Болезнь. Почетный директор Малого театра

Южин строго соблюдал все предписания парижских врачей, лечение и климатические условия принесли положительные результаты — прекратились боли в области сердца, он почувствовал себя значительно лучше и постепенно включился в литературную и театральную жизнь Парижа.

Однажды Южин встретился в советском посольстве с Луначарским, что было приятным сюрпризом для обоих. Их встречу очень живо описала Н. А. Луначарская-Розенель: «Анатолий Васильевич, увидев его, сказал с искренней радостью:

{424} — Париж вам очень идет, Александр Иванович. Вы — совсем молодец.

Действительно, … во фраке, с бриллиантовыми значками, поднесенными ему в юбилейные даты, он превосходно гармонировал с этими залами в стиле XVIII века… Казалось, что он виртуозно играет роль дипломата в некоей еще не написанной пьесе. Здесь, среди известнейших людей Франции, он чувствовал себя, как рыба в воде. В “Комеди Франсэз”, в “Одеоне”, в Театре Сары Бернар, в “Опера”, среди журналистов у него было множество друзей… во время своих приездов в Париж встречался с Сесиль Сорель, с де Максом; он был в наилучших отношениях с Фирменом Жемье, с Шарлем Дюлленом.

… Как не похожи были оба эти москвича на обычных англо-американских туристов, которые в автобусах Кука покорно поворачивают по команде гида головы направо, налево.

Александр Иванович с удовольствием сообщил, что “Комеди Франсэз” очень заинтересовалась его пьесой “Рафаэль и Форнарина”, которую он почти закончил. Биншток уже работает над переводом первых картин.

… На приеме был великолепный артист, директор “Одеона”… — Фирмен Жемье; он уговорил Луначарского, Южина и меня закончить вечер в баре гостиницы “Крийон”. Жемье посоветовал мне заказать какие-то мудреные коктейли, но Южин и Анатолий Васильевич наотрез отказались от этой “американской смеси”…

— Виноградное вино — чистый, благородный напиток, а в этой мешанине сказывается безвкусица американских выскочек, — говорил он.

— Древнейший напиток, — подхватил Южин, — сколько поколений возделывали виноградники, культивировали вино. Приезжайте к нам в Грузию, у нас есть вина, которыми не стыдно угостить француза»[518].

Все было хорошо, но мысли о Малом театре не давали Южину покоя. Несмотря на успешное лечение, он был грустен и озабочен, как свидетельствуют воспоминания Марии Николаевны и его собственные письма. Южин мечтал о возвращении на родину, его тревожило и решение покинуть пост директора театра. «Хотя мне здесь и хорошо, и полезно, — писал он Яблочкиной, — но как я вспомню эти безмерно дорогие старые стены, так и засосет. Но ему нужны сильные и здоровые работники. Постараюсь по мере сил стать таким к возврату, хотя, по правде говоря, чем дальше я отхожу, тем тяжелее мне мысль о возврате к управлению. Не знаю, вернется ли к вам директор, но актер и драматург непременно, если будет жив»[519].

{425} 13 марта Южин отправился в Ниццу, где оставался до середины декабря. Там наряду с лечением он много работал над своей пьесой «Рафаэль», кроме того, писал предисловие к французскому изданию пьесы, готовил сборник для изданий на итальянском и шведском языках и вел оживленную переписку с Луначарским, Немировичем-Данченко, Яблочкиной, со своими близкими и родственниками. Он был в курсе всех событий, хорошо знал о делах театра.

В письмах к друзьям и коллегам Южин неоднократно упоминал о низком уровне французского театрального искусства. Большой сторонник мастерства и артистизма, он уходил разочарованным из тех театров, которые успел посетить за короткое пребывание в Париже. По его свидетельству, крупные силы довоенного времени покидают сцену, а талантливая молодежь идет в миниатюру или в кинематографию. 18 августа 1925 года он писал Яблочкиной о том, как приятно сознавать, что Малый театр «не имеет соперников на европейской сцене по своей силе и яркости».

20 декабря 1925 года Южин вернулся в Москву уже не директором Малого театра. Основные причины нам известны, а подробности мы узнаем из его беседы с друзьями.

Еще в 1924 году сильный сердечный приступ заставил Южина прийти к убеждению, что совместить сложнейшую работу единоличного директора со сценическими выступлениями невозможно. После второго сердечного приступа, вызванного крайним утомлением в связи с юбилейными торжествами театра, он подал в отставку. Но коллегия Наркомпроса, отклонив просьбу Южина, предоставила ему годовой отпуск.

По истечении года его здоровье настолько восстановилось, что он мог оставить за собой некоторые общие функции управления. Встретившись в Париже с Луначарским, Южин вновь обратился к нему с просьбой освободить его от должности директора, оставив за ним известную долю общего влияния на художественную жизнь театра, считая, что полнота власти директора должна быть сосредоточена в руках одного, а не нескольких лиц. Южин полагал естественным закрепить все права директора за возглавившим театр в его отсутствие В. К. Владимировым. Луначарский согласился с изложенными мотивами и выработал форму приказа с некоторыми изменениями, утвержденными коллегией.

В этом приказе говорится: А. И. Южин освобождается от обязанностей директора Малого театра и назначается, ввиду его заслуг, почетным директором и председателем художественного совета театра. Общая художественная работа, проводимая директором Малого театра В. К. Владимировым, согласовывается с мнением его почетного директора.

{426} Уход Южина с директорского поста вызвал недовольство труппы Малого театра. Особенно огорчился Остужев. Для него непонятной, неразгаданной оставалась личность Владимирова. Он стал к нему в оппозицию. Человек предельно честный, прямой, Остужев интуитивно понял, что Владимиров не тот директор, который будет отстаивать демократические позиции Малого театра.

15 января 1926 года Южин выступил в спектакле «Горе от ума». Зрители встретили его овациями, спектакль имел огромный успех. Это, по-видимому, и послужило причиной того, что Южин гораздо больше загрузил себя постановками, чем было предусмотрено планом. Он заявил, что будет выступать два раза в неделю. Однако уже 5 февраля в спектакле «Железная стена» почувствовал себя очень плохо и с трудом доиграл спектакль. Здоровье Южина снова ухудшилось, вернулись сердечные боли. В январе он принял участие в трех спектаклях, а 5 февраля после четвертого спектакля вернулся домой с температурой 38 градусов. Врачи определили тяжелую форму пневмонии типа испанки. И без того больное сердце день ото дня все меньше сопротивлялось высокой температуре. Лечение взяли в свои руки профессора Д. Д. Бурмин и А. И. Тарасевич. Но истинным спасителем Южина был живущий в его же доме молодой врач Константин Михайлович Напалков, человек высокообразованный и одаренный. Три дня и три ночи бодрствовал он у постели больного, готовый оказать ему помощь в любую минуту.

13 февраля консилиум в составе профессоров Шервинского, Плетнева, Кончаловского заключил, что состояние больного безнадежно, дальнейшее лечение не может дать никакого результата. На следующий день главный врач Кремлевской поликлиники Л. Г. Левин сообщил Луначарскому, что Южин находится в совершенно безнадежном состоянии и может прожить всего несколько часов.

Это сообщение крайне угнетающе подействовало на Луначарского. Он долго ходил по комнате из угла в угол, что было признаком чрезвычайно взволнованного состояния. Какое несчастье, — говорил он. — Мы теряем такого благородного и прекрасного человека… человека, который столько еще мог сделать для страны… как бессильна еще медицина…

Но совершилось чудо. После того, как маститые профессора, признав состояние Южина безнадежным, приняли решение сделать ему инъекцию морфия, дабы облегчить ему предсмертные муки, доктор Напалков попросил разрешения попытаться спасти больного. Надежды не было, однако профессора не стали препятствовать молодому врачу, тем более, что того же настойчиво требовала Мария Николаевна.

{427} Впоследствии Напалков вспоминал: «За всю мою практику мне лично не приходилось видеть таких страданий, какие испытывал в эту ночь Александр Иванович… он, обессиленный, но не терявший ни на минуту сознания, взяв мою руку, чуть заметно пожал ее и, сознавая, что уже ничто не поможет, грустно взглянул мне в глаза, тихо промолвил: “Спасибо, я вижу, что вы сделали все, что было в ваших силах, теперь об одном прошу — не надо больше колоть. Смерти я не боюсь, но сделайте только, чтобы можно было умереть спокойно”.

Я не мог перенести этого взгляда, покорного и вместе с тем смелого, с которым он так решительно встречал смерть. Напрягавшиеся в течение трех бессонных ночей мои нервы не выдержали, спазмы сдавили горло, и я вышел, чтобы не дать ему заметить подступавших слез, но через минуту я вернулся снова. Слишком больно было уступать смерти дорогую жизнь горячо любимого человека.

Видя, что он продолжает мучиться, я решился на последнее средство. Не вынимая иглы, было сделано подряд еще несколько различных инъекций, и вдруг совершенно прекратившее работу сердце снова забилось. Стало ясно, что на этот раз опасность миновала.

Через несколько минут, дотронувшись до моей руки своей похолодевшей ладонью, он снова посмотрел мне в глаза взглядом, в котором уже светилась жизнь и надежда, как бы спросил: “А ведь выкрутимся”.

Я ответил кивком головы и вышел, чтобы еще раз скрыть свое волнение.

С 14 февраля он, хотя и медленно, все-таки стал поправляться»[520].

Через несколько дней Южину стало гораздо лучше. Спустя некоторое время его навестил Луначарский. Южин сидел в глубоком кресле, он сильно похудел, был бледен, и голос его заметно ослаб. Пытаясь подбодрить больного, Луначарский заговорил с ним о возможности снова отправиться во Францию, где он так успешно лечился. Южин горячо поблагодарил наркома за заботу и внимание, но от поездки отказался.

День за днем возвращенная жизнь все настойчивее предъявляла свои права. Поднявшегося на ноги почетного директора с неземной силой потянуло в «безмерно дорогие старые стены». Можно себе представить, с какой теплотой и радостью встретил Южина весь коллектив театра…

19 апреля 1926 года отмечалось 50‑летие Луначарского; на сцене Малого театра были поставлены отрывки из его пьес. Южин намеревался открыть вечер вступительным словом, посвященным драматургии Луначарского. Его спаситель врач Напалков категорически запретил ему даже думать об этом, {428} однако в день юбилея он с самого утра стал готовиться к поездке в театр.

К вечеру Южин облачился в свой любимый фрак и походил по комнатам; настроение было радостное, приподнятое. Внезапно он побледнел и схватился за грудь — боль в сердце возобновилась. Оставаться дома в этот праздничный вечер было слишком обидно, но боль не унималась. Южин позвонил новому директору Малого театра: «Владимир Константинович, внизу меня ждет автомобиль, я же сижу одетый во фрак, одним словом, должен прийти в театр и выступить с речью. Но я чувствую себя очень плохо, воздуха не хватает».

После телефонного разговора Южину стало еще хуже, но полчаса спустя он снова позвонил в театр, и на этот раз Луначарский лично просил его отбросить мысль о поездке и поберечь свое здоровье…

В июне Южин, сопровождаемый Марией Николаевной и доктором Напалковым, отправился в Кисловодск. Погода здесь-стояла дождливая, холодная, для лечения не было нормальных условий. В октябре Южин вернулся домой и, несмотря на плохое состояние здоровья, возобновил свою сценическую деятельность. Протесты Марии Николаевны и врачей не приносили никакой пользы, напротив, вызывали недопустимо бурную реакцию. К слову сказать, в дни, когда Южин играл на? сцене, он был бодр, весел и казался совсем здоровым. И не диво — он вступал в сферу своей жизнедеятельности, в тот мир, в котором был бесконечно счастлив, без которого существовать не мог.

Время от времени Южин чувствовал себя вполне нормально и работал почти в полную силу. Играл он великолепно. Очевидно, по этой причине ни зрители, ни друзья не могли до конца поверить в крайнюю серьезность его болезни. Но каждое выступление на сцене было тяжелой нагрузкой на его больное сердце…

7‑е декабря 1926 года — дата значительная и печальная. На сцене Малого театра шла комедия «Горе от ума» с участием Южина. Никто не знал, что это последний его спектакль, что, не истощив своего творческого богатства, сегодня он покинет эту сцену навсегда.

В тот вечер на долю Южина выпал огромный успех, хотя спектакль проходил в напряженной атмосфере. Перед началом Южина тревожила неустойчивость его состояния, в каждую минуту могла возникнуть боль, от нее не было никакой защиты. В 1‑м акте у него неожиданно сорвался голос, партнеры заметно растерялись. Он схватился за сердце, но в ту же секунду опустил руки и бросил в зал две шутливые реплики. В ответ раздались аплодисменты. Поддержка зрителя, его теплое участие придали актеру силы, спектакль не потерял ритма, превозмогая боль, Южин доиграл его до конца.

{429} В первых числах января члены Общества любителей российской словесности организовали в честь Южина многолюдный банкет, присутствовал и Луначарский. Южин чувствовал себя очень плохо, но выглядел он подтянутым, представительным, был необычайно хорош собой, по словам Луначарского.

После банкета Южин заболел. Врачи предписали ему строгий режим. Весь январь и февраль он не выходил из дома, большей частью сидел в своем глубоком кресле, пробовал было работать над пьесой, но это оказалось ему не под силу.

Несмотря на тяжелое состояние, он не терял надежды вернуться к театральной деятельности. В. К. Владимиров вспоминает о последней встрече с ним в его доме в Палашевском переулке. Александр Иванович показался ему худым, изможденным, но, когда они заговорили о Малом театре, он оживился, глаза его засияли, и Владимиров почувствовал, как много еще силы и «веры в жизнь» у этого необыкновенного человека. Южин рассказывал ему, что 15 лет назад у В. Н. Давыдова был такой же сердечный приступ, что его уже собирались хоронить, а он оправился и прожил больше 10 лет. «Глаза Александра Ивановича говорили, что… он думал о себе»[521].

Но лечение затягивалось, хотя были испытаны все возможные средства. В конце концов консилиум решил остановиться на климатической терапии. По постановлению Народного комиссариата, Южин снова был направлен во Францию.

В поездке за границу, кроме Марии Николаевны, сопровождал его верный Напалков. Чтобы не переутомить больного длительным путешествием, они провели два дня в Берлине, 6 дней в Висбадене, 10 дней в Париже; 9 июля прибыли в Жуан-ле-Пэн, на юге Франции, и там устроились в пансионате. Климат Средиземноморского побережья оказал благотворное влияние на больного, Южин постепенно набирался сил, прекратились одышка и боли в сердце; он гулял почти целыми днями, а вскоре возобновил работу над своим «Рафаэлем».

Однако доктор Напалков вынужден был вернуться в Москву. Позднее он писал, что в один из дней перед его отъездом из Франции они с Южиным с утра поехали осматривать окрестности Ниццы. Александр Иванович был в прекрасном настроении, много ходил, не чувствуя усталости. Вернувшись поездом в Жуан-ле-Пэн поздней ночью, Южин сказал, что хорошо выдержал самый трудный экзамен. И в последующие дни он чувствовал себя прекрасно. «Помню, простившись с ним, я снова вернулся за забытым мною свертком, Александр Иванович встретил меня у двери и еще раз пожал руку со словами: “Счастливец, как я завидую, что вы снова увидите Москву, театр”. У него были слезы на глазах»[522].

{430} Спустя два месяца, 17 сентября 1927 года, в день своего семидесятилетия, А. И. Южин скончался за письменным столом, завершив работу над последней своей пьесой.

Это было в Жуан-ле-Пэн, на юге Франции. Путь его на Родину лежал через море — из Марселя в Батуми.

Последний путь

Печальная весть пришла в Малый театр 17 сентября в 10 часов вечера; заканчивался последний акт «Любови Яровой». Когда опустился занавес и смолкли аплодисменты, Владимиров собрал актеров и сотрудников театра в репетиционном зале и сообщил о кончине Южина.

На следующий день эта весть облетела всю Москву, а затем и всю страну.

19 сентября в Малом театре состоялось траурное заседание. Почтили вставанием память своего старейшего коллеги, своего преданного руководителя. Напалков, врач и друг Южина, рассказал о последних годах его жизни, о болезни, постепенно обостряющейся, несмотря на использование всех доступных современной медицине средств. Читали глубокой скорбью проникнутое письмо Ермоловой, горько оплакивающей кончину своего дорогого Друга, и многочисленные телеграммы, выражающие соболезнование, от разных театров, государственных и общественных организаций, и местные, и направленные в Малый театр из всех уголков Советского Союза, и полученные из-за рубежа. На заседании же приняли предложение В. О. Массалитиновой провести вечера воспоминаний; избрали общественный комитет, поручивший делегации, в которую вошли Яблочкина и Федоров, направиться в Батуми встретить тело покойного.

И Грузия оплакивала своего замечательного земляка. Как и в Малом театре, 19 сентября в Тбилисском театре имени Руставели состоялось траурное заседание; с речью, посвященной жизни и творчеству Сумбатова-Южина, выступил известный режиссер А. В. Ахметели. 25 сентября в Большом зале консерватории грузинская общественность собралась на вечер памяти. Стены фойе, увешанные фотографиями Южина в разных ролях, представляли галерею его сценических образов. Зал был убран торжественно и траурно; эстраду заполняли венки, висел большой портрет Южина. От имени Народного комиссариата просвещения вечер открыл С. И. Амаглобели. Писатель Ш. Н. Дадиани с большой теплотой говорил о редком актерском даровании Сумбатова-Южина, К. А. Марджанишвили — о высоких достоинствах его драматических произведений. От Союза писателей выступил В. Котетишвили со словами о литературной и общественной деятельности покойного. Журналист {431} Шебуев поделился со слушателями своими воспоминаниями о Сумбатове-Южине, рассказал о встречах актера с Максимом Горьким и другими русскими писателями. В заключение актриса Тамара Ираклиевна Чавчавадзе прочла монолог Зейнаб из пьесы А. И. Сумбатова «Измена». Артист тбилисской оперы Николай Георгиевич Кумсиашвили исполнил арию Георгия из оперы Ипполитова-Иванова «Измена».

Утром 19‑го октября из Марселя в Батуми прибыл пароход «Имерети‑II», доставивший тело Южина. В порту останки великого актера встречали представители Малого театра Яблочкина и Федоров, представители театральных и общественных организаций Тбилиси и Батуми. В десять часов утра состоялась гражданская панихида. С речью выступил народный комиссар просвещения Аджарии. После панихиды тело перенесли на Батумский вокзал, где его поместили в специальный товарный вагон, украшенный цветами, с большим портретом Южина на двери. До Москвы гроб сопровождали Мария Николаевна, племянница Южина Богуславская, Яблочкина, Федоров и актер Тбилисского драматического театра Н. С. Гоциридзе.

В Тбилиси их ждала многочисленная толпа, вокзальные помещения были переполнены, в небольшом зале у гроба Южина собрались лишь его родственники и друзья. Прозвучали прощальные слова Ш. Н. Дадиани, А. А. Васадзе. Затем гроб покойного перенесли в вагон, и поезд двинулся по направлению к Москве.

Последний путь совпал с первым путем молодого мечтателя, страстно влюбленного в театр. Те же станции, те же города, тот же Курский вокзал, но теперь заполненный массой почитателей огромного таланта, ценителей человеческого обаяния великого артиста. Едва ли тот далекий скромный юноша мог себе представить такую грандиозную сцену встречи с подлинной скорбью на лицах людей, в их наполненных слезами глазах — сцену, самой жизнью решенную в плане романтического реализма.

Малый театр встретил своего актера траурным маршем из «Ричарда III», некогда сопровождавшим его знаменитый монолог. Отсюда в один «удивительный вечер», впервые соприкоснувшись с истинным искусством реалистического театра, познав силу полного перевоплощения, он ушел перерожденным и взволнованным. Здесь много лет он покорял сердца своим вдохновенным мастерством…

Гроб установили в фойе бельэтажа.

Хоронили Южина 25 октября.

На траурном митинге в Малом театре от Советского правительства выступил Народный комиссар здравоохранения Н. А. Семашко. В своей речи он отметил заслуги Южина перед русской культурой, перед молодым советским театром, {432} перед народом, волею которого он был награжден высоким званием Народного артиста. Новому советскому театральному искусству, говорил Семашко, остались от великого актера «его поразительное мастерство», «его поразительная преданность делу». Когда покойного Южина везли в Москву, по огромному количеству венков, по развевающемуся на ветру красному знамени народ был уверен, что хоронят комиссара. Но все эти почести были возданы артисту, свой талант, свои духовные богатства отдавшему народу. «Общественный комитет со всеми трудящимися нашего Союза, со всеми осиротевшими театрами сегодня низко склоняет свою голову перед прахом покойного вождя искусства…»[523], — заключил Семашко.

Выступивший от Народного комиссариата просвещения М. П. Кристи говорил о высокой гражданственности Южина. Он встретил революцию выдающимся актером и драматургом, большая часть его творческой жизни протекала в дореволюционной России. Люди в этом возрасте, особенно те, кто находится на вершине свой славы, «скептически относятся ко всему новому». Но А. И. Южин, человек «необычайно острого и богатого ума», человек честный и благородный, понял гигантские цели революционного народа и без тени сомнения пошел с народом и «новой властью к строительству новой жизни».

От имени Московского университета выступил ректор А. Я. Вышинский. «Сегодня мы подводим последнюю черту под целой эпохой, под целым Южинским периодом жизни Малого театра… Без Малого театра нет истории нашей культуры, истории нашей общественности, без Южина нет истории Малого театра, вот почему так тягостно сейчас это последнее расставанье… Мы потеряли не только большого писателя-драматурга, большого артиста и замечательного человека, мы потеряли крупного общественного деятеля.

Мне вспоминается один эпизод из эпохи Великой Французской революции, эпизод, который говорил о том, как один из лучших французских театров — Французская комедия Comédie Française там и не смог понять громадных требовании революционной действительности и покрыл себя печальным позором Термидора. Малый театр, руководимый честным, благородным, исключительным по своей талантливости и культурности Народным артистом Александром Ивановичем Южиным, с первых дней пролетарской революции признал и принял эту революцию. И пролетарская революция признала Александра Ивановича Южина, как и руководимый им театр, она это признание и свою признательность выразила в даровании от имени народа Александру Ивановичу высокого звания Народного артиста. Вот почему сейчас особенно печальна и тяжела становится эта утрата.

{433} Позвольте мне к этим немногим словам общественной скорби присоединить еще несколько слов от имени другого старика — старшего брата Малого театра — Московского университета. Старейшая и братская связь, соединяющая этих двух стариков, стоящих почти один против другого, поддерживалась не только всей массой актерских работников, артистических сил, университетских работников, академических сил, но и тем вождем Малого театра, которым в течение 45 лет был А. И. Южин»[524].

От Малого театра с большой грустью выступила А. А. Яблочкина: «Ты был нашим вождем, рыцарем нашего театра, нашим защитником и нашим другом, — сказала она, — гениальные артисты и артистки были, есть и будут в нашей стране, но таких, которые бы отдали всю любовь, весь талант, всю жизнь на служение искусству, на утверждение его высокого значения, его великой силы для народа и на защиту прав, достоинства и чести актера, таких среди нас немного, и ты был одним из первых»[525].

Станиславский в своем слове выразил уверенность, что все деятели искусства долго будут хранить самое светлое воспоминание «о большом красивом человеке, благородном и исключительно сердечном, об огромном артисте и писателе». Станиславский назвал Южина «рыцарем искусства, который строго хранил заветы» своих великих учителей. «Пусть же прекрасная жизнь и деятельность Александра Ивановича послужат нам, живущим, образцом того, как надо любить, охранять, ценить и работать в своем искусстве», — заключил он.

После траурного митинга процессия, по просьбе коллектива Художественного театра, направилась к его зданию, где, как и в Малом театре, были сказаны прощальные слова памяти почетного члена Художественного театра.

Далее процессия последовала по Тверской в Большой Палашевский, ныне Южинский, переулок, к дому № 5. Гроб внесли на второй этаж, в квартиру № 7, где жил А. И. Южин с июня 1892 года. Здесь отслужили панихиду, а далее двинулись в направлении улицы Кропоткина, к Академии художеств, действительным членом которой Южин состоял на протяжении многих лет. С балкона прозвучала прощальная речь президента Академии, и процессия направилась к Новодевичьему монастырю — последний этап последнего пути.

Здесь академик П. Н. Сакулин, председатель Общества любителей российской словесности, первым произнес надгробное слово. Лишь те, кто знал Южина, сказал он, могут прочувствовать и по-настоящему пережить утрату «звезды первой величины» в дивном созвездии Ермоловой, Ленского и {434} других прекрасных актеров, изумительным блеском заснявшей? в последней четверти XIX века на небосводе русского театра. Сакулин коснулся единства двух основополагающих принципов Южина — художественности и гражданственности, под знаком которых работал и руководимый им театр. Почетный член Общества любителей российской словесности Александр Иванович Южин, — закончил Сакулин, — останется в памяти народа как «почетный вождь славного Малого театра»[526].

21 ноября 1927 года в Малом театре на траурном вечере памяти Южина выступил Луначарский, который по служебным? обстоятельствам не мог присутствовать на похоронах. Он сказал, что еще ни один артист не был удостоен «такого огромного посмертного чествования, такого выражения любви в уважения, какими Москва окружила гроб Александра Ивановича». Луначарский назвал Южина своим другом и соратником; их дружба была спаяна общим делом. Народному комиссару просвещения Советская власть поручила охранять великие традиции и сокровища русского классического искусства Южин — крупнейший представитель этого искусства — оберегал «чистейший светоч прежней культуры». Он не был коммунистом, но ему «не были чужды революционные идеи, идеи, глубокого протеста против всякого угнетения и стремления к правде и свободе демократии». Он считал, что культура как, «одна из сторон жизни… есть социальная сила», и верил, что социализм, за торжество которого борется «большинство народа», победит.

Шли годы; сменялись поколения, унося живую память о Южине — актере, драматурге, мыслителе «могучего душевного здоровья», о легендарном директоре «широкого размаха», о благородном, прекрасном человеке «долга и чести».

Яблочкина, которую Южин шутя называл весталкой Малого театра, писала после кончины своего лучшего друга: «Эта старая весталка оплакивает с невыразимой скорбью верховного жреца того храма, в котором она горячо молилась и приносила жертвы нашему общему божеству — искусству. Остался храм, бессмертно божество, но жрец ушел от нас навеки…»[527]

Ушел навеки… Но должна остаться великая память о нем.

{435} Вместо послесловия
Воспоминания М. А. Богуславской-Сумбатовой

«Должна остаться великая память о нем», — этими словами завершает автор этой книги Д. И. Чхиквишвили свое исключительное по обилию привлеченного материала исследование жизни и творчества Александра Ивановича Сумбатова-Южина.

Немало книг, огромное количество статей написано об Александре Ивановиче. Имя его постоянно встречается в мемуарах современников. Но ушли из жизни уже почти все его соратники, друзья, родные; людей, знавших его в повседневной жизни, осталась горсточка. А мне с ранних лет выпало огромное счастье быть членом семьи Александра Ивановича. Моя мать, Екатерина Ивановна Сумбатова-Богуславская, овдовев, переехала по желанию своего старшего брата в Москву. На одном этаже со своей квартирой в бывшем Большом Палашевском переулке Александр Иванович снял вторую, прорубил между ними капитальные стены и, устраивая сестру на новом месте, сказал: «Будем жить одной семьей, детей у нас с женой нет, станем втроем воспитывать общую дочку. А если вы, моя жена и сестра, не уживетесь, что же делать, закроем соединяющие квартиры двери и будем ходить друг к другу в гости». К счастью, Мария Николаевна и Екатерина Ивановна не только ужились, но и до конца жизни прожили вместе в полном согласии, взаимном уважении и любви.

Летние месяцы семья проводила в усадьбе Покровское, Александр Иванович приезжал туда несколько позднее, после гастролей или из заграничной поездки. В своей книге «Память сердца» Н. А. Луначарская-Розенель называет Александра Ивановича «помещиком». Вряд ли можно считать это соответствующим действительности. От родового поместья Сумбатовых Телети после длительной тяжбы остались крохи, переданные братьями в приданое сестре. Что же касается Покровского, то оно принадлежало жене Александра Ивановича, Марии Николаевне, и представляло собой всего-навсего усадьбу с небольшим клочком земли. Оно не только не приносило дохода, {436} но требовало постоянных денежных вложений из заработков Александра Ивановича. В этот глухой уголок черноземной полосы, расположенный почти в сорока верстах от ближайшей станции железной дороги, летом к Сумбатовым всегда съезжались гости. Живали там всей семьей Ленские, Немировичи-Данченко, вдова и дети неофициального по своей «неблагонадежности» редактора «Русской мысли» В. А. Гольцева, А. А. Остужев с женой, артист Александринского театра и друг детства Александра Ивановича М. Е. Дарский и многие другие друзья и родственники. Одно лето провела там В. Н. Пашенная, с которой в тот год Александр Иванович проходил роль Марии Стюарт.

Александру Ивановичу нравилось, когда вокруг него было оживленно. Но сам он с гостями общался лишь в часы отдыха. С утра и до обеда, после небольшой прогулки «для моциона», он работал у себя в кабинете либо над очередной пьесой, либо над репертуарным планом будущего сезона и распределением ролей с учетом введенной им системы дублеров. Под руками у него всегда бывал солидный запас писчей бумаги и всевозможных письменных принадлежностей, до которых он был большой охотник.

После обеда и краткого отдыха, если позволяла погода, играли в теннис, а когда темнело, совершали небольшую прогулку по полевой дороге к лесу.

Несколько случаев, запомнившихся с детства, вселили в меня убеждение в абсолютном бесстрашии Александра Ивановича. Однажды сорвавшийся с цепи бык выбежал на теннисную площадку. Все бросились в кусты, и только Александр Иванович остался стоять на месте, угрожающе подняв теннисную ракетку. Позднее я убедилась, что и у него была своя «Ахиллесова пята» — он не переносил высоты и смертельно боялся… мышей.

По вечерам в Покровском играли в карты — от винта и до подкидного дурачка в зависимости от квалификации партнеров, но чаще читали вслух. Обычно это было прерогативой Марии Николаевны — читала она превосходно — но иной раз брался за книгу и Александр Иванович. Чаще всего он обращался к пьесам Шекспира. Однажды, читая его хроники, вычертил для удобства слушателей родословное древо Ланкастеров и Йорков.

Зимой в Москве жизнь текла по-иному. Начинался сезон в Малом театре, и дома Александр Иванович бывал главным образом по утрам и в обеденное время перед спектаклем. Утренний кофе он всегда пил в постели, просматривая в это время кипу газет, в отличие от А. П. Ленского, принципиально никогда не читавшего рецензий. Одетый, Александр Иванович выходил в переднюю, заворачивался в огромную ильковую шубу и уезжал на весь день до обеда. Исключение он допускал {437} только, если вечером ему предстояло играть трагедию. Тогда он откладывал по возможности дела, целый день лежал и до спектакля ничего не ел, только пил крепкий черный кофе. «Надо освободить диафрагму», — говорил он.

К пяти часам Александр Иванович обычно возвращался домой, и все, кому было нужно или хотелось повидать его, приглашались к обеду. Чаще других бывали председатель литературно-театрального комитета Н. В. Давыдов, профессора Н. Н. Баженов и А. Б. Фохт, критик Н. Е. Эфрос, наезжавшие в Москву Ш. Н. Дадиани, П. П. Гнедич, И. Н. Потапенко, ученик Александра Ивановича по филармонии Ю. М. Юрьев, братья Адельгеймы, друг семьи Л. Н. Толстого М. А. Стахович, приложивший в свое время много усилий, чтобы получить для Малого театра экземпляр «Живого трупа». Застольные беседы были интересны, обед длился долго, и не всегда удавалось Александру Ивановичу отдохнуть перед спектаклем. После театра он обычно ездил в Литературно-художественный кружок или в какой-либо клуб и возвращался домой поздно. У В. В. Вересаева описан вечер в Литературно-художественном кружке, когда Александр Иванович сначала выиграл, а затем тут же проиграл огромную для себя сумму — сто тысяч рублей, а, проиграв, «барственным жестом провел рукой по лбу и спокойно-небрежным голосом сказал: “Ну, а теперь пойдем пить красное вино”»[528]. Но надо сказать, что, хотя играл Александр Иванович крупно, проигрыш не отражался ни на его настроении, ни на бюджете семьи. Догадываться можно было только по тому, что он переставал ездить в клуб и ночами упорно работал в своем кабинете.

Летом 1912 года Сумбатовы праздновали свою серебряную свадьбу. В подарок от мужа Мария Николаевна получила медальон с надписью на обороте, которой, думается, могли бы позавидовать многие жены: «Если я стал сравнительно хорошим актером, сравнительно хорошим писателем и остался сравнительно хорошим человеком, я обязан тебе, моя Маня». Медальон был невелик, и, чтобы выгравировать длинную надпись на его обороте, Александр Иванович написал ее текст своим так называемым «бисерным» почерком. Вообще же он писал и крупно и мелко, наверное по настроению или по необходимости, но всегда разборчиво, пользуясь очень тонкими перьями. У меня хранится его фотография размером с открытку, где на стоячем крахмальном воротничке он уместил 5 слов: «Моей бесценной Мульке — дядя Шура».

В зиму того же года старый дом в Покровском сгорел. Собственноручно, без помощи архитектора, Александр Иванович {438} вычертил план нового дома, на котором было показано даже какой мебели где стоять. Набрасывая план, Александр Иванович, видимо, вспоминал архитектуру старого Тбилиси: дом, хотя и одноэтажный, имел вместо традиционных балконов 4 большие террасы. В этом доме он писал свою предпоследнюю пьесу «Ночной туман» и там же впервые читал ее вслух. На этом чтении присутствовать мне не довелось.

Александр Иванович всегда внимательно следил за кругом моего чтения, но никогда ничего не запрещал, а только советовал, говоря: «Это для тебя еще рано: не поймешь, покажется скучным и уже к этой книге никогда не вернешься. Или, того хуже, будешь пропускать не интересные тебе в твоем возрасте места и полного впечатления от задуманного автором не получишь. Займись-ка лучше пока языками — читать книги в подлиннике — истинное наслаждение!»

Ненавязчиво, не поучая, он постепенно готовил меня к жизни. Вспоминается один эпизод. Зимний вечер. Пора обедать, а мама с тетей Марусей запаздывают. Мы с Александром Ивановичем ждем их и, заслышав звонок, выходим в переднюю. Но в дверях не они, а один известный в то время артист, собиравшийся переходить в Малый театр. Не принять его было неудобно, но, очевидно, чтобы беседа не затянулась, Александр Иванович, пригласив гостя в кабинет, взял меня с собой. А на другой день вошел ко мне в комнату с большой коробкой конфет в руках.

— Это тебе от вчерашнего гостя, — сказал он, — а я отдарил его коробкой лучших сигар. Запомни: никог<