Taken: , 1Глава четырнадцатая. В узилище

 

Тюрьма, безусловно, не принадлежит к изобретениям человеческого ума, способным вызывать приятные чувства, конечно, если не считать тех, кому она дает кусок хлеба и жалованье. Однако д'Артаньян, как легко догадаться, в их число не входил, наоборот…

По дороге к крепости Шатле он бахвалился, как мог, шагая с таким видом, словно прибыл инспектировать войска, а стражники стали его почетным сопровождением, но, оказавшись под сводами старинной тюрьмы, в густой и словно бы промозглой тени, казавшейся изначальной и существовавшей еще до начала времен, поневоле ощутил закравшийся в сердце холодок неуверенности и тоски (слава богу, о настоящем страхе говорить было бы преждевременно).

Печальная процессия, где д'Артаньян имел сомнительную честь быть центром внимания и единственным объектом зоркой опеки, миновала обширный крепостной двор, где д'Артаньяну тут же шибанул в нос омерзительный запах трупного разложения, – здесь по старинной традиции выставляли для возможного опознания подобранных на парижских улицах мертвецов, чью личность не смогли удостоверить на месте (провожатые гасконца, в отличие от него, восприняли это удручающее амбре со стоицизмом завсегдатаев – то есть, собственно говоря, и не заметили вовсе).

Охваченный странной смесью любопытства и подавленности, д'Артаньян прошел по длинному полуподземному коридору, поторапливаемый конвойными скорее по въевшейся привычке, чем по реальной необходимости (впрочем, надо отметить, обращение с ним, как с человеком благородным, все же было не таким уж грубым). Совершенно несведущий в данном предмете, он ожидал каких-то долгих церемоний и возни с бумагами, но его, столь же равнодушно поторапливая, повели по выщербленной лестнице, затолкали в обширную комнату – а мигом позже дверь захлопнулась с тягучим скрипом, заскрежетал засов и звучно повернулся ключ в громадном замке.

Теперь только до д'Артаньяна дошло, что он оказался в тюремной камере, вовсе не походившей на представления гасконца о данной разновидности жилых помещений, где люди, за редчайшими исключениями, не обосновываются добровольно. Он полагал, что всякая тюрьма – это расположенная ниже уровня земли темная яма с охапкой гнилой соломы, кишащая пауками, крысами и прочими издержками шестого дня творения, а каждого, оказавшегося в камере, немедленно приковывают к стене тяжеленной цепью.

Действительность оказалась все же несколько пригляднее: цепей нигде не было видно, в зарешеченное окошечко, пусть и находившееся на высоте в полтора человеческих роста, скуповато проникал солнечный свет, камера была выложена тесаным камнем, как парижская мостовая, а вместо кучи соломы имелась широкая лежанка. Из мебели имелись еще стол и скамейка, а также лохань непонятного назначения, источавшая отвратительный запах.

Не ведая того, д'Артаньян повел себя так, как множество его предшественников: обошел камеру, обследовав с неистребимым любопытством новичка абсолютно все, что только можно было осмотреть и потрогать (за исключением, понятно, мерзкой лохани), добросовестно попытался допрыгнуть до зарешеченного окошечка (ничуть в том не преуспев), и в конце концов уселся на лежанку, охваченный крайне неприятным и тягостным чувством вольного доселе человека, чья свобода вдруг оказалась стеснена в четырех стенах независимо от его желаний. Только теперь до нашего героя дошло, что он всецело зависит от своих тюремщиков, которые могут принести еду, а могут и забыть, вообще отопрут дверь, когда им только заблагорассудится.

Он попытался было утешить себя напоминанием, что в подобном положении оказывались не просто благородные особы, а коронованные, но рассуждения эти были хороши тогда лишь, когда человек философствует над биографической книгой, пребывая на свободе. Когда же усядешься на жестких неструганых досках тюремной лежанки, не обремененной не то что подобием постели, но даже и пресловутой соломой, мысль о предшественниках, пусть и коронованных, не придает душевного спокойствия.

Откуда-то из угла выскочила жирная крыса, проворно пересекла мощеный пол по диагонали и уселась в двух шагах от д'Артаньяна столь непринужденно, будто фамильярно набивалась в друзья. Гасконец шикнул на нее, топнув ботфортом, – и крыса, оскорбленная в лучших чувствах, не спеша поплелась назад в угол, выражая всем своим видом удрученность оттого, что ее обществом так решительно пренебрегали.

От яростного отчаяния у д'Артаньяна родилась было блестящая идея – схватить скамейку и дубасить ею в дверь, чтобы явились тюремщики и внесли в его жизнь хоть какую-то определенность. Однако здешние архитекторы, должно быть, давным-давно предусмотрели такие побуждения у своих постояльцев и приняли соответствующие меры: и скамейка, и стол оказались намертво прикреплены к полу с помощью ржавых железных скоб и барочных гвоздей. Одна лишь непонятная лохань годилась в качестве стенобитного орудия, поскольку стояла свободно, но взять ее в руки было выше сил гасконца.

Он встрепенулся, заслышав, как прежние звуки повторились в обратной последовательности: сначала с хрустом повернулся ключ в замке, потом заскрежетал отпираемый засов и, наконец, с пронзительным скрипом распахнулась дверь.

Первыми в камеру вошли два стражника с алебардами и заняли места по обе стороны стола. Следом появился обтрепанный писец, вмиг разложивший на столе бумаги и утвердивший на нем огромную медную чернильницу. Когда все приготовления были закончены, в камеру с величественным видом небожителя вошел пожилой полицейский комиссар в черной судейской мантии, с бесцветными глазами и черепашьей шеей, предосудительно торчавшей из черного засаленного воротника. Усевшись за стол напротив д'Артаньяна, он огляделся со столь подозрительным и унылым видом, словно полагал решительно всех вокруг, в том числе своего писца и стражников, закоснелыми злодеями, скрывавшимися от кары исключительно благодаря своей недюжинной пронырливости.

– Ваше имя и звание, – произнес он невыразительным голосом, напоминавшим шуршание шерстяной ткани.

– Шарль де Батц д'Артаньян де Кастельмор, дворянин из Беарна, – ответил д'Артаньян с разозлившей его покорностью.

– Занятие?

– Кадет второго батальона роты рейтаров Королевского Дома, – ответил д'Артаньян, с грустью констатировав, что эти слова не произвели на комиссара никакого впечатления.

– Имеете ли образование?

– Домашнее, пожалуй что, – сказал д'Артаньян чистую правду, уже немного овладев собой. – Но и оно, по чести признаться, осталось незавершенным. Увы, мой домашний учитель, как ни бился, не смог добиться того, чтобы его усилия вошли в гармонию с моей натурой и своеобразием ума. Когда его видели последний раз, он с изменившимся лицом бежал к пруду – а пруды, надо вам знать, сударь, у нас в Гаскони глубокие, иные даже с водяными… С тех пор беднягу в наших краях не наблюдали…

– Ваши местные власти были поставлены в известность об исчезновении данного господина? – с каменным лицом спросил комиссар.

Д'Артаньян, сбившийся с мысли, удивленно уставился на него, но вскоре вынужден был признать, что г-н полицейский комиссар не отвечает шуткой на шутку, а спрашивает вполне серьезно. Растерянно помотал головой:

– Вроде бы нет, не помню…

– Напрасно, – сухо сказал комиссар. – О внезапном исчезновении лица, имеющего постоянное проживание в данной местности, следует, согласно предписаниям, немедленно заявлять властям… Итак… Ваш парижский адрес?

– Предместье Сен-Жермен, улица Старой Голубятни, меблированные комнаты Бриквиля под номером восемнадцать.

– Женаты или холосты?

– Холост.

– Вероисповедание?

– Католическое.

Писец, склонив голову к левому плечу и высунув от усердия кончик языка, скрипел скверно очиненным пером, которое запиналось и брызгало ему на рукав, и без того покрытый засохшими пятнами чернил.

Воспользовавшись паузой, д'Артаньян, наконец, решился и спросил довольно-таки негодующе:

– Соблаговолите объяснить, сударь, на каком основании меня сюда засадили и в чем, собственно говоря, обвиняют!

– В злоумышленном нарушении одного из положений Нантского эдикта, – преспокойно ответил комиссар, не выказав никакого раздражения. – То есть в том, что вы с заранее обдуманным намерением вызвали на дуэль сразу двух дворян…

Д'Артаньян мгновенно воспрянул духом: как-никак речь зашла о вещах, которые любой дворянин, живший в то беспокойное время, знал назубок…

– Нет уж, сударь, позвольте! – решительно прервал д'Артаньян. – Не знаю, насколько вы сведущи в таких делах, но я-то, я, честное слово, могу вас поучить! Дуэль – это заранее подготовленный поединок, когда один вызывает другого, назначает время, место, оружие, уточняет насчет секундантов… В моем же случае имела место несомненная встреча. То есть непредвиденная, вовсе не готовившаяся заранее стычка. С тех пор, как стоит мир, не было такого, чтобы осуждали дворян, попавшихся на встрече!

Он ожидал взрыва ярости, но плешивый инквизитор с черепашьей шеей, вот диво, закивал ему с видом доброго учителя, довольного ответом прилежного ученика:

– Вот именно, шевалье, вот именно… Вы очень точно обрисовали разницу меж дуэлью и встречей… но как быть, если есть заслуживающие всякого доверия свидетели, которые единогласно показывают, что произошла как раз дуэль?

– Да где они, эти свидетели? Покажите!

– А вот этого я вовсе не обязан делать, – мягко сообщил комиссар. – Согласно законам королевства, достаточно и того, что их показания, соответствующим образом записанные, находятся вот здесь, – и он похлопал ладонью по груде зловещих бумаг перед собой. – Этого вполне хватит, чтобы вам предоставили пожизненный стол и квартиру в тихом доме под названием Бастилия… а то и, что вероятнее, отвезли опять-таки за казенный счет на одну из парижских площадей, Гревскую или Трагуарского креста…

– Да что вы такое говорите… – севшим голосом промолвил д'Артаньян, начиная терять уверенность в себе. Он настолько пал духом, что даже не возмутился при упоминании площади Трагуарского креста – что для столь родовитого дворянина было несомненной обидой, ибо там казнили приговоренных исключительно низкого звания.

– Всего лишь объясняю, что ждет нарушителя королевских эдиктов вроде вас… в конце. А в ближайшем будущем вам предстоит столкнуться с весьма неприятной процедурой под названием Supplice des brodequins…

– Это еще что такое?

– Испытание сапогом, – любезно разъяснил комиссар. – Ноги допрашиваемого вкладывают в деревянные колодки, а потом меж ними неторопливо забивают деревянные клинья, пока мясо не смешается с раздробленными костями… Если мы с вами не договоримся ладком, вы прямо отсюда отправитесь в подвал, где сведете знакомство накоротке с мастером этих унылых церемоний… И не козыряйте вашим дворянством, право. Эти сапожки надевали людям и познатнее вас, а на плахе оказывались и герцоги, и маршалы… Неужели вы об этом не знаете?

Д'Артаньян понурил голову, чувствуя, как в душу понемногу закрадывается отчаяние.

– Но это же несправедливо! – вырвалось у него помимо воли. – Почему, в таком случае, схватили меня одного?

– До остальных еще дойдет очередь, – пообещал комиссар. – Что вам толку о них думать? Вам следует побеспокоиться о себе, пока не оказались в подвале. Здесь не шутят, молодой человек. Вы попали в прескверную историю! Злонамеренно вызвали на дуэль мушкетеров нашего христианнейшего короля…

– Это была встреча!

– У нас другие сведения. Особенно когда свидетели показывают против вас…

– Это какой-то дурной сон! – воскликнул д'Артаньян.

– Ничего подобного, молодой человек. Это – правосудие… – Он вдруг изменил тон, теперь его голос звучал вкрадчиво и медоточиво: – Однако надобно вам знать, что правосудие видит свою высокую задачу отнюдь не в том, чтобы непременно обрушить топор на шею человека, а и в том еще, чтобы помочь ненароком сбившемуся с пути молодому, неискушенному провинциалу вроде вас…

– Что вы имеете в виду?

– Молодой человек, – сказал комиссар, прямо-таки источая доброжелательность и сочувствие. – Я, знаете ли, вот уже четвертое царствование встречаю на своем неблагодарном посту. Служил и при Генрихе Третьем, и при Генрихе Четвертом, и при правлении королевы-матери, а вот теперь имею честь служить Людовику Тринадцатому, да продлит господь его дни… Всякое повидал – и заматерелых злодеев, и оступившихся юношей вроде вас… Честное слово, я хочу вам помочь. Но для этого нужно, чтобы и вы пошли мне навстречу…

– То есть?

Комиссар доверительно наклонился к нему:

– Поговорим, как разумные люди… Мы оба прекрасно понимаем, что за господ королевских мушкетеров найдется кому заступиться – у капитана их роты нешуточное влияние и немалые связи… А у вас? Есть у вас покровитель, к чьей помощи можно прибегнуть? Вот видите, вы молчите… Вам не на кого положиться… кроме меня. Я – ваш единственный друг.

– Что вы от меня хотите? – настороженно спросил д'Артаньян, усматривая за мнимым радушием очередную ловушку. Комиссар заговорил еще доверительнее:

– Если что и может вас спасти, так это ваша юность и неискушенность… а также – откровенность. Человеку с моим опытом совершенно ясно, что вам самому ни за что не пришло бы в голову вызывать на дуэль королевских мушкетеров. Вас подучили, это несомненно. Некто, опытный и коварный, воспользовался вашей горячностью и простодушием, чтобы с вашей помощью, вашими руками свести счеты с верными гвардейцами короля. Потому что наш некто близок к людям, которые в гордыне своей пытаются занять неподобающее им место возле короля… К людям, которые слишком много на себя берут и потому вызывают всеобщую неприязнь… Лукавые временщики…

– Уж не на министра-кардинала ли вы намекаете, сударь? – спросил д'Артаньян решительно.

На морщинистом лице комиссара мелькнуло нечто похожее на страх.

– Тс! – шепнул он, оглянувшись на дверь. – Не будьте так прямолинейны, юноша… Скажем так: вы правильно усмотрели тенденцию и направление мой мысли… Некоторую тенденцию и некоторое направление. Вот что, вы мне кажетесь вполне разумным человеком… К чему вилять? Если мы с вами договоримся и вы дадите полные, искренние показания об иных приближенных иных временщиков, участь ваша моментально облегчится…

Д'Артаньян, уже видевший, куда клонится дело, стал задумываться, не пришло ли время использовать в качестве единственного оружия ту самую мерзкую лохань. Он явственно ощущал, как его затягивает в исполинские шестерни какого-то равнодушного и оттого еще более ужасного механизма…

Дверь неожиданно распахнулась, ввалился озабоченный стражник, без алебарды, и, с ходу склонившись к уху принципала, что-то горячо зашептал.

– Черт побери, Майяр, не брызгайте слюнями мне в ухо! – раздраженно отстранился комиссар. – Говорите спокойнее… И где он?

– Да вон, уже… – и стражник ткнул большим пальцем через плечо.

В следующий миг порог камеры решительно переступил Луи де Кавуа, капитан мушкетеров кардинала. Опираясь на украшенную лентами трость с золотым набалдашником, он остановился в дверях, словно в раме картины, и, держа на отлете свиток пергамента, принялся разглядывать всех присутствующих с видом небрежным и высокомерным.

– Кто здесь будет комиссар Бертион? – осведомился он, глядя поверх голов с аристократическим прищуром.

Это было произнесено так, что комиссар невольно встал из-за корявого стола:

– Сударь…

– Вот здесь у меня королевский приказ, – сказал де Кавуа, одним движением развернув свиток. – Его величество повелевает немедленно освободить господина д'Артаньяна, кадета рейтаров Королевского Дома. Не угодно ли ознакомиться? – и он, встряхнув норовивший вновь скататься в трубку пергаментный лист, сунул его под самые глаза комиссара. – Поскольку этот юноша, как мне доподлинно известно, и есть господин д'Артаньян, извольте озаботиться, чтобы его немедленно освободили и вернули шпагу…

– Три шпаги, – громко поправил приободрившийся д'Артаньян. И с трудом подавил детское желание показать на всю длину язык своему мучителю, ощущая себя в совершеннейшей безопасности.

– Но…

– Вы имеете дерзость сомневаться? – в голосе де Кавуа за мнимым благодушием звенел металл. – Позвольте уточнить, в чем – в подлинности королевской подписи или моей личности?

– О нет, что вы, ни в том, ни в другом, ваша личность мне прекрасно известна…

– Тогда? – произнес де Кавуа, неподражаемо изогнув левую бровь.

Побагровев, комиссар тоненьким бабьим голоском вскричал:

– Что вы стоите, болваны? Немедленно принесите шпагу этого дворянина…

– Три шпаги, – копируя интонации де Кавуа, насколько удалось, поправил д'Артаньян.

– Три шпаги! – завопил комиссар в совершеннейшем смятении чувств. – Живо, бездельники, живо!

Стражники, сталкиваясь алебардами, кинулись в дверь, за ними, подчиняясь общему настроению, метнулся писец.

– Примите мои извинения, господин капитан… Недоразумение… Недобросовестные свидетели… – бормотал комиссар, из багрового становясь бледным. – Молодой человек, простите, бога ради, я вас убедительно прошу, забудьте все, что вам здесь сдуру наговорили… Вы ведь не в претензии?

Д'Артаньян, высокомерно задрав подбородок, принял из рук вспотевшего от страха писаря все три шпаги и торопливо направился следом за де Кавуа, опасаясь, что его избавитель улетучится, как сон, оставив юношу наедине с тюремщиками.

Во дворе стояла карета, запряженная парой могучих мекленбургских лошадей. Де Кавуа любезным жестом пригласил в нее гасконца и неторопливо поднялся следом. Кучер моментально прикрикнул на лошадей, и карета с грохотом покатила по мощенному булыжником двору мимо череды уложенных на наклонных досках безымянных трупов – на сей раз д'Артаньян пребывал в таком волнении, что даже не обратил внимания на запах.

– Вы вовремя явились, господин де Кавуа… – сказал он с облегченным вздохом.

– Вам следует поблагодарить графа де Варда и Каюзака. Они тут же кинулись ко мне…

– Вовремя, – повторил д'Артаньян. – От меня уже начали добиваться показаний, что напасть на мушкетеров меня подучили люди кардинала. Я, правда, не успел узнать, кого они имели в виду… Но главное, черт побери, прозвучало…

– Это весьма интересно, – сказал де Кавуа, и его румяная добродушная физиономия словно окаменела. – Весьма. Я не я буду, если мы не разберемся, кто стоит за подобной интригой. Сам по себе этот ваш комиссар – чересчур ничтожное насекомое… Право же, вы бурно начинаете жизнь в Париже, д'Артаньян. Вы уже ухитрились оказаться в центре какой-то опасной интриги…

– Могу вас заверить, я не прилагал к тому никаких усилий, – горестно вздохнул д'Артаньян. – Я всего лишь хотел проучить этих господ, Атоса и Портоса…

– Ну да. А кто-то увидел удобный случай через ваше посредство проучить нас… Вам следует быть осмотрительнее, мой юный друг. Подобные события имеют дурную привычку продолжаться и затягиваться…

– Куда мы едем?

– В Лувр.

– К кому?

– К его величеству.

– Вы шутите?!

– Ничуть, – сказал де Кавуа, усмехнувшись. – Вам повезло дважды, любезный д'Артаньян. Во-первых, его величество был в Париже, в Лувре, потому и удалось все проделать так быстро, а во-вторых, что важнее, король переживал очередной приступ неодолимой скуки, который знатоки латыни называют, помнится, ученым словом melancholic… Пребывая в подобном состоянии, его величество бывает рад любой возможности развеять скуку… Так что вы подвернулись как нельзя более кстати. Нашлись люди, которые поторопились донести его величеству о злодейском нападении неких кардиналистов на мушкетеров де Тревиля… но были и другие, представившие положение дел в ином свете, более близком к истине.

– И короля заинтересовала моя скромная персона?

Де Кавуа доверительно понизил голос:

– По правде говоря, в приступе скуки его величество рад любому событию, нарушающему хандру… Так что не ждите чересчур много от этой аудиенции. Но постарайтесь произвести на короля самое лучшее впечатление, какое только сможете.

«В Лувр! – восторженно и горделиво подумал д'Артаньян. – В Лувр! И прямо из Шатле! Кто же мои таинственные благодетели?»

– Вы, случайно, не знаете, где сейчас граф де Рошфор? – спросил он, оживившись.

– Его нет в Париже.

– И где же он?

– Д'Артаньян, я к вам неплохо отношусь, но будьте любезны запомнить следующее, – непререкаемым тоном изрек де Кавуа. – Если графа нет в Париже, то, за редчайшими исключениями, только он сам и господин кардинал знают, где он находится… и еще господь бог, конечно, но отец наш небесный ни с кем не делится своим всеведением…