Часть четвертая. ТАИНСТВЕННАЯ МАСКА

 

I

 

 

Смерть Виллиго. — Похороны вождя. — Тревога в лесу. — Птица‑Пересмешник.

 

Прежде чем пригласить читателя последовать за нами на новое поле битвы, той отчаянной битвы, которая вот уже более двух лет велась между графом д'Антрэгом и Невидимыми, следует сообщить последние события, вследствие которых Оливье и его друзья покинули Австралию.

Виллиго и Коанук умерли от своих ран в ту самую ночь, которая последовала за объявлением войны нготаками и наглым вызовом «человека в маске». Никакие заклинания знахарей не помогли.

Предупрежденный Ниррубой о близости смерти вождя, канадец поспешил к нему, чтобы закрыть глаза дорогому другу, который в течение 15 лет был неразлучным товарищем его бродячей жизни, разделяя все его горести и радости.

Небо было покрыто тучами; порою сверкали огненные молнии; воздух был насыщен электричеством… То была настоящая похоронная ночь, и суеверный канадец невольно содрогался…

Когда Дик вошел в крааль своего друга, бывшего теперь в полном сознании, как будто он не хотел умереть, не сознавая великого акта смерти, Виллиго встретил канадца ласковой улыбкой, полной кротости и радости. Он был счастлив тем, что мог унести в большие луга охот своих предков взор своего приемного брата, которого он так любил. Согласно поэтическому поверью нагарнуков, умирающий сохраняет в своем взгляде, как в зеркале, отражение тех образов, какие он видит в последние минуты своей жизни. Затем вся вереница этих милых образов и предметов постоянно сопровождает его в стране загробной жизни, так что умерший воин постоянно видит вокруг себя все, что он всего больше любил при жизни.

Взяв за обе руки пришедшего, Черный Орел с усилием произнес:

— Брат Тидана, старый воин прежде, чем умереть, очень хотел бы видеть подле себя и молодого Мэннаха!

Так называл он Оливье.

— Он тоже хотел прийти, но не посмел помешать нашему последнему свиданию! — проговорил Дик, и тяжелая слеза упала на исхудавшие руки умирающего.

— Не плачь, — проговорил Виллиго, — разве мы не отомстили за Цвет Мелии? Моту‑Уи (Великий Дух) решил, что Черный Орел достаточно жил, и направил пулю белого человека, которая должна была отправить старого воина в страну предков.

Взор умирающего устремился куда‑то в пространство, как будто какое‑то чарующее зрелище непреодолимо приковывало его.

— Вот они, — сказал он, — я их вижу, — все храбрые воины нашего племени, ушедшие раньше меня в страну предков; они пришли за мной — проводить меня в обширные охотничьи угодья, где кенгуру больше, чем листьев на деревьях, где опоссумы кричат днем и ночью на берегах озер, усеянных цаплями и лебедями… Подождите меня! Я сейчас иду за вами!

Минута спокойствия и ясности рассудка позволила Виллиго узнать своего верного друга, когда тот вошел к нему, но затем бред, предсмертный бред раненого, снова овладел им, и хотя железная натура Черного Орла еще некоторое время боролась со смертью, но он уже не приходил в себя. Бред сменился полной потерей сознания, и, наконец, великий воин угас.

Хотя в последние дни канадец потерял всякую надежду на выздоровление своего друга и ждал его смерти, но, когда она наступила, это было все‑таки страшным ударом для него. Ему казалось, что в жизни его произошел какой‑то ужасный перелом, что отныне он, как сбившийся с пути путник, будет бродить без цели в жизни. Пятнадцать лет совместной жизни и тесной дружбы сроднили его душу с душой Черного Орла; борьба и удача, радость и горе тесно связали их, и эти узы, спаянные долголетней привязанностью и привычкой, стали неразрывными. А теперь, когда смерть порвала их, ничто на свете не могло заменить их. Конечно, дружба молодого графа со временем должна была утешить его скорбь, но она не могла заставить его забыть верного друга и товарища лучшей поры его жизни!

Старый траппер опустился на колени подле ложа, на котором отошел в вечность его друг, и в продолжение долгих часов предавался сладким воспоминаниям прошлого. Временами тяжелые слезы капали на грудь покойного, и подавленные рыдания вырывались из уст живого. На рассвете он очнулся от крика и воя туземцев, приступавших к похоронной церемонии. Все племя, воины, женщины, старцы и дети, узнав о смерти великого вождя, пришли к его краалю, чтобы отдать ему дань печали, причем крики мщения преобладали над всем остальным.

— Кто убил Виллиго, нашего великого вождя, кто убил Коанука? — воскликнула толпа. — Мщение! Мщение убийце!

Когда канадец появился на пороге крааля, в толпе поднялись громкие крики:

— Тидана! Тидана, кто убийца твоего брата Виллиго, кто лишил нас нашего возлюбленного вождя?

Во все время своей болезни и Виллиго, и Коанук, точно по взаимному соглашению, упорно молчали относительно своих ран и той ночной схватки, которая произошла между ними и белолицым пришельцем, а потому, кроме европейцев, никто не знал, кто был виновником смерти вождя и его неразлучного спутника. Несмотря на свое горе, Дик был достаточно справедлив, чтобы не вменить в преступление Джонатану Спайерсу смерть своего друга и молодого Сына Ночи. Те напали на него, он защищался; это было его право, и потому он не считал справедливым выдать его туземцам. Но не таков был взгляд нагарнуков: по их понятиям, кровь вопияла о крови, о мщении. Были ли Черный Орел и Коанук первыми зачинщиками или нет, в их глазах это не имело никакого значения; смерть двух доблестных воинов должна быть отомщена.

Крики толпы становились все более и более угрожающими. Дик не знал, что ответить на их вопрос; все знали, что раны были нанесены европейским оружием. Не желая выдать истинного виновника смерти Виллиго, он думал сначала приписать этот поступок человеку, который был непричастен к этому делу, хотя целым рядом преступлений вполне заслуживал всякого мщения; он мысленно представлял себе «человека в маске», но все‑таки не мог решиться свалить вину капитана на него, когда голос Ниррубы вывел его из затруднения.

— Нашего брата Тиданы не было с Виллиго и Коануком в ту ночь, когда они вернулись, истекая кровью; иначе он, наверное, заставил бы заговорить свое ружье! И, быть может, наши воины были бы еще живы!

— Это правда, меня не было с ними, — сказал канадец, обрадованный тем, что он будет избавлен от необходимости произнести смертный приговор.

— Но я знаю, кто, скрываясь в кустах, как трусливый опоссум, нанес среди ночи смертельный удар великому вождю и Сыну Ночи! Знаю! — крикнул Нирруба.

— Говори же, Нирруба! Говори! — требовала толпа.

У Дика захватило дыхание; никогда еще положение жителей Франс‑Стэшена не было столь отчаянное: если Нирруба обвинит Красного Капитана, то, согласно обычаям страны, белые должны будут выдать американца нагарнукам, а если бы они вздумали воспротивиться этому, то ненависть всего племени обрушилась бы на них самих, и это в тот момент, когда им и без того уже грозили: «человек в маске» и нготаки, раздраженные похищением их кобунга.

С замиранием сердца канадец ждал, что скажет Нирруба.

— Убийца наших братьев, — воскликнул юноша, — подло убивший их, не вонзив топор в притолоку двери их крааля, — это тот, кого все вы знаете; это враг нашего брата Тиданы и наших белых друзей и союзников. Все вы знаете его, это Отонах‑Но («человек в маске»), друг подлых нготаков!

Единодушный крик бешенства и ненависти был ответом на слова юноши.

— Смерть Отонах‑Но! Смерть нготакам!

Тут же собрался Совет Старейшин, и Нирруба должен был дать свои показания в присутствии всех собравшихся здесь нагарнуков. Он объявил во всеуслышание, что, ухаживая во все время болезни за молодым Коануком, он все время слышал от него о человеке, прилетевшем на воздушном судне, которого тогда еще никто не видал; только вчера это воздушное судно прилетело из‑за озера и стало летать над большим краалем белых и над деревней нагарнуков; человек, управлявший этим судном, и был Отонах‑Но, виновник смерти Черного Орла и Сына Ночи!

Совет старейшин был того же мнения, тем более что никто из обитателей Франс‑Стэшена не мог быть заподозрен. Тидана был приемный сын племени, все его друзья были друзья нагарнуков.

Тотчас же были посланы гонцы к нготакам и «человеку в маске», чтобы объявить им, что, когда луна трижды взойдет и зайдет, армия нагарнуков вступит на тропу войны против нготаков.

При этом достойно внимания, что посланным поручено было передать главному вождю нготаков «черный камень проклятия», чего уже давно не бывало в буше. Этот черный камень, над которым колдуны и колдуньи в течение двадцати четырех часов произносили заклятия, означал беспощадную войну, где ни один воин племени, которому был послан камень, не сохранит своего скальпа, ни одна женщина или дитя не встретит пощады, ни один крааль не устоит на месте. Словом, на этот раз нагарнуки решили окончательно истребить своих исконных врагов, вечно терпевших поражение и вечно восстававших снова.

Иванович со своей стороны, обнадеженный своим временным превосходством благодаря тому, что ему удалось завладеть «Лебедем», готовился сделать свою последнюю ставку против молодого графа и его союзников, на что и те со своей стороны собирались ответить как можно энергичнее. Таким образом, легко было предвидеть, что эта долгая и упорная борьба хитростей, засад и предательств должна была наконец окончиться полным поражением одной из сторон.

Под вечер состоялись похороны Виллиго и Коанука со всем установленным для подобных случаев погребальным обрядом и церемониалом, описанным нами при погребении бедного Менуали. Две тысячи воинов в полном боевом наряде и вооружении присутствовали при погребении великого вождя, и каждый из них подходил в свою очередь к двойному костру и издавал военный боевой клич и клятву отмщения. Это было самое крупное и отборное войско, какое когда‑либо выставляло туземное племя против другого племени; оно могло выступить даже против коалиции трех других племен — нирбоасов, дундарупов и нготаков, соединенных вместе. Шесть военнопленных были зарезаны перед двойным костром и брошены в его огонь, чтобы сопровождать двух нагарнукских воинов в загробных краях, а главное — во время их дальнего пути с земли на луну; вся корпорация кораджи, расположившись цепью вокруг костра, во все время церемоний не переставая произносила заклинания, долженствовавшие отгонять от сжигаемых трупов бродячих духов или каракулов. В то же время женщины племени, рассыпавшись по лесу, пели гимн смерти, издавая время от времени жалобные стоны и вой.

Во все время долгой своей жизни в австралийском буше канадец никогда не видал более страшного и потрясающего зрелища. Он стоял подле костра до тех пор, пока труп его друга и товарища не истлел окончательно и не смешался с золой костра. Затем, послав ему последний прощальный привет рукою, траппер поспешно направился к Франс‑Стэшену, беспокоясь за участь своих друзей, которых он оставил накануне в ожидании ежеминутного нападения, так как на восьмидневное перемирие, обещанное «человеком в маске», нельзя было слишком полагаться. Что же касалось бесчестных нготаков, то можно было почти с уверенностью сказать, что они не окажут требуемого всеми племенами буша уважения назначенного срока военных действий и начнут свои враждебные действия раньше времени.

Дик шел лесом той размеренной, эластичной походкой охотников и дикарей, походкой, почти не оставляющей по себе следа и совершенно беззвучной, прислушиваясь к малейшему шуму и ожидая уловить по какому‑нибудь едва заметному признаку присутствие врага.

Не доходя приблизительно двух миль до большого дома Франс‑Стэшена, он счел нужным подвигаться дальше ползком, как это делают туземцы. Затаив дыхание, осторожно раздвигая руками кусты и приостанавливаясь по временам, чтобы прислушаться, он пробирался таким образом с полчаса, как вдруг остановился, с трудом подавив крик. Он увидел невдалеке от себя две человеческие фигуры, наполовину скрытые темнотой ночи, за гигантским стволом эвкалиптового дерева, к которому они, по‑видимому, прислонились.

Притаившись под нижними ветками другого дерева, канадец не сводил глаз с этих двух фигур, остававшихся совершенно неподвижными.

«Быть может, это только иллюзия, оптический обман, — начал было думать Дик, — подождем! Немыслимо, чтобы два живых существа долгое время могли оставаться так неподвижно!»

Однако прошло четверть часа без всяких перемен. Дик все еще не решался продолжать свой путь: он знал, что любой туземец, если ему это нужно, простоит совершенно неподвижно несколько часов кряду. С другой стороны, не мог же он, в самом деле, оставаться здесь до утра?! Он решился прибегнуть к хитрости, очень употребительной у лесных бродяг и охотников. Он издал крик, который часто во сне издает опоссум, чем всегда выдает ночным охотникам свое присутствие и за что всегда платится жизнью, если есть поблизости охотник.

Дик был мастер подражать крикам различных птиц и животных, и хитрость его удалась. Ни один туземец, даже и на тропе войны, никогда не откажется изловить опоссума, особенно когда животное так близко от него.

Едва только раздался крик опоссума из‑под куста, как Дик услышал следующие слова одного из ночных стражей:

— Вот прекрасный обед на завтра зовет нас из‑под кустов, пусть же Птица‑Пересмешник хорошенько раскроет свои глаза, чтобы нас не застигли врасплох, пока я изловлю опоссума!

Тот, к кому обращены были эти слова, что‑то пробормотал в ответ, и его товарищ, отделившись от ствола, стал осторожно подкрадываться к тому кусту, где он слышал крик. Но Дик воспользовался временем переговоров, чтобы отойти дальше назад, продолжая время от времени издавать тот же крик в расчете заманить молодого нготака, так как оба туземца, стоявшие под деревом, были воинами этого племени. Отведя его достаточно далеко от оставшегося на страже товарища, Дик издал еще один, последний, крик, затем, быстро поднявшись на ноги, спрятался за стволом пандануса, держа наготове свой широкий охотничий нож.

— Я не думал, что он так далеко, — прошептал нготак, быстро продвигаясь вперед по направлению последнего крика опоссума. В этот момент он поравнялся с деревом, за которым стоял канадец; он не успел заметить его, как тот одной рукой схватил его за волосы, а другой вонзил ему в горло свой широкий нож по самую рукоятку, так что бедняга не успел даже вскрикнуть.

Звук падения его тела привлек было внимание его товарища, но тот подумал, что это охотник набросился на свою добычу, чтобы не дать ей уйти из рук, и поэтому спросил охотника, удалось ли ему изловить зверя.

— Ноа! (Молчи!) — ответил также шепотом канадец. — Птица‑Пересмешник навлечет на нас внимание попа (белого)!.. Не беспокойся, зверь у меня в руках!

Старый траппер так же превосходно говорил на наречии нготаков, как и нагарнуков, да и благодаря шепоту различить его голос не было никакой возможности. Теперь ему оставалось только избавиться от второго врага; но вдруг он изменил намерение и, вложив нож в ножны, проворно стал разворачивать плетеную ременную веревку, с которою никогда не расставался. Подкравшись ко второму нготаку, ничего не подозревавшему, в расчете на свою необычайную силу, он обхватил его вокруг пояса и разом повалил на землю со словами:

— Только крикни или шевельнись, и ты умрешь. Если ты дорожишь жизнью, отвечай мне, но не пытайся обмануть меня… Тебя зовут Воан‑Вах — Птица‑Пересмешник?

— Да, Тидана!

— Что ты здесь делал с товарищем?

— Великий вождь поставил нас здесь, чтобы сторожить дорогу от нагарнукских деревень к краалю белых!

— Чтобы подстеречь Тидану во время его возвращения с похорон и убить его вашими бумерангами прежде, чем он успеет остеречься, не так ли?

— Да, Тидана!

— А в это время воины вашего племени, пользуясь последними часами ночи перед рассветом, когда сон всего крепче, должны напасть на крааль белых? Да?

— Нет, Тидана, не таково было их намерение!

— Берегись, если ты говоришь неправду!

— Воан‑Вах говорит правду; воины должны напасть не на крааль, а на прииск!

— Почему?

— Потому что наш кобунг ночует в большом сарае на прииске, а мы хотим вернуть его себе!

— Пусть Птица‑Пересмешник скажет мне, есть ли еще другие воины по дороге к краалю белых!

— Нет, нет!

— Скажи, последуешь ли ты за мной, не подавая голоса, не призывая на помощь и не пытаясь сбежать, если я пощажу твою жизнь?

— Ты можешь делать со мной что хочешь: я твой пленник, Тидана, и судьба моя в твоих руках!

— Сколько тебе лет?

— Двадцать два времени цвета! — ответил Воан‑Вах.

Австралийцы считают года по временам цвета деревьев и кустов, когда весь лес превращается в сплошной шатер цветов. В это время, соответствующее нашему маю и июню, у них бывает сентябрь и ноябрь.

Внезапная мысль зародилась в мозгу канадца при взгляде на юного воина. До сих пор он никогда не думал обзаводиться слугой из туземцев, да ему и не было в этом надобности, пока был жив его друг Виллиго и его верный Коанук. Но теперь он почувствовал себя осиротелым. Общество европейцев не могло заменить ему туземцев, с которыми он так сроднился; его вкусы, привычки, наклонности и самый образ его жизни — все это было больше сродни вольным сынам лесов. Он приобщился многих их предрассудков и взглядов; ему дороги многие их обычаи и предания; у него, наконец, была потребность говорить на их языке. Он не только по имени, но и на деле стал членом великой семьи нагарнуков, братом Виллиго, сыном его отца. Кроме того, он теперь чувствовал потребность постоянно иметь кого‑нибудь при себе, кто бы был ему всецело предан и на кого бы он мог во всякое время рассчитывать, и ему пришла мысль привязать к себе этого молодого нготака, Птицу‑Пересмешника.

Всеобщий закон австралийских племен гласит, что пленник становится собственностью и вещью того, кто захватит его в плен. Если пленивший врага дает пленному торжественное обещание, что отказывается от своего права умертвить или замучить его в пытках, то пленник с этого момента становится не рабом — идея рабства совершенно незнакома австралийцам, — а слугой и вместе с тем членом семьи того, кто его взял в плен. В своем родном племени его вычеркивают из числа живущих; он даже утрачивает свое первоначальное имя, чтобы получить новое, которое дает его господин. С другой стороны, и пленник, пока не принял «дара жизни», считает себя вправе бежать, если ему это удастся, сопротивляться и даже убить, если может, того, кто захватил его в плен. Избежав плена, он вправе вернуться к своим и занять свое место в родной семье и свое прежнее положение в своем племени. Но раз уж добровольно принял «дар жизни», то лишается права предпринимать что‑либо для возвращения себе свободы; с этого момента он уже принадлежит семье и племени своего благодетеля, даровавшего ему жизнь, и если бы он после того вздумал бежать и вернуться к своим, то его единоплеменники прогнали бы его от себя со словами: «Иди платить свой долг за дар жизни!»

У него нет больше в родном племени ни жены, ни детей; ему может наследовать ближайший родственник в имуществе и правах; он считается как бы умершим. С разрешения своего господина он может взять себе новую жену и обзавестись новой семьей в том племени, к которому теперь принадлежит.

Этот обычай настолько глубоко укоренился у всех племен австралийских туземцев, что никогда не было примера, чтобы австралиец не соблюдал всех условий его. Но случаи, когда воины отказывались принять «дар жизни», весьма часты, потому что редкий воин соглашается отречься от своего племени даже ради жизни; так, ни один вождь никогда не согласится принять «дар жизни» и всегда предпочтет ему самые страшные пытки и смерть. Пощаженный, которых в Австралии называют Тода‑Нду, то есть «обязанный до смерти», обыкновенно в семье благодетеля считается скорее близким человеком и товарищем, чем слугой; обыкновенно они до самой смерти остаются как бы обязанными жизнью своему благодетелю и всегда проявляют по отношению к нему трогательную благодарность и преданность. Их положение несколько сходно с положением вольноотпущенников в Древнем Риме.

Поддавшись этой явившейся у него мысли, канадец продолжал свой расспрос.

— Воан‑Вах женат?

— Нет, Тидана!

— Выдержал ли он испытания на звание вождя?

— Нет, Тидана, Птица‑Пересмешник — простой воин!

— И никто не станет оплакивать твою смерть?

Бедняга задрожал всем телом.

— Отвечай мне! — настаивал Дик.

— У Воан‑Ваха есть в его краале старая мать! — отвечал пленник.

— Хорошо. Ну, а если я дарую тебе жизнь, примешь ты от меня «дар жизни?

Глаза юноши блеснули слезами.

— Приму, Тидана!

— Будешь ли ты верен мне до самой твоей смерти?

— Клянусь тебе в этом, Тидана!

— Ну так произнеси страшную клятву!

— Пусть мой дух, лишенный тела на погребальном костре, вечно блуждает по свету в образе каракула и никогда не будет допущен в блаженные охотничьи угодья предков, если я не сдержу своих обязательств! — проговорил отчетливо и не торопясь, с некоторой торжественностью молодой воин.

— Хорошо, — сказал Дик, — встань, Воан‑Вах, ты сохранишь свое прежнее имя!

— Благодарю тебя, Тидана! — отвечал юноша и разом вскочил на ноги.

— Теперь скажи мне, есть ли еще другие часовые по дороге отсюда к нашему большому краалю?

— Нет, Тидана!

— Тем лучше! — проговорил траппер и теперь уже смело пошел вперед в сопровождении Птицы‑Пересмешника. Спустя четверть часа оба они подошли к аванпостам Франс‑Стэшена.

— Кто идет? — спросил густой бас Кэрби.

 

II