Обыкновенный человек». Е. К. Лешковская

Южин был опорой коллектива как художественный руководитель и как директор. Он был добр, отзывчив, внимателен не только к актерам, но и ко всем своим подчиненным. Он никогда не отказывался поддержать каждого, кто обращался к нему за помощью, за советом.

А. А. Яблочкина в воспоминаниях признается, что у нее не было друга ближе и дороже Южина, но дружба, выросшая на взаимной симпатии, никак не сказывалась на их деловых отношениях. Южин не допускал никаких поблажек, напротив, оставался строгим и требовательным ко всем своим многочисленным друзьям. У него было правило: не менять серьезные решения, зато в мелочах он охотно шел на уступки.

Чрезвычайно сердечен, изысканно учтив, галантен Южин был по отношению к женщинам театра, независимо от их положения, дарования, возраста.

Н. А. Луначарская-Розенель вспоминает, как однажды она подошла к кулисе перед выходом на сцену в спектакле «Стакан воды». Рядом сидел Южин в шикарном парике и роскошном костюме Болингброка. Он немедленно поднялся, любезно предложил ей свой стул и очень смутился, когда она отказалась сесть.

— По-вашему, я совсем уже немощный старик? — спросил он[511].

Молодая актриса, в замешательстве пробормотав что-то мало убедительное, отошла в другую сторону. Но Южин и туда перенес свой злополучный стул, ей ничего не оставалось, как сесть, к счастью, перед самым выходом.

О скромности, человечности Южина, о его удивительно добром отношении к молодым коллегам говорили и писали многие актеры Малого театра. Обратимся к воспоминаниям {419} В. Н. Аксенова, хранящимся в Государственном архиве Грузии. Аксенов пишет о гастролях в Нижнем Новгороде, где ему посчастливилось поселиться вместе с Южиным.

«Рано утром, еще лежа в постели, Александр Иванович долго и упорно будил меня, заставляя заваривать кофе. Это было моей хозяйственной обязанностью. Обычно моей заваркой он бывал недоволен и вставал уже сам поправлять дело. Когда кофе был готов, Александр Иванович варил яйца. Чтобы определить время, когда они сварятся в мешочек, Александр Иванович читал вслух три раза “Отче наш”, а когда вынимал, обжигаясь, их из воды, они всегда оказывались переваренными — вкрутую. Александр Иванович долго ворчал на меня за мои кулинарные способности, а когда я начинал спорить, что в этом он сам виноват, — он переводил разговор на другую тему. А на следующее утро проделывал то же самое.

За утренними завтраками Александр Иванович рассказывал мне про свои прежние гастроли, о том, как нужно носить мольеровский костюм, показывал, как на одном дыхании продекламировать шестнадцать строк четырехстопного ямба…

Сидя дома, за утренним чаем, рассказывал про Сальвини в “Отелло”, вспоминая свои с ним спектакли, будоража свои впечатления, оставленные в памяти от юношеских лет… И с отвращением поедая переварившиеся яйца…

Когда мы выходили на главную улицу, и народ, узнавая, показывал пальцами, останавливался, провожал нас до театра, — Александр Иванович тихо, по-дружески просил меня: “Всеволод, идите от меня на несколько шагов дальше, — а видя мое недоумевающее лицо, добавлял: никто же не виноват, что вы такая дылда”. Я понимал, что он не хотел казаться рядом со мной невысокого роста, и сейчас же отходил и радовался, узнавая в этих словах своего, родного, обыкновенного человека.

Почти каждый вечер после спектакля Александра Ивановича и меня… приглашали куда-нибудь в гости: на банкет, на чествование гастролеров. Но бывали вечера, когда я уходил один в общежитие, где жили остальные актеры нашей гастролировавшей группы. Возвращался я обычно поздно. Страшно волновался, что Александр Иванович спит, будить его было неловко, и что мне никто не откроет дверь.

Чуть слышно стучался я в дверь нашей комнаты… Слышал сначала тяжелое дыхание, строгий оклик: “Кто там?” и после виноватого “Я” — добродушный и успокаивающий меня голос Александра Ивановича. Он, открывая дверь, подробно расспрашивал, где я был, что делал, не хочу ли я есть — на окне холодный ужин — и, укладываясь снова под одеяло, просил меня запереть дверь.

Комнатка наша была так мала, что, когда я ложился, мои ноги упирались в дверь, а дверной замок был настолько безнадежен, {420} что стоило мне во сне попрямее вытянуться, дверь раскрывалась настежь и в комнату задувал предутренний холодный ветер.

Бывало, Александр Иванович ночью встанет, запрет снова дверь, подогнет мои ноги — и этим разбудит меня — но я притворялся всегда спящим и лежал, не открывая глаз.

Когда вновь разливалось спокойное и грузное дыхание, я приподнимался, глядел на улыбающегося во сне Александра Ивановича, потом съеживался насколько мог, чтоб не задеть ногами предательски-расхлябанной двери, и, нанизывая Друг на друга тяжелые вздохи, засыпал.

После последнего спектакля в Нижнем — играли “Измену” — один знакомый театрал позвал нас, нескольких актеров, в гости. Александр Иванович пошел домой, хотел выспаться как следует перед отъездом, отдохнуть он всяких чествований, благодарностей, приветствий. Засиделся я в гостях до позднего утра, вышел оттуда последним, часа за два до отхода нашего поезда. Пришел домой — комната заперта. Нашел Александра Ивановича в грузинской столовой на Покровке, где мы обычно обедали.

Александр Иванович волновался, не понимая, где я пропал… Отругал меня бесчеловечно, прямо при всех, а в столовой сидели не только актеры. Обедать мне было уже поздно. Александр Иванович запасся в дорогу цыплятами. Одного отдал мне, заставил, когда пришли домой, съесть. Я не доел, лег спать, глаза сами собою слипались. Александр Иванович вынул часы и разрешил “подремать” полчаса. … Через полчаса… Александр Иванович разбудил меня и сказал: “Пора ехать”. Я упросил дать мне еще пять минут. Через пять минут, только я заснул, снова будит меня. Спать так хотелось, что…

— Ну, хорошо, я докурю папиросу, и вставайте сами!

Папироса погасла — я спал сладким сном. Снова меня раскачивает Александр Иванович, но уже более резко и настойчиво.

— Считаю до десяти, как скажу десять — вставать!

Я прошу считать до ста. Александр Иванович не соглашается, убеждая меня, что это слишком много, но все-таки начинает медленно и постепенно увеличивать роковое для меня число. Наконец сошлись на 25‑ти; но пока мы торговались, сон отлетел, и я сам встал, потеряв всякую охоту заснуть. Александр Иванович смеялся — перехитрил. И благодаря этой хитрости мы благополучно приехали почти к самому отходу поезда»[512].

Так просто и дружески, так по-отечески заботливо относился этот большой актер к своему начинающему 22‑летнему коллеге.

{421} Еще один эпизод.

Когда Александр Иванович вернулся из первой своей поездки за границу, была назначена репетиция «Стакана воды». Кое‑кто в театре шептался о том, что Южин постарел, ослаб, потерял голос, память и вряд ли сможет участвовать в спектакле. Эти слухи собрали не один десяток работников театра на репетицию. Не видно было только Аксенова, который должен был играть с Южиным в этом спектакле.

«Короче, — пишет Аксенов, — я запоздал на репетицию “Стакана воды”. И вот мое впечатление от “ослабевшей памяти”, от “пропадающего голоса”, от обессиленного Александра Ивановича Южина…

Александр Иванович, сидя в кресле, разговаривал сердито и быстро с пустым местом, причем проговаривал слова и за себя и за меня. Не успел я прочувствовать весь ужас, всю неловкость своего опоздания, как Александр Иванович громовым, раскатным голосом закричал мне: “Вы бы еще завтра пришли!” Да так закричал, что куда там “ослаб голос” — я только успел подумать: “А не лучше ли придти мне действительно завтра”.

Ну, репетицию продолжали. Александр Иванович постепенно смягчился, добрее и спокойнее глядели его прищурившиеся глаза. А когда кончили первый акт, он позвал меня к себе в уборную.

— Милый, не сердись, пожалуйста, на меня! Ты понимаешь, я не мог иначе…

Боже мой, как стыдно, как ужасно было слушать его же извинения»[513].

Эти мелкие, но интересные подробности говорят о многом.

 

В начале февраля 1925 года Южин после ряда тяжелых сердечных приступов вместе с супругой отправился во Францию на лечение. Это была его первая поездка за рубеж после революции. С печалью в сердце прощался он с родным театром. Большой грустью и любовью к труппе проникнуто его письмо, адресованное Яблочкиной, которое было написано на второй же день после отъезда из Москвы и отослано с советско-польской границы.

В отсутствие Южина Малый театр постигла не одна утрата. В феврале скончалась старейшая актриса Г. Н. Федотова. Эта «мудрая женщина», как называл ее Южин, вырастила немало актеров молодого поколения и в успехе самого Южина сыграла решающую роль. Последние годы ее прошли трагически — болезнь приковала актрису к постели, лишь издали {422} она могла наблюдать за жизнью любимого театра. Южин писал Яблочкиной, что смерть Федотовой болью отозвалась в его сердце. «Ведь целая эпоха нашего театра ушла с ней в могилу. Она была связью с эпохой Щепкина и Садовского-деда, а я с ней играл и сыновей, и любовников, и Макбетов. Она была огромный человек»[514].

В мае Южину сообщили, что в железнодорожной катастрофе погибла молодая и очень талантливая актриса, любимица Малого театра В. А. Шухмина. В начале июня скончалась Е. К. Лешковская, в конце июня — В. Н. Давыдов, чуть позже — старый добрый друг Южина П. П. Гнедич.

Южин тяжело переживал потерю товарищей. «Точно судьба ждала моего отъезда, чтобы убрать из жизни целую полосу прошлого»[515]. Но особенно ошеломила его смерть Лешковской, последовавшая за тяжелой и долгой болезнью. Как ни был готов Южин к известию о ее кончине, он «чуть с ума не сошел от горя и тоски»[516].

Лешковская была одной из ближайших и любимейших друзей Южина. Он считал Лешковскую самой крупной актрисой русской сцены после Ермоловой. Несмотря на болезнь, Южин написал и отправил ответственному секретарю театра В. В. Федорову письмо, посвященное памяти покойной актрисы. «Я не могу теперь дать очерка этой славной чистой жизни, — писал Южин. — Слишком болит по ней сердце. Почти сорок лет я работал на Малой сцене рука об руку с нею и знаю, что даже общими бликами нельзя исчерпать всего богатства и сверкающей многогранности ее исключительного таланта и ее сценического творчества. Для этого надо углубиться в ее светлую, но многострадальную жизнь… Я постараюсь приняться за этот большой труд, как только найду в себе для этого достаточно сил, как только минует острота утраты…»[517]

По мнению Южина, Лешковская была «великим художником» и «глубоким аналитиком женской души». Подобно поэту-лирику она умела передать самые глубинные, затаенные мысли и чувства женщины, ее надежды и мечты.

Образы, создаваемые Лешковской, отличались внутренним изяществом, человечностью, были лишены малейшего налета мещанства, обывательщины. Критики единогласно признавали, что Лешковская поразительно точно и тонко умеет передать глубоко затаенную драму женского сердца. Талант актрисы с годами блистал все ярче и ярче, ее светлое творчество будило в сердцах зрителей самые высокие чувства. Южин называл {423} Лешковскую «артисткой женской души». Ее талант обладал необыкновенно широким диапазоном, ей подвластны были роли самого разнообразного жанра, самые сложные движения женской души.

Лешковская принадлежала к плеяде тех подлинных художников, которым чуждо следование какому-либо шаблону, каким-либо заготовленным приемам, никогда нельзя было предугадать, каким окажется результат ее репетиционных работ. Многогранность творчества поражала даже в самые молодые годы актрисы, когда у нее еще не могло быть ни опыта, ни сценической техники.

Убедительность художественных образов, создаваемых Лешковской, вдохновляла партнеров, писателей, музыкантов. Петр Ильич Чайковский создал свою прекрасную оперу «Иоланта» под впечатлением роли Иоланты в исполнении Лешковской. Беседуя с Южиным, великий композитор искренне сокрушался, что вряд ли когда-нибудь кто-нибудь исполнит оперную партию его Иоланты, как исполняет эту роль на драматической сцене начинающая актриса Лешковская.

С большой печалью Южин пишет о том, что, несмотря на положение одной из ведущих актрис театра, завоеванное с первых лет работы, Лешковская была мало оценена при жизни.

Южин указывал еще на одну редкую особенность Лешковской: она не любила хвалебных разговоров о ее таланте, никогда не выходила на овации. Это, наверно, единственная актриса, не принимавшая ценных подарков, которые, как правило, подносили актерам на бенефисах. Лешковская была лишена всякого тщеславия, но самозабвенно любила сцену, свое искусство. Последний период ее славы был в то же время трагическим периодом в жизни актрисы. Тяжело больная, Лешковская жила только ради театра, для сцены. Стоически сопротивляясь болезни, она приносила на алтарь русского искусства весь свой огромный редкостный талант. Вне сцены не было смысла в ее жизни.