедной девушки… Я боюсь и хозяйку, и ее…

– Кого – ее?

– Здешнюю домовладелицу… Мне кажется, она меня узнала… Посмотрела так, что я до сих пор себя не помню от страха…

– Ну-ну, милочка! – сказал д'Артаньян, крутя ус. – Могу тебя заверить, что в покоях гвардейца кардинала ты в полной безопасности.

– Сударь, значит, вы теперь…

– Вот именно, – гордо сказал гасконец. – Его величество и господин кардинал ценят преданных людей…

– Значит, вы сможете меня защитить…

– Да против всего света! – заверил д'Артаньян, озирая ее с приятностью, – заплаканная и перепуганная, малютка все же была очаровательна. – Мы, гвардейцы кардинала, слов на ветер не бросаем, а шпаги у нас длинные, да и Бастилия при нас, если что! Ну-ка, садись вот сюда, выпей стаканчик божансийского и расскажи, что у тебя стряслось. Я так понимаю, ты сбежала от своей хозяйки?

– Пришлось, сударь, – подтвердила девушка, дрожа всем телом и робко приняв протянутый стакан. – Она так сердилась, осыпала меня такими словами и обещала, что меня сбросят в мешке в Сену с перерезанной глоткой…

– Вот тебе на! Это за что же?

– Она говорит, что это я во всем виновата. Что это из-за меня рухнули все ее планы, и не только ее… Вы понимаете, какие?

– Конечно, – сказал д'Артаньян, посерьезнев. – Уж мне ли не понимать…

– Вот видите… Она кричала, что, если бы я не отдала письмо в другие руки, ничего бы и не случилось… А откуда я могла знать, что господин Планше – ваш слуга, а вовсе не домохозяина? Герцогиня мне и словечком не заикнулась, что в доме живете вы, – она считала, что тут живет только Бонасье… При чем же здесь я? Ну откуда я могла знать? Про жильца и речи не было… А она грозит, что велит меня прирезать, сбросить в Сену или продаст туркам, а то и придушит собственными руками… Она себя не помнит от ярости, мечется, как дикий зверь…

– Что ж, ее можно понять, – самодовольно усмехнулся д'Артаньян. – Наверняка в жизни не бывала так одурачена…

– Вы правы, сударь, оттого она и бесится… И потом, я боюсь, что мне не жить еще и из-за Лувра…

– А при чем здесь Лувр? – насторожился гасконец.

Кати опустила голову, ее щеки запунцовели:

– Стыдно рассказывать…

– Ничего, – сказал д'Артаньян, вновь наполняя ее стакан. – Не забывай, что я состою на службе кардинала, а поскольку он – духовная особа, то и я некоторым образом как бы духовное лицо…

Девушка отпила из стакана и, расхрабрившись от вина, подняла голову:

– Два дня назад, еще до того, как выяснилось, что вы – фальшивый Арамис, герцогиня куда-то собралась на ночь глядя и велела мне ее сопровождать. Мы пришли прямехонько в Лувр, там она меня повела какими-то боковыми лестницами, запутанными переходами, мы пришли в какую-то спальню, и там она велела мне раздеться, лечь в постель. Я испугалась, но она прикрикнула, и я повиновалась… Когда я лежала в постели, пришла дама, молодая и красивая, с зелеными глазами и надменным личиком, в роскошном пеньюаре – первосортный лионский батист, валансьенские кружева, рюши на оборочках, прошивки…

– Черт возьми, оставь ты пеньюар в покое!

– Сударь… Это была королева Франции!

– Она представилась? – усмехнулся д'Артаньян.

– Нет, там все было иначе… Она сбросила пеньюар, легла ко мне в постель, обняла с ходу и стала вольничать руками почище наших парней в Пикардии. Я, сударь, надо вам сказать, не монашка, – она послала д'Артаньяну сквозь слезы взгляд, исполненный боязливого кокетства. – У меня в жизни случаются маленькие радости… если кавалер видный и мне по нраву. А чтобы с женщинами, это как-то не по-правильному, хоть герцогиня мне и втолковывала, что нет никакой разницы… В общем, я начала вырываться, тогда герцогиня прикрикнула, чтобы я не ломалась и была послушной, потому что меня удостоила объятий сама королева Франции… Я прямо обмерла, вспомнила – ну да, точно, это ж она, на портрете, что висит в особняке герцогини! Королева! Я чуть со страха не умерла. А королева смеялась и тоже шептала на ухо, чтобы я не ломалась, иначе она кликнет стражу и велит отрубить мне голову… Ну куда было деваться бедной девушке из семьи сапожника? Я говорила королеве, что ничего такого не умею, а она отвечала, что это-то и есть самое пикантное… В общем, я перестала сопротивляться, и ее величество начала со мной проделывать такие вещи, такие вещи… Стыд сказать. Такому она меня учила, что мой папенька, старого закала человек, точно бы обеих пристукнул бы лопатой, если бы увидел… Не посмотрел бы, что это королева… А потом герцогиня к нам присоединилась, и началось вовсе уж бесстыжее…

– Представляю, – проворчал д'Артаньян.

– И не представляете, сударь… Такой срам для богобоязненной девушки! – Она, помолчав, призналась: – Королева мне потом подарила сережки с алмазиками и сказала, что это только начало, если я буду умницей, она меня золотом осыплет… По чести вам признаться, сударь, одно это я бы как-нибудь перенесла. Такая уж судьба у бедных служанок – то хозяин, то, как выясняется, хозяйка… Куда тут денешься, если родился в лачуге? Но потом, когда обнаружилось, кто вы такой, когда герцогиня стала всерьез рассуждать, как она со мной разделается, я решила, что она мне и Лувр припомнит, вернее, решит, что ради вящей тайны надо меня сжить со свету и за то, и за это… Я, когда она отлучилась, собрала в платок кое-какие мелочи и кинулась бежать со всех ног… Кроме как к вам, и податься некуда… Может, вам нужна служанка?

«Эх, не будь я влюбленным… – подумал д'Артаньян игриво. – Нет, сейчас как-то неприлично даже…»

– Служанка мне не нужна, – сказал он. – У меня и Планше-то от безделья мается, торчит на улице день-деньской, так что его с другими путают… Но ничего, постараемся что-нибудь придумать.

– Сударь, но ваша домовладелица… Она же частенько бывала у герцогини…

– Я знаю, – сказал д'Артаньян. – Больше, чем ты думаешь. Ничего, не стоит ее бояться. По сути, она такая же служанка, как и ты, мелкая сошка… Вот что, если…

В дверь деликатно поскреблись, и ворвался запыхавшийся Планше.

– Сударь! – радостно завопил он с порога. – Все уладилось! И далеко ходить не пришлось! Тут, на углу, есть портной, и не просто портной, а цеховой мастер. Сначала он отнекивался и пыжился, но я, как вы велели, стал набавлять цену… Когда дошло до двадцати пистолей, он сдался. Сказал, что плащ к завтрашнему утру будет готов. Вы мне ничего такого не поручали, но я решил, что лучше пережать, чем недожать, и сказал ему: если не справится, как обещал, вы его засадите в Бастилию или проткнете шпагой, а то и все вместе… Если что, с меня, со слуги, спрос маленький, вы-то мне ничего такого говорить не поручали, это я сам придумал… Правильно я сделал?

– А почему бы и нет? – подумав, одобрительно кивнул д'Артаньян. – Молодец, Планше. И вот что… Эта девушка – в затруднительном положении. Ее надо устроить куда-нибудь в услужение в Париже, но, во-первых, подальше от улицы Вожирар, а во-вторых, лучше, если хозяева будут кардиналистами… Сможешь ей помочь?

– Да запросто, сударь! – не раздумывая, ответил Планше. – Надобно вам знать, в обществе я пользуюсь некоторым весом и авторитетом…

– В каком еще обществе, бездельник?

– То есть как это – в каком? – удивился Планше. – В обществе парижских слуг, сударь. Не прогневайтесь на глупом слове, но в Париже слуги составляют общество… о, я не смею сказать «как благородные господа» – просто у слуг есть свое общество. Тут все зависит от того, кому служишь. Самая верхушка – это королевские слуги, они до прочих и не снисходят вовсе. Потом идут кардинальские, герцогские, графские… Вам это, сударь, вряд ли интересно, но могу вас заверить: тут царит строгий порядок и продуманная система. Есть почтенные члены общества, а есть люди с подмоченной репутацией, которых ни за что не примут, например, в лакейской герцога Люксембургского, нечего и пытаться…

– Ах ты, мошенник! – воскликнул д'Артаньян. – Так ты, значит, не последний человек в этом самом обществе?

– Выходит, что так, – скромно потупился Планше. – Поскольку отблеск вашей бретёрской славы падает и на вашего верного слугу, иные двери передо мной открыты даже там, где не принимают слуг баронов. А уж теперь, когда вы в милости у кардинала и служите в его гвардии, меня, пожалуй что, пригласит на обед дворецкий Роганов, который раньше на мои поклоны и головой не кивал, проходил, как мимо пустого места… В общем, я нынче же использую все свои связи и добьюсь, что по моей рекомендации эту девицу возьмут в хороший дом.

– Черт знает что, – проворчал д'Артаньян. – У слуг, оказывается, тоже есть общество…

Он был удивлен не на шутку. Понимал, конечно, что слуги где-то и как-то существуют даже в то время, когда их нет на глазах, но все же странно было чуточку, что у них, оказывается, есть своя сложная иерархия, своя жизнь, визиты и интриги. Где-то в подсознании у него прочно сидела уверенность, что слуг, когда в них нет потребности, как бы и на свете нет. А оно вон что оказалось…

– И вот что еще, сударь… – сказал Планше, помявшись. – Не мое дело давать советы хозяину, но не лучше ли нам отсюда съехать?

– Это еще почему?

– Ну, сударь… Вы же понимаете, как к нам теперь будут относиться хозяева… Еще утром лакей капитана де Кавуа рассказывал в избранном обществе, как славно вы провели всех этих сановных господ, да я и сам после Нидерландов смекаю, что к чему… Здешний слуга уже нарывался на драку, а каков слуга…

– Ваш человек прав, – поддержала Кати. – Ваши хозяева – прислужники герцогини…

– Ну и что? – воскликнул д'Артаньян, выпрямившись во весь свой рост и гордо подбоченясь. – Коли уж я не боялся иных высоких господ, не пристало мне опасаться их слуг – какого-то жалкого галантерейщика и кастелянши, пусть и присматривающей за носовыми платками и продранными чулками не где-нибудь, а в Лувре! Мы остаемся, Планше. Слугу Бонасье можешь вздуть, коли охота, но с четой Бонасье изволь быть образцом вежливости, ты понял? Улыбайся им сладчайше, здоровайся почтительнейше… словом, пересаливай, черт возьми, соображаешь?

– А как я при этом должен на них смотреть? – с ухмылкой уточнил сообразительный малый. – Допустима ли, сударь, в моем взгляде хоть малая толика нахальства?

– Весьма даже допустима, – расхохотался д'Артаньян. – В твоем взгляде, любезный Планше, допустимы и нахальство, и насмешка, и откровенный вызов, вообще все, что ты в состоянии выразить взглядом. Но на словах ты – образец почтения. Черт возьми, пусть их покорежит! Будут знать, как лезть в интриги высоких господ! Но слугу – вздуть как следует при малейшей задиристости с его стороны. Лакей д'Артаньяна должен вести себя соответственно!

– Ах, сударь! – с чувством сказал Планше. – Ах, сударь! Лучше вас, право, нет и не было на свете хозяина! Меня обуревает желание…

– Выпить за мое здоровье, разумеется? – догадался д'Артаньян. – Нет уж, Планше, не время! Сначала устрой эту девушку на хорошее место, а потом займись моим гардеробом. Завтра у меня встреча… быть может, самая важная в моей жизни.

– О, сударь! Неужели вас опять приглашают в Лувр?

– Не совсем, – честно ответил д'Артаньян. – Но это не меняет дела. Завтра моя шпага должна сверкать, в ботфортах должны отражаться дома и прохожие, перо на шляпе обязано выглядеть самым пушистым и пышным в Париже, словом, если я не буду завтра выглядеть самым изящным кавалером в столице, я тебя продам туркам, а эти нехристи, проделав над тобою страшную хирургическую операцию, приставят тебя сторожить своих красавиц, но тебе эти нагие сарацинки уже будут совершенно безразличны… Марш!

Планше вышел в сопровождении Кати, уже чуточку успокоившейся и переставшей плакать, а д'Артаньян, допив остававшееся в бутылке, развалился в кресле и предался сладким грезам, плохо представляя, как он сможет спокойно прожить это астрономическое количество часов, минут и секунд, отделявшее его от завтрашнего дня.