IV. Присоединение России к Версальскому договору

Политику Людовика XV упрекали – в чем только ее не упрекали, впрочем? – за то, что она не сумела воспользоваться удобным случаем и заключить с Россией непосредственный союз, который позволил бы обеим державам не становиться в зависимость от Австрии и даже положить, может быть, конец начавшейся войне, заставив Фридриха принять их посредничество. При этом ссылаются обыкновенно на слова, сказанные Елизаветой Дугласу, произвольно истолковывая их в этом смысле, будто императрица была готова увлечь Версальский двор на этот мирный путь, но натолкнулась на отказ со стороны Франции.[593]

Смело утверждаю, что Елизавета никогда не помышляла об этом, и могу заверить, что Людовик XV и его советники сами наверное сделали бы ей подобное предложение, если бы только могли надеяться на ее согласие. Французы, конечно, не хотели войны в Европе, но Елизавета желала ее, и желала во что бы то ни стало. Она и согласилась так охотно на примирение с Францией только потому, что Австрия считала это примирение необходимым условием осуществления воинственных замыслов против Фридриха. И говоря Дугласу, что она «не нуждается в третьем лице – в посреднике для своего соглашения с его королем», царица выдала в этих словах лишь чувство обиды, вызванное в ней тем, что в переговорах, которые велись между Версалем и Веной, она не принимала никакого участия. Она сама была в этом виновата, подчинив Бехтеева Штарембергу, но теперь по непоследовательности, свойственной женщинам и на престоле, это причиняло ей досаду. Еще в 1756 году Воронцов уверял Эстергази, что разъезжавшие с депешами между Петербургом и Парижем Бехтеев и Мишель не посвящены в главную тайну. [594] А эта главная тайна и заключалась в общей войне трех держав против Фридриха. Поэтому единственным предметом переговоров между Россией и Францией было присоединение России к Версальскому договору, чтобы начать эту войну. В Петербурге, по крайней мере, никакой иной цели не преследовали.[595] Вопрос о мирном вмешательстве России – но одной России, а не в союзе с Францией, – правда, возникал в Петербурге на короткий срок, но личные чувства Елизаветы и намерения ее министров были тут не причем: Уильямс в сентябре 1756 года предложил императрице быть посредницей между Пруссией и Австрией. Елизавета ответила ему категорическим отказом,[596] и в дипломатическом отношении продолжала подчинять свою политику Австрии.

Это ненормальное положение вещей заставляло не только страдать самолюбие русской императрицы, но и вызывало несравненно более крупное осложнение, тем более что сам Дуглас очень часто не получал непосредственных указаний от своего начальства и был в сущности тоже отдан под опеку Эстергази. И в ту минуту, когда его переговоры с Петербургским двором уже приходили к концу, он, вследствие своей неосведомленности, приготовил Франции очень неприятный сюрприз. Чтоб заключить с Россией оборонительный союз на случай войны, Версальскому двору пришлось пожертвовать Польшей. Ведь он не мог не согласиться, что русским войскам, намеривавшимся напасть на Фридриха, было необходимо пройти через владения республики? Поэтому он решил даже требовать пропуска русской армии через польские земли. Но по отношению к Турции он не желал сделать той же уступки, так как интересы Порты могли быть задеты более серьезно в предстоявшей войне. Дугласа следовало бы об этом предупредить, а он получил лишь 27 ноября 1756 года депешу от Рулье, где министр предписывал ему настаивать на том, чтобы Порта была формально исключена из casus foederis в будущем договоре России с Францией. Но эта депеша пришла слишком поздно. Дуглас успел уже войти в соглашение с русским правительством. Он боялся показаться несговорчивым, так как Бестужев, найдя себе нового ментора, который был ему необходим для того, чтоб поддерживать равновесие между его поступками и намерениями, опять поднял голову и, получив от Эстергази четыре тысячи дукатов, собирался заработать вдвое больше на службе у Уильямса. Этот ментор был сам английский посол, который знал теперь, как воздействовать на русского канцлера.[597] С другой стороны Дуглас боялся вызвать неудовольствие Елизаветы, которую все более обижало отношение к ней союзных дворов. Эстергази вел в это время переговоры о новой конвенции с Францией для совместных действий против прусского короля, причем вопрос шел, главным образом, о субсидиях. Царице по‑прежнему претило принимать деньги от других держав, однако и она должна была дать понять союзникам, что без субсидии они не могут рассчитывать на существенную помощь с ее стороны. Чтоб рассеять свои сомнения на этот счет, она хотела бы, чтоб от нее не скрывали подробностей переговоров, которые Венский двор вел в это время с Францией, добиваясь ее финансовой помощи и, следовательно, соглашаясь в свою очередь на роль «наемной державы». И это был для царицы не только вопрос самолюбия. Помимо естественного желания, чтоб Австрия была поставлена по отношению к Франции в то же положение, что и Россия, Елизавета хотела быть уверена в том, что субсидии будут ей действительно уплачены. Эстергази получал большие деньги на свои более или менее тайные расходы, иногда по сто тысяч дукатов зараз. Времена Розенберга были теперь далеки. И хотя Елизавета и подозревала, откуда у него это богатство, но хотела бы знать это достоверно, так как Бестужев по‑прежнему указывал ей на ненадежное положение ее финансов. А Венский и Версальский дворы хранили по этому поводу полное молчание, на что она не переставала жаловаться, выказывая в то же время большое равнодушие к перспективам земельных завоеваний, которыми ее прельщал посол Марии‑Терезии. Воронцов называл их бреднями, а Бестужев замечал многозначительно, что «не убив медведя, шкуры не делят».

Ввиду всего этого, когда русский канцлер заявил Дугласу, что если Турцию исключать из casus foederis, то союзный договор будет иметь в глазах России значение «листа чистой бумаги», а Эстергази напомнил ему, что по его инструкциям он должен следовать советам австрийского посла, кавалер не стал колебаться больше. Подписав 31 декабря 1756 года акт присоединения России к австро‑французской конвенции, он, правда, исключил из него Турцию, но согласился прибавить к новому союзному договору секретнейшую декларацию, по которой, в случай войны России с Портой, Франция должна была оказать своей союзнице помощь не войском, а деньгами.

В Версале это вызвало страшное негодование; Терсье прислал Дугласу резкую отповедь и заявил ему, что его подпись будет опротестована, и что Версальский двор никогда не согласится ратифицировать договор с добавлением подобной декларации. Дуглас в свою очередь ответил на это упреками, пожалуй, более справедливыми, чем упреки Терсье: «Вожак заводит слепого в болото и потом насмехается над ним, предоставляя ему самому выбраться оттуда. Я прежде читал, что у нас проделываются подобные штуки, но не надо было шить их белыми нитками и запрещать мне шесть месяцев спустя после подписания моих полномочий – включать в условия договора единственное, что могло побудить Петербургский двор к сближению с нами».[598]

Дуглас, впрочем, несколько преувеличивал положение дел. России имела иные побудительные причины, чтобы искать сближения с Францией, и будущее доказало это. Рулье без обиняков написал в Константинополь, что согласие на декларацию было получено Россией хитростью, и что Версальский двор признал ее недействительной, и когда Людовик XV обратился к самой Елизавете с просьбой отказаться от нее, польщенная царица сдалась. Бестужев и Воронцов разорвали в присутствии Дугласа бумагу, вызвавшую столько препирательств, и договор был ратифицирован без упоминания о войне России с Турцией. Дуглас написал Терсье: «Теперь вы не можете больше упрекать меня в том, что я продался людям без совести, без стыда и без чести».[599] Между тем Эстергази успел воспользоваться уступкой, вырванной у французского посланника, чтоб довести до конца дело о новом соглашении с Россией с условием выплачивать ей ежегодную субсидию в два миллиона флоринов, хотя Бестужев спрашивал четыре миллиона. Но надежда поссорить Францию с Портой помогла австрийскому послу победить последние колебания Елизаветы и умерить требовательность ее министров. Австрия и Россия обязывались выставить каждая по 80 000 человек войска в течение всей будущей войны против прусского короля, причем Россия должна была, кроме того, напасть и с моря не менее чем с пятнадцатью‑двадцатью линейными кораблями и сорока галерами. Этот наступательный союз был заключен 22 января 1757 года. Два месяца спустя договор, подписанный в Стокгольме Францией и Австрией (21 марта), включил в коалицию и Швецию, а второй версальский договор (от 1 мая 1757 года) увеличил до ста пяти тысяч человек французскую армию, предназначавшуюся для военных действий в Германии.

Железный обруч, который Мария‑Терезия и ее министр хотели сомкнуть вокруг Фридриха со всех сторон, был уже скован. Но их опасный противник, с которым они рассчитывали теперь легко покончить, выказал все превосходство своего гения. В то время, когда маркиз Лопиталь собрался в Петербург, чтоб поторопить выступление русских войск, а первые французские батальоны медленно двинулись в сторону Ганновера, Фридрих, заняв Саксонию, вошел со своей победоносной армией в Богемию и разбил австрийцев под стенами Праги (6 мая 1757 г.). Война разливалась все шире, но приносила пока союзникам одни поражения; в Вене и в Петербурге мечтали не о такой кампании. Кажется, для того, чтобы Фридрих устоял в ней до конца, – необходимо было чудо; и действительно наступил день, когда, сознавая свою неосторожность и видя себя затравленным со всех сторон, прусский король готов был уже сдаться на милость победителей. Но тут и произошло то чудо, на которое в душе он не переставал рассчитывать, и спасло его. В этой чудовищной борьбе принимали участие люди искусные, люди рассудительные, люди осторожные и один безумный. И безумный одержал над всеми верх благодаря «его священному величеству Случаю», к которому он любил взывать. Этому «Случаю» помогал его удивительный талант полководца, его беззаветная храбрость и… английское золото, без которого дуэль маленькой страны со всей континентальной Европой не была бы возможна. Но если бы Елизавета прожила на несколько месяцев дольше, династия Гогенцоллернов пресеклась бы и, во всяком случае, была бы бессильна сыграть в истории ту роль, которую она играет теперь.

Глава 4

Завоевание Пруссии