Taken: , 1Глава шестая. Гасконец в Париже

 

Так и осталось загадкой, что именно помогло д'Артаньяну полностью оправиться и встать на ноги уже через два дня, – то ли юношеское здоровье, то ли волшебный бальзам цыганского происхождения, то ли полное отсутствие лекарей поблизости. Быть может, все вместе. Как бы там ни было, через два дня он пустился в путь, сопровождаемый Планше на муле (хозяин «Вольного мельника» проводил его до ворот самым почтительным образом, но с нескрываемым облегчением, явно опасаясь исполнения хотя бы половины прозвучавших в его адрес со всех сторон нешуточных угроз).

Путь до Парижа был совершенно не отягощен какими-либо стычками и, откровенно говоря, даже скучен. Точности ради следует предположить: так, очень может быть, произошло оттого, что в ножнах нашего гасконца покоился вместо шпаги жалкий обломок клинка, с которым даже самый отчаянный беарнский задира не рискнул бы ввязываться в схватку.

В Париж д'Артаньян въехал через предместье Сен-Антуан, где и был вынужден остановиться совершенно вопреки первоначальным замыслам. Дело в том, что он неожиданно столкнулся с новым противником, неведомым в Гаскони, мало того – с противником многочисленным и непобедимым…

Противник этот был – парижские уличные мальчишки, весь белый день болтавшиеся под открытым небом в поисках зрелищ и объектов для издевок. С величайшим прискорбием следует поведать, что наш гасконец – а точнее говоря, его незаурядный мерин – моментально сделался как первым, так и вторым. Дело дошло до того, что вслед нашему герою были пропеты импровизированные куплеты, быть может, и уступавшие строфам великого Ронсара или Клемана Маро, но, должно признать, исполненные язвительного остроумия, хотя рифмы и хромали, а количество слогов в строках вряд ли соответствовало тогдашним строгим правилам стихосложения.

Что еще хуже, мальчишки служили лишь, пользуясь военными терминами, запальным шнуром – ибо привлекали внимание своей суетой и воплями уже вполне взрослых парижских зевак самого неблагородного происхождения, против которых не годилось обнажать шпагу (которой, собственно говоря, и не было), а попытки воздействовать на них с помощью кулаков ввиду многочисленности зевак неминуемо привели бы к повторению недавних событий на дворе «Вольного мельника», причем в неизмеримо более опасных масштабах. Д'Артаньян очень быстро уяснил как это, так и то, что дальнейшее его продвижение по парижским улицам на желтой лошади приведет исключительно к тому, что следом за ним потянется многолюднейшая процессия, отнюдь не похожая на свиту древнеримских триумфаторов…

Последние события уже несколько поубавили у гасконца безрассудной бравады, и он начал понимать, что, кроме лихих выпадов шпагой, в жизни существуют еще такие вещи, как тщательно обмысленные военные хитрости. А посему он, величайшим усилием воли проигнорировав раздававшиеся за спиной куплеты и шуточки, свернул в ворота первого же попавшегося на дороге постоялого двора.

Именно там и развернулась бурная деятельность, ставившая целью сделать его вступление в Париж и менее заметным, и более приемлемым для дворянина, исполненного самых честолюбивых замыслов…

Для начала Планше был отправлен на набережную Железного лома, где к шпаге д'Артаньяна был приделан новый клинок. Вслед за тем верный слуга был усажен за портняжную работу – обшивать единственные запасные штаны и камзол хозяина тем самым галуном, пропажу которого, сдается, д'Артаньян-отец все еще не обнаружил, поскольку его единственный выходной костюм хранился на дне дальнего сундука в ожидании каких-нибудь особо уж выдающихся событий, ожидать коих в беарнской глуши было, прямо скажем, чересчур оптимистично…

Потом настал черед заслуженного мерина. Он был продан первому попавшемуся лошадиному барышнику за три экю – вполне приличную цену, если учитывать возраст почтенного животного и выпавшие на его долю жизненные испытания. Правда, с небрежным видом пряча в карман вышеназванную сумму, д'Артаньян ощутил легкий укол совести, дословно вспомнив напутствия отца.

«Сын мой! – сказал тогда достойный дворянин. – Конь этот увидел свет в доме вашего отца тринадцать лет назад и все эти годы служил нашему семейству верой и правдой. Не продавайте его ни при каких обстоятельствах, дайте ему умереть в почете и старости и, если вам придется пуститься на нем в поход, щадите его…»

Всякий почтительный сын должен свято исполнять отцовские наставления, – но д'Артаньян вынужден был признать про себя, что его отец, отроду не бывавший в Париже, будем откровенны, плохо представлял себе тот мир, куда отправил сына. Пуститься в поход на заслуженном четвероногом ветеране необычного цвета было вещью прямо-таки невозможной – а скудные средства д'Артаньяна никак не позволяли обеспечить мерину не то что «почет и покой», но мало-мальски сытое существование…

Так что с тяжестью в сердце, но пришлось отступить от иных родительских наставлений…

Следующим шагом д'Артаньяна стало то, что он отправил Планше подыскать подходящую, но недорогую квартиру, а сам тем временем еще более уменьшил свои скудные капиталы, приобретя фетровую шляпу вместо потрепанного берега с огрызком пера, с намерением придать себе более парижский вид.

Все эти усилия, с радостью отметил он двумя часами позже, принесли плоды – когда Планше вернулся и они направились в Париж через Сен-Антуанские ворота, ни уличные мальчишки, ни великовозрастная праздная чернь, наполнявшая улицы, не проявили к нашему гасконцу особого интереса, и он понял, что может, в общем, сойти за парижанина.

– Мне вот что пришло в голову, сударь, – сказал Планше, прилежно шагавший сзади, как и положено воспитанному слуге. – А не продать ли мне этого самого мула? Негоже как-то на нем разъезжать, когда хозяин идет пешком…

– Ну, ты на нем не разъезжаешь, а ведешь в поводу, – подумав, заключил д'Артаньян. – А во-вторых, могу тебя заверить, что пешком я намерен ходить недолго. Какой-нибудь счастливый случай да подвернется, Планше, уж точно подвернется… Долго еще нам идти?

– Не особенно, сударь, почти уже и пришли. Это место, как говорят, именуется Сен-Жерменским предместьем, а это вот – улица Старой Голубятни. Между прочим, дом господина де Тревиля, как я узнал, на этой же улице, совсем неподалеку…

«Быть может, это доброе предзнаменование? – подумал д'Артаньян. – Что же, всякое почти что событие может нести двойное толкование. Либо удастся найти опору и протекцию у капитана королевских мушкетеров, либо мне придется бродить слишком долго, чтобы отыскать господ Атоса и Портоса, с которыми есть еще о чем поговорить…»

Потом эти мысли вылетели у него из головы, потому что вышедшая ему навстречу хозяйка означенных меблированных комнат отнюдь не подходила под тот сложившийся в уме гасконца образ пожилой и костлявой супруги парижского буржуа, занятой выжиманием денег из тех, кто имел неосторожность задержаться под ее кровом…

Прежде всего, эта исключительно прелестная молодая женщина была старше д'Артаньяна всего-то на четыре или пять лет, а ее темно-русые волосы, выразительные серые глаза и гибкий стан, затянутый в зеленое домашнее платье, могли бы привлечь и человека, имевшего гораздо более богатый опыт сердечных историй, нежели наш юный гасконец… Посему вряд ли стоит упрекать юношу за то, что воспоминания о синеглазой миледи и кареглазой герцогине моментально улетучились, по крайней мере, на время. Юность, как известно, крайне эгоистична и умеет восторгаться лишь тем, что оказалось перед глазами, – так и д'Артаньян был всецело очарован улыбкой хозяйки, тем временем произнесшей с изрядной скромностью:

– Боюсь, сударь, что столь блестящему дворянину наш скромный дом покажется чересчур убогим…

Уже опомнившись, д'Артаньян браво ответил, нисколько не промедлив:

– Сударыня! Как только я вас увидел, я готов снять даже чердак, лишь бы не лишиться столь очаровательной хозяйки!

Он боялся, что его комплимент покажется очаровательной особе ужасно провинциальным, – но, должно быть, те слова, что приятны женским ушкам, одинаковы что в провинции, что в столице христианнейшего королевства. Не зря же наш гасконец был вознагражден за него ослепительной улыбкой.

Осмотрев предназначенную ему комнату, где имелись прихожая для слуги и удобный гардероб (а во дворе обнаружилась еще и конюшня), д'Артаньян был крайне всем этим доволен, но его воодушевление мгновенно улетучилось, едва он услышал цену, которую предстояло регулярно платить за эти апартаменты.

– Вы все же недовольны, шевалье? – спросила хозяйка, увидев набежавшую на его лицо тень.

– Сударыня… – произнес д'Артаньян, решив быть откровенным. – Хотя я и гасконец, то есть происхожу из той страны, где неохотнее всего признаются в собственной бедности, но именно эта причина мешает мне принять ваше предложение. Эти апартаменты слишком хороши для меня, точнее, чересчур обременительны для моего кошелька… я всего лишь бедный дворянин из Беарна, приехавший в столицу буквально три часа назад в поисках фортуны… С гардеробом и конюшней мне попросту нечего делать – другого платья у меня нет, а в конюшню я могу поставить пока что лишь мула моего слуги…

И он приготовился к тому, что ему самым решительным образом укажут на дверь. Трудно было бы ждать иного от женщины, занимавшейся ремеслом, которое заставляло ее требовать денег, и регулярно… Однако очаровательная хозяйка после короткого раздумья предложила:

– Сударь, не окажете ли честь пройти в гостиную и отведать вина? Мы могли бы многое обговорить…

Д'Артаньян не заставил себя долго упрашивать – даже если ему предстояло отправиться восвояси, он, по крайней мере, смог бы отведать вина, не платя за него. К тому же, как выяснилось вскоре, вино молодой женщины оказалось хорошим.

– Дело в том, сударь, что мой муж, кроме меблированных комнат, решил еще открыть ресторан на улице Феру, – пояснила она тут же. – И поневоле, несмотря на свою скупость, вынужден был закупить в провинции немало доброго вина – кто же станет посещать вновь открывшееся заведение, если там подают кислятину, невыносимую для господ с тонким вкусом?

При упоминании о том, что она оказалась замужней, д'Артаньян не на шутку приуныл – его взбудораженная фантазия (свойственная гасконцам, надо полагать, в компенсацию за отсутствие в карманах презренного, но столь необходимого металла) уже начала было рисовать картины одна заманчивее другой…

Впрочем, дела определенно обстояли не так мрачно. От д'Артаньяна не укрылась та чуточку презрительная, исполненная скуки гримаска, с которой молодая красавица упомянула о законном супруге. А потому он вновь воспрянул душой и с галантной улыбкой поведал:

– Ваш муж?! Сударыня, вы показались мне настолько юной, что я и предполагать не мог о таком вот обстоятельстве… Вы так очаровательны и юны, клянусь честью рода д'Артаньянов – именно это имя я ношу, – что я и подумать не мог…

Наливая ему вина, очаровательная хозяйка призналась с милой гримаской:

– Сударь, юность мужская и женская – разные вещи… Если мужчина может пребывать в холостом состоянии хоть до седых волос, то нашей сестре, увы, приходится гораздо раньше устраивать жизнь… Надобно вам знать: я, хоть и занимаюсь подобным ремеслом, но родилась не горожанкой, а настоящей мадемуазелью и происхожу из довольно древнего рода в Нормандии…

– Вот она, разгадка! – воскликнул д'Артаньян, как заправский волокита. – С первого же мига, как я вас увидел, я сказал себе, что дело тут нечисто: юная дама, обладающая такой красотой и статью, просто не имеет права оказаться обычной буржуазкой…

Услышав, что ее титуловали «дамой», молодая особа потупилась от удовольствия, кончики ее ушек порозовели:

– Ваша проницательность делает вам честь, шевалье д'Артаньян… Увы, наш дом пришел в совершеннейший упадок, и, как ни печально в этом признаваться, причиной стало предосудительное поведение моей матушки. Случилось так, что она влюбилась в одного дворянина из их соседства, и он в нее также, и, что гораздо хуже, они стали искать тех встреч, что способны вызвать роковые последствия, если охваченные страстью особы состоят в законном браке… Отец мой, застигнув однажды соперника в собственном доме, проткнул его шпагой, и это убийство разорило оба дома, зажиточных прежде. Они пустили на ветер свое достояние, одни – стремясь покарать моего отца, другие, то есть наша фамилия, – защищаясь. И суды, и наемники проглотили все, что нашлось в сундуках и кошельках…

– Что ж, это мне знакомо, – сочувственно сказал д'Артаньян. – Такие истории – не привилегия одной Нормандии, в Беарне случалось нечто подобное. И чем же все кончилось?

– В конце концов мой отец, собрав последние средства, выкупил себе помилование у правосудия, а также принял меры, чтобы избавить себя от мстителей. Мою матушку он заточил в монастырь и сам взялся за воспитание детей. А нас у него было восемь: три мальчика и пять девочек. Мальчики недолго его обременяли – едва они вошли в возраст, батюшка отправил их на военную службу. Нас, девушек, он сначала рассчитывал также раскидать по монастырям. Однако – и молодая хозяйка улыбнулась так лукаво и многозначительно, что фантазии д'Артаньяна достигли высшей точки, – однако мы, должно быть, чересчур уж любили мирскую жизнь со всеми ее радостями… Ни одна из нас не пожелала вступить в монастырь. Отец, немало этим раздосадованный, выдал нас замуж за первых встречных. Не имея состояния, не станешь придирчиво выбирать зятьев, будешь счастлив принять тех, что замаячат на горизонте… Одна моя сестра теперь замужем за бедным дворянином, он соблюдает обычно пост длиной в полгода и заставляет следовать этому жену – вовсе не из набожности и не по какой-то заповеди церкви, а потому, что есть ему не на что. Другая стала супругой одного крючкотвора, исполняющего в суде в наших местах ремесло адвоката и прокурора…

– Ну, должно быть, она не самая несчастная из сестер? – усмехнулся д'Артаньян. – Люди такого сорта обычно неплохо устраиваются за счет других, я о судейских крючкотворах…

– Вы совершенно правы, шевалье, несмотря на молодость, вы прекрасно знаете жизнь (д'Артаньян при этих ее словах сделал значительное лицо и гордо подбоченился). Пожалуй, эта моя сестра – самая из нас благополучная… Две других моих сестры устроились ни так и ни этак – живут их мужья не блестяще, но, по крайней мере, дело не доходит до полугодовых постов…

– И как же обстояло с вами, очаровательная…

– Луиза, – сказала она с обворожительной улыбкой. – Так звучит имя, данное мне при крещении.

– Должен сказать, что оно великолепно, – сказал д'Артаньян, уже освоившийся в ее обществе. – И как же обстояло с вами, очаровательная Луиза?

– Откровенно говоря, мне трудно судить о своей участи, – сообщила Луиза с кокетливой улыбкой. – С одной стороны, я получила в мужья, во-первых, дворянина, пусть и захудалого, во-вторых, обладателя некоторых средств. Муж мой, дослужившись до лейтенанта пехоты, сменил ремесло и занялся сдачей внаем меблированных комнат, а нынче вот и открывает кабаре, то есть винный ресторанчик… С другой же… – и она одарила гасконца откровенным взглядом. – Столь хороший знаток жизни, как вы, несомненно понимает, как должна себя чувствовать молодая женщина, наделенная мужем старше ее на добрую четверть века, к тому же добрых шесть дней в неделю проводящего в деловых разъездах…

«Черт меня раздери! – подумал д'Артаньян. – Преисподняя и все ее дьяволы! Неужели мои фантазии не столь уж беспочвенны и оторваны от реальности?! Когда женщина так играет улыбкой и глазками…»

– Вам, должно быть, невыносимо скучно живется, Луиза, – сказал он с насквозь эгоистическим сочувствием.

– Вы и представить себе не можете, шевалье д'Артаньян…

– Вдвойне жаль, что я не смогу у вас поселиться… Не хочу быть самонадеянным, но питаю надежды, что мне удалось бы скрасить вашу скуку рассказами о великолепном Беарне… – Выпитое вино и благосклонные взгляды хозяйки придали ему дерзости, и он продолжал решительно: – И, быть может, служить вашим кавалером в прогулках по этому городу, чьи достопримечательности заслуживают долгого осмотра…

– Дорогой шевалье, – решительно сказала Луиза. – Сейчас, когда мы так мило и умно побеседовали и, кажется, узнали друг друга поближе, я не вижу для этих апартаментов иного жильца, кроме вас.

– Но мои стесненные средства…

– Забудьте об этом, шевалье! Дайте мне за комнаты столько, сколько сами пожелаете… а то и совсем ничего можете не платить. Не удручайтесь платой, право. Заплатите мне сполна, когда составите себе состояние – я убеждена, что это с вами случится гораздо быстрее, чем вы думаете. Столь умный и храбрый дворянин, как вы, очень быстро выдвинется в Париже. В нашем роду никогда не было, слава богу, ни ведьм, ни гадалок, но я уже убедилась, что предначертанные мною гороскопы всегда сбываются…

– Я очарован столь доброй любезностью, – сказал д'Артаньян уже из приличия ради. – И все же…

– Д'Артаньян, д'Артаньян! – шутливо погрозила ему пальчиком очаровательная Луиза. – Разводя подобные церемонии, вы изменяете вашей родине! Неужели существуют гасконцы, которые, будучи на вашем месте, не были бы счастливы воспользоваться столь доброй фортуной?! Или вы лишь притворяетесь гасконцем?

– Никоим образом, – сказал д'Артаньян, чрезвычайно обрадованный таким поворотом дела. – Что ж, я вынужден капитулировать перед лицом натиска, который у меня нет желания отражать…

– Вот и прекрасно, шевалье! – просияла очаровательная хозяйка. – Я чувствую, мы станем добрыми друзьями…

– Со своей стороны клянусь приложить к этому все усилия! – браво заверил д'Артаньян.

Увы, совершенного счастья в нашем мире доискаться трудно. Когда д'Артаньян, приятно взволнованный обретением и удобной квартиры, и прелестной хозяйки, приканчивал бутылку анжуйского, в гостиной появилось новое лицо, имевшее, к сожалению, все права тут находиться, поскольку это и был законный супруг очаровательной Луизы, отставной лейтенант пехоты, человек, как легко догадаться, лет пятидесяти, невыносимо унылый и желчный на вид субъект, одетый в черное платье на манер судейских чиновников. Поначалу на его кислой физиономии все же появился некоторый намек на улыбку – когда он узнал, что видит перед собой занявшего лучшие апартаменты постояльца. Однако вскоре, перекинувшись с д'Артаньяном парой фраз, он вновь впал в прежнее состояние обиженного на весь свет брюзги. Должно быть, был неплохим физиономистом и умел рассмотреть содержимое чужих кошельков через сукно камзола – и сразу понял, что платежеспособность д'Артаньяна находится под большим сомнением. Гасконцу показалось даже, что г-н Бриквиль (именно такое имя носил супруг красавицы Луизы) намерен решительно опротестовать заключенную женой сделку, и потому наш герой принял самый гордый и независимый вид, как бы ненароком поглаживая эфес шпаги, всем своим видом показывая, что в случае попытки претворить свои намерения в жизнь отставной лейтенант будет вызван на дуэль в этой самой комнате вопреки всем королевским эдиктам.

Должно быть, г-н Бриквиль был не только физиономистом, но и умел порою читать чужие мысли – он по размышлении уныло согласился с происшедшим вторжением гасконца. Правда, всем своим видом показывал, что кто-кто, а уж он-то вовсе не собирается быть не то что добрым другом д'Артаньяна, но хотя бы приятным собеседником. Но поскольку это, во-первых, не сопровождалось чересчур уж явными проявлениями враждебности, подавшими бы повод для дуэли, а во-вторых, д'Артаньяну было достаточно и общества хозяйки, он решил про себя быть философом. То есть стоически выдерживать скрытую неприязнь г-на Бриквиля, обладавшего, тем не менее, одним несомненнейшим достоинством, а именно тем, что его шесть дней в неделю не бывало дома…

Оказавшись, наконец, в своей комнате, д'Артаньян растянулся на постели и, размышляя над событиями этого дня, пришел к выводу, что пока что жаловаться на судьбу грешно. Он нежданно-негаданно стал обладателем отличной квартиры, новой шляпы с пером и нового клинка. Мало того, его квартирная хозяйка оказалась не костлявой мегерой из третьего сословия, а очаровательной молодой особой дворянского происхождения, чьи улыбки и пылкие взгляды, как подозревал гасконец, таили намек на то, о чем так вдохновенно повествовал в своей книге синьор Боккаччио, – а надо сказать, что именно эта книга была единственной, которую д'Артаньян за свою жизнь одолел от корки до корки и, мало того, прочитал трижды…

Жизнь по-прежнему была обращена к нему своей приятной стороной – хотя будущее было исполнено неизвестности.

Именно последнее обстоятельство очень быстро заставило д'Артаньяна перейти от романтических мечтаний к действиям. Хотя он лежал на том боку, где в кармане камзола покоился кошелек, последний ничуть не создавал неудобств, не давил на тело, поскольку был тощим, словно пресловутые библейские коровы из проповеди, которую он однажды прослушал, будучи в Беарне (справедливости ради следует уточнить, что в церкви он оказался не столько движимый религиозным рвением, сколько застигнутый ливнем неподалеку от нее).

Какое-то время он взвешивал шансы, выбирая направление, в коем следовало отправиться, делая первые шаги на поприще карьеры. Выбор ему предстояло сделать из двух домов – де Тревиля, капитана королевских мушкетеров, и де Кавуа, капитана мушкетеров кардинала. Для обоих предоставлявшихся ему шансов существовали как плюсы, так и минусы, но по размышлении д'Артаньян решил, что, поскольку г-н де Тревиль обитает на этой же улице, совсем неподалеку, с него и следует начинать…