IV. Политическая полиция и административная полиция

 

Порожденное переворотом и заговором, правительство Елизаветы роковым образом видело себя окруженным заговорщиками и зачинщиками революций. Почти беспрерывный ряд действительных или предполагаемых заговоров, всегда сопровождавшихся страшными репрессиями, прорезает царствование Елизаветы из конца в конец, оставляя по себе кровавую борозду. Уже в июле 1742 г. возникло дело о бочке с порохом, поставленной под спальней императрицы при сообщничестве лакея и двух гвардейских офицеров. За ним последовали усиленные избиения кнутом.[279] В следующем году разоблачился заговор Ивинского, а затем Ботта. Императрица несколько ночей подряд не ложилась в постель; она на всю жизнь сохранила томительное предчувствие переворота, подобного тому, что возвел ее на престол; ее преследовал грозный образ семьи принцев Брауншвейгских, свергнутой ею с престола; она хотела стереть даже след их существования из истории своей страны и указами от 16 октября 1742 г. и 12 февраля 1745 г. объявила несуществующими все законы и предписания, изданные в царствование злополучного Иоанна VI.

Помимо забот о сохранении короны, вокруг которой ее воображение, воображение множества доносчиков и сама окружающая атмосфера, насыщенная угрожающими призраками, создавали часто несуществующие опасности, ей приходилось еще защищать личность и особу фаворита. Из‑за него тоже создавались бесчисленные процессы и наполнялись обвиняемыми казематы тайной канцелярии. За одно непочтительное слово по адресу бывшего пастуха этот ужасный аппарат, приведенный в движение всегда готовым доносчиком, захватывал десятки жертв в свои железные объятия.

В то время как политическая полиции работала, следуя заветам Иоанна Грозного, административная полиции, младшая сестра первой, пребывала почти в бездействии. Ложные или подлинные заговорщики арестовывались целыми массами, между тем как разбойники и грабители наводняли проездные дороги и шайками ходили по улицам. Против них мер не принималось; жандармов не существовало, а солдаты, годные для подавления политических преступлений, когда они не являлись в них зачинщиками, оказывались совершенно бесполезными, когда дело шло о преступлениях общего порядка. Разбойники и солдаты еще слишком близко соприкасались в обществе, едва вышедшем из варварского состояния, и зачастую составляли одно целое. В 1743 г. военная стража в доме графа Чернышева убила одного малороссийского дворянина, обитавшего в нем. Несколько недель спустя другие солдаты совершили нападение на дом одного купца, ружейными прикладами и пиками убили его жену и племянницу и произвели общий грабеж. Согласно взглядам той эпохи, в особенности на низах общественной лестницы, ремесло разбойника не заключало в себе ничего позорного; разбойники часто пользовались даже большой популярностью и принадлежали к лучшей части общества. Среди разбойничьих атаманов, предававшихся грабежу и убийствам, значился в те времена дворянин по фамилии Зиновьев, захватывавший купцов на дорогах и бравший с них выкупы, содержа их в заключении и на цепи в своей усадьбе, под снисходительными и даже покровительственными взорами местных властей.

Преданный суду, вследствие доноса, он сумел себя обелить, и даже отомстить своим обвинителям. Около 1750 г. существовала также женщина дворянского происхождения, Екатерина Дирина, нападавшая во главе шайки, состоявшей из ее родственников и крепостных, на соседних помещиков, грабя и убивая их.[280] Эти нравы являлись отголоском средних веков, с их дворянами‑разбойниками, и легендарной эпохи воинствующих набегов. Но главную массу лиц, зарабатывающих таким образом свой хлеб с оружием в руках, разоряя страну, составляли крестьяне. В 1749 г. три тысячи их орудовали в Севском уезде, и когда, несколько лет спустя войска, расположенные в провинции, отправились в поход, они остались полновластными хозяевами всего побережья Оки. Они образовали правильно организованный корпус и имели шесть пушек.[281]

Когда местные власти не действовали заодно с разбойниками и зачинщиками всевозможных беспорядков, и когда воеводы не отпускали на волю убийц, грабителей и поджигателей, выданных им, как то было в окрестностях Калуги 1748 г., то сама толпа вмешивалась в столкновения полиции с преступником, беря сторону этого последнего против полиции и против закона. В 1743 г. она забросала камнями гвардейских солдат, пытавшихся прекратить кулачный бой, запрещенный Елизаветой.[282]

Впрочем, между воеводами и агентами полиции, где таковые были, шла открытая и беспрерывная война. Эти агенты были подчинены центральной власти, а воевода считал себя полновластным хозяином в своей губернии. Разве уезд, где он царил, не являлся его собственностью? Он жил им. В 1760 г. воевода Коломны, Иван Орлов, окружил полицейскую канцелярию вооруженным конным отрядом, проник в нее с пистолетом в руках и, увидев кучу испуганных чиновников, принялся в них стрелять.[283]

Незаметно было успехов, в особенности в провинциальных городах, и в отношении безопасности, чистоты и гигиены улиц. Мы видели, что происходило вблизи Кремля в Москве, когда Елизавета хотела в нем поселиться. В Петербурге с 1751 г. были произведены известные улучшения: некоторые рукава Невы были канализованы, очищены и снабжены благоустроенными набережными; Васильевский и Аптекарский острова были соединены с центром столицы посредством мостов, которые Петр Великий, в своей преувеличенной страсти к мореплаванию, запрещал строить. В 1755 г. начатая постройка нового Зимнего дворца начала придавать городу величественный вид. Но порядок и чистота оставляли желать много лучшего. Постоянно возобновляемые предписания против слишком быстрой езды, частых свалок, криков, пронзительных свистков и ружейных выстрелов, всевозможных насилий и совместного купанья мужчин и женщин не производили, как и прежде, никакого действия. Правительство Елизаветы думало умерить эту неурядицу, запретив нищенство; но нищими являлись главными образом арестанты; тюрьма их по‑прежнему не кормила, предоставляя эту заботу общественной благотворительности, вследствие чего она наводняла улицы Петербурга скорбными процессиями голодных арестантов, водимых на цепи. Состояние законодательства, юридической администрации и финансов не позволяло дочери Петра Великого порвать с этим обычаем, довольно варварским, но хитроумно экономическим.

В обеих столицах и в иных местах, благодаря бессилию и нерадению властей, упорно держалась и другая прискорбная особенность городской жизни того времени: пожары. В течение одного лишь мая месяца 1748 г. я насчитываю, согласно официальным данным, в Москве и различных провинциальных городах, целые кварталы и в частности 1717 домов, 40 церквей, богаделен или школ, 94 лавки, уничтоженные огнем, и 36 мужчин и женщин, нашедших в нем смерть. В следующем месяце то же явление возобновляется в Можайске, где сгорают 35 домов, и в Мценске – 205 домов. В дальнейшие месяцы настает черед Ярославля, Бахмута, Орла, Костромы.

К концу данного года уничтожены были половина Переяславля и 1500 домов в Волкове.[284] Обилие деревянных строений, беспечность населения являлись не единственной причиной этих бедствий. Большую роль в них играл и злой умысел. Нередко поджигателей и удавалось поймать. Но тут опять‑таки вмешивалась толпа и силой освобождала их. Поджигатели были солидарны с ворами и в этом обществе, находившемся в периоде формации и во власти первобытных инстинктов, недалеко ушедшем от неопределенного общинного состояния, отличие между «твоим» и «моим» еще неясно определилось, и всевозможные формы насилия сопутствовали всем жизненным явлениям. Тут примешивалось и суеверие. Я сам собственными глазами видел, не так давно, как в русской деревне, которую посетил в своем зловещем полете «красный петух», крестьяне, мужчины и женщины, рыдая и кусая себе кулаки в порыве отчаяния, валялись на земле перед пылавшей избой и отказывались вылить на огонь хотя бы одно ведро воды. Поджег ее Бог или диавол, и нельзя было перечить ни тому, ни другому. Можно себе представить, как подобное положение вещей отзывалось на экономическом состоянии страны.

 

V. Экономический режим

 

Общим лозунгом царствования Елизаветы в этой области был опять‑таки возврат к принципам Петра Великого. Но он допускал и многочисленные отклонения. Елизавета была непоколебима лишь в вопросах религии. Так, от старой системы, сосредоточивавшей в руках государства монополию почти всей торговли и промышленности, Петр сохранил казенную монополию лишь на смолу и на поташ. Остальное он «уволил в народ». Это не могло быть приятно Шувалову, и Елизавета предоставила ему полную волю. За монополией на спирт была учреждена табачная монополия; табачный сбор на откуп был отдан купцу Матвееву за ежегодную плату в 428 руб. 91 коп. Само собой разумеется, что он получал барыши и делился ими с другими. Долго однако он ими не пользовался; уже с 1753 г. новые торги возвысили до 43 462 руб. плату за сбор с одного лишь курительного табака.

Согласно намерениям Петра Великого, переведена была книга Савари «Le parfait négociant», принятая с 1675 г. в разных европейских государствах в качестве коммерческого словаря. Переводчик потребовал 500 руб. за свой труд и, расплачиваясь с ним, правительство нашло эту цену слишком высокой. Повинуясь все тем же соображениям, Елизавета, т. е. Сенат, или, еще лучше, Петр Шувалов, работали над сохранением в промышленных и коммерческих вопросах системы «разумного вмешательства государства», снова возродившейся в России впоследствии. Некоторые части ее были, однако, оставлены, как слишком произвольные. Так, Петр Великий запретил выделывать полотна ýже определенного размера, ввиду того, что заграницей требовались широкие полотна и что тогда, как и в наши дни, общая тенденция в Европе заключалась в работе для экспорта. Но у крестьян были узкие станки, а указ великого государя не сделал их более широкими. В результате явилась просто задержка в производстве и нехватка полотна даже для собственного употребления. Мера эта была отменена в 1745 г.

Правительство Елизаветы проявило точно такую же заботливость относительно производства сукон, в особенности в Воронеже, где купец Пустоволов, помимо многих других преимуществ, включая сюда и право суда над своими рабочими, кроме случаев уголовных преступлений, получил еще разрешение владеть крепостными, т. е. покупать их в количестве, достаточном для своих нужд. Ему даровано было не менее ценное преимущество запасаться бесплатно топливом из государственных казенных лесов. Однако уже со времен Петра Великого выяснившаяся необходимость остановить быстрое обезлесение страны составляла одну из настоятельных забот правительства, и сама Елизавета до того ею прониклась, что прибегла даже к крайне радикальным мерам: она постепенно упразднила между 1748 и 1755 гг. разные заводы, кузницы, стекольни и винокурни на двести верст вокруг Москвы и вовсе уничтожила производство дегтя, хотя оно и было весьма прибыльно для государства; оно разрешено было лишь в Малороссии, в окрестностях Чернигова и Стародуба. Соляные копи в Балахне и Солигаличе были закрыты по той же причине. Но приходилось выдерживать конкуренцию прусских сукноваляльных заводов, вследствие чего Пустоволов получил еще на десять лет право беспошлинного ввоза сырья из‑за границы, дарованное ему с единственным условием поставлять ежегодно в армию на 30 000 руб. товара, выделанного в его мастерских. Владея крепостными, он обязан был поставлять и рекрутов; но он мог взамен их отпускать сукно, и это преимущество было распространено на всех его товарищей по ремеслу.

Система денежных ссуд, выдаваемых промышленникам, тоже составляла часть наследия Петра Великого; при Елизавете она получила дальнейшее развитие: Ломоносов получил 40 000 руб. беспроцентной ссуды на пять лет, предложив открыть хрустальный завод.

В 1753 г. владельцы шелковых фабрик жаловались на недостаток сырья, вследствие отсутствия денег для покупки оптового товара, привозимого на ярмарки астраханскими и персидскими купцами. Пособить этому горю казалось легко. Государство решило заменить собой фабрикантов в оптовых покупках и купцов в продаже в розницу. У него появились склады и лавки. Но заинтересованные лица и этим не удовольствовались. Режим вмешательства, даже разумного, создает цепь с крепкими звеньями, которая сковывает по рукам и по ногам.

С 1752 г. правительство принялось вводить в России, а именно в Малороссии и в Астраханской и Оренбурской губерниях, разведение шелковичных червей. Один астраханский купец, Бирюков, занялся шелководством в соседнем с Астраханью имении; но и тут вмешалось государство. Оно стало тоже разводить шелковичных червей, и шелковые фабрики быстро размножились. Директор одной из них в окрестностях Киева и носитель имени, приобретшего громкую известность впоследствии, получил те же привилегии, что и Пустоволов. Его фамилия была Антон Гамбетта, и он слыл за француза.

Было даже время (1749 г.), когда Елизавета думала, что туземное производство могло удовлетворить внутреннее потребление шелка, и она собиралась издать указ, который явился бы роковым для лионского производства. Но на опрос, сделанный Сенатом, одни лишь фабриканты парчи объявили себя способными удовлетворить весь спрос. Фабриканты бархата обязывались выделывать лишь 6270 арш., между тем как уже в 1746 г. ввоз бархата достигал 15 722 арш. Фабриканты шелковых чулок поставляли их сто пар ежегодно, тогда как ввоз их в том же году превысил 690 дюжин. [285]

Подобно своему отцу, дочь Петра Великого шла вперед скорыми шагами, не соображаясь с тем, могут ли другие за нею поспеть. И эта нарождающаяся отрасль национальной промышленности, соответствовавшая личным вкусам государыни, была особенно близка ее сердцу; Елизавета не жалела ничего для нее. Она предоставила место советника в Мануфактур‑коллегии одному владельцу шелковой фабрики, имя которого (Евреинов) указывает на его семитическое происхождение, и наградила чином поручика двух простых рабочих, Ивкова и Водилова, посланных Петром Великим в Италию и во Францию и по возвращении своем открывших в Москве фабрики шелка и тафты. Ивков ввел производство травчатого бархата, еще неизвестного в России, а Водилов выделку шелковых материй в английском стиле.

Этот особый способ покровительства промышленности точно так же входил в традиции преобразователя и в царствование его дочери был распространен и на другие отрасли ее. Так, капитан Лакостов – вероятно, потомок португальского еврея Акоста, бывшего шутом при дворе Петра I, – был награжден чином майора за то, что взял в свои руки и пустил снова в ход бумажную фабрику, приходившую в упадок под управлением его тестя; а сын крестьянина Демидыча, Акинфий Демидов, был произведен в действительные статские советники за развитие и поднятие металлургических заводов, основанных его отцом.[286]

На этом пути покровительственная система имела за собой то преимущество, что она не отягчала собой государства, тогда как в других областях она непосильно обременяла его и заставляла его в противоположном направлении, – тоже, впрочем, указанном Петром Великим, программа которого заключала в себе много противоречий, – отрешаться от некоторых функций, остававшихся за ним, как за первым купцом и первым промышленником в стране, в ту самую минуту, когда оно принимало на себя другие обязательства. Государство было крупным промышленником в царствование Елизаветы, вследствие наличия старых, преимущественно металлургических заводов, и новых фабрик, созданных им самим. Но оно поспешило отделаться от них, отдав их в руки частной промышленности. Так, в 1752 г. эксплуатации императорской суконной фабрики в Путивле была уступлена купцу Матвееву и его наследникам.

На тысячу ладов и во всех отношениях наследие великого государя ложилось непосильным бременем на его преемников. Они все же остались ему верны в данной области, восстановив Берг– и Мануфактур‑коллегию, упраздненные с 1725 года. Коммерц‑коллегия унаследовала функции этих двух административных учреждений и была завалена их делами. Но восстановление их не было еще равносильно пробуждению их к жизни.

Дух, оживлявший эти призрачные создания и руководивший их деятельностью, медлил вселиться в них вновь. 1749 год был отмечен событием, составившим эпоху в развитии горнозаводской промышленности в России: на русской территории впервые были обнаружены залежи нефти. До тех пор нефть получалась лишь из Персии. Один архангельский купец, основавшийся в Москве, раскольник Прядунов, открыл нефть в России и послал в Петербург и Гамбург образцы ее, встретившие большое одобрение. Способы перегонки, придавшие этому продукту его нынешнюю ценность, правда, не были еще известны в то время. Его все же употребляли в виде топлива, а до известной степени и в виде осветительного материала, и Петр Великий, не колеблясь, разработал бы это новое сокровище. При Елизавете открытие его породило лишь ссору между Берг‑коллегией и медицинской канцелярией относительно целительных свойств минерала, добытого Прядуновым и действительно применявшегося им в виде лекарства и вызвавшего более или менее подлинные излечения. Потребовалось вмешательство Сената в это дело, закончившееся тем, что Прядунова посадили в тюрьму, а защитников его приговорили к штрафу.[287]

Сенаторы иногда проявляли и большую мудрость, хотя они никогда не могли освободиться от известной узости понятий, составлявшей отличительную черту людей того времени, вмещавших в себе слишком великие для их умов идеи. В 1751 г. высокому собранию представлено было прошение крестьянина Яранского уезда Леонтия Шамшуренкова, давно уже сидевшего в тюрьме в Москве и выдававшего себя за изобретателя усовершенствованного автомобиля… Оказывается, эти приспособления имеют в России историю довольно давнюю. Автомобиль Шамшуренкова мог, по его словам, пробегать самые длинные расстояния и взбираться на самые крутые подъемы. Достаточно было двух людей, чтобы управлять им. Для достижения этих результатов изобретатель просил лишь свободы, трех месяцев времени – и 30 рублей.

Нельзя не отметить здесь одну любопытную подробность. Мои читатели найдут в ней выразительную иллюстрацию режима того времени в одном из его видов, которого я коснулся лишь вскользь. В подкрепление своей просьбы, представленной им, как сказано, в Сенат в 1751 г., Шамшуренков ссылался на выдуманное им другое приспособление, поднимавшее с земли на большую высоту большие церковные колокола. Модель его, представленная за год перед тем, в 1736 г., была принята в свое время Военной коллегией. Но она погибла при пожаре и дело не кончилось ничем. Таким образом прошение было подано в 1737 г., и Шамшуренков, заключенный в тюрьму вследствие сделанного им доноса о злоупотреблениях при продаже спирта, справедливость которого он брался доказать, просидел пятнадцать лет в тюрьме в положении даже не обвиняемого, а свидетеля! Как его прошение, так и дело, в которое он был замешан, пострадали от неуклюжести и неповоротливости огромного юридического и административного аппарата, не стоившего его собственного изобретения.

Шамшуренков, по‑видимому, не хвастался. Сенат, наконец, внял его просьбе, автомобиль был построен и действовал исправно; изобретатель его получило 50 руб. награды, хотя изготовление автомобиля и превысило установленную смету. История всех смет в мире всегда была неизменна во всех странах и во все века; постройка автомобиля стоила 73 руб. 5 коп., кроме харчевых денег, выданных Шамшуренкову, – 17 руб. 50 к. за пять с половиной месяцев работы. Но по окончании ее Шамшуренкова снова водворили в тюрьму в Москву, откуда он опять писал прошение в 1753 г.

Может быть, он был гениальным изобретателем. После первого своего автомобиля на колесах он выдумал другой – на полозьях, который был снабжен часо‑верстным счетчиком, отмечавшим расстояние до тысячи верст и звонившим на каждой версте. Вместе с тем Шамшуренков обещал значительно увеличить скорость другого своего аппарата. Автомобильные сани и счетчик должны были стоить от 50–80 руб. каждый. Ознакомившись с этими подробностями, Сенат, по‑видимому, склонен был субсидировать и это второе предприятие. К сожалению, дело о Шамшуренкове, рассмотренное мною, на этом прерывается, и ввиду того, что слава Шамшуренкова осталась похороненной в бумагах до сих пор, весьма вероятно, что несчастному изобретателю так и не удалось выйти из тюрьмы.[288] Но его печальная судьба составляет часть мартиролога, общего всем временам и всем народам, и не следует слишком отягчать этим фактом историческую ответственность Елизаветы и ее сотрудников.

Как счастливым людям, так и счастливым народам нередко благоприятствуют самые их недостатки. Страсть императрицы к нарядам, без сомнения, способствовала зарождение и развитию некоторых частей промышленности; хотя она до сего дня борется с иностранной конкуренцией, они все же составляют значительную отрасль национального производства. Точно так же прихоть Елизаветы и ее желание иметь всегда за столом виноград, персики и другие южные фрукты вызвали продолжение почтового тракта между Москвой и Астраханью через Царицын, и затем между Царицыном и Киевом. То была «фруктовая почта», как позднее железная дорога, соединившая Петербург с одним балтийским портом, получила название «апельсинной дороги».[289] Установленные таким образом пути сообщения служили и другим целям. Они, правда, тогда не отличались быстротой. Так в 1756 г. один сенатский указ ехал по почтовому тракту между Москвой и Саратовом 1149 верст сорок пять дней, а другой указ на двенадцать дней дольше.[290]

Поощрение Елизаветою народной промышленности в этом направлении носило на себе отпечаток легковесности ее забот. Было что‑то ребяческое в желании выделывать кружева в стране, где полотно на рубашки оставалось еще предметом роскоши, и преимущества, дарованные m‑me Терезе, искусной кружевнице из Брюсселя, не оправдывались с точки зрения тех более мудрых принципов, которые Петр Великий пытался осуществить, поощряя прежде всего производство предметов первой необходимости. Но гений не сообщается по наследству, и было бы несправедливо слишком строго осуждать наследников великого государя за эти ошибки в оценке явлении, совершаемые и доныне самыми светлыми умами.

Идя ощупью и наугад по совершенно еще неизвестному пути, Елизавета и ее сотрудники пришли к противоречию, состоявшему в том, что они начали бороться с развитием некоторых видов роскоши, вызванных к жизни ими же самими. Россия была в то время страной, где большинство предметов общего употребления были дешевы, а предметы роскоши весьма дороги. Мы уже видели, какова была цена свежего мяса. В 1753 г. в Москве пуд ржаного хлеба стоит 26 коп., пуд пшеницы 64 коп., пуд масла 2 руб. 14 к., пуд солонины 12 коп. Люди, не владевшие крепостными, платили прислуге 3 р. в год.[291]

Это составляло средний баланс экономической жизни. Вкусы были просты, и потребности ограничены. Но в аристократической среде уже начинали пить шампанское, и бутылка его стоила 1 руб. 30 к.; чай, вошедший впоследствии во всеобщее употребление, составлял также предмет роскоши: фунт его продавался за 2 руб., а пуд сахара за 2 руб. 50 к.[292] Но для высших классов и в особенности для придворных особенно разорительной являлась одежда. С введением французских мод и парижских предметов роскоши эти расходы стали непосильными для большинства. В силу этого с декабря 1742 г. пришлось восстановить и даже значительно расширить законы против роскоши, изданные еще при Анне I. Императорским указом была ограничена цена шелковых материй. Для четырех первых классов она не должна была превышать 4 руб. за аршин. Три следующих класса должны были довольствоваться материями в 3 руб. за аршин. Остальным классам предписывалось носить «грезеты» в 2 руб. Людям, не имевшим чина, совершенно запрещалось носить щелк и бархат; относительно же кружев была установлена монополия только для первых пяти классов, и то кружева должны были иметь не более четырех пальцев ширины. Точно так же запрещено было носить золото и серебро в галунах на ливреях; исключение было сделано только для военных и иностранцев. В особых случаях, как, например, на придворных торжествах, допускались материи, тканые золотом и серебром, но исключительно для первых четырех классов (указ 16 марта 1745 г.). Позволено было однако донашивать старые одежды из запрещенных тканей, но во избежание злоупотреблений решено было снабжать их клеймом.[293] Кроме того запрещено было ездить четверней; исключение было сделано для иностранных дипломатов и землевладельцев, отправлявшихся в свои поместья; всем без изъятия запрещено было затягивать дома и экипажи черной материй по случаю траура. Русским мануфактурам приказано было сократить производство золотых и серебряных тканей, а ввоз материй, превышавших в цене 7 руб. за аршин, был вовсе отменен. Но в данном случае Елизавета раскаялась в отданном ею приказе. Ее щегольство от того пострадало, портнихи ее подняли плач, и вскоре мера эта была отменена. Негоцианты, ввозившие дорогие материи, получили лишь приказание сообщать об этом начальнику императорского гардероба, дабы императрица могла выбрать для себя лучшие из них. Но петербургские модницы отыгрывались на блондах и на других дорогих и изящных отделках. Поэтому в 1761 г. наложен был запрет на блонды иностранного происхождения.

Прямым последствием этого похода на роскошь явилось значительное развитие контрабанды. Это отозвалось на промышленности и торговле; но они страдали главным образом от двух причин совершенно другого порядка, – одной социальной, другой – политической. Социальная причина, существующая и поныне, заключалась в недостатке рабочих рук. История разработки соляных копей представляет тому любопытный пример. В 1745 г. правительство предложило Строгановым безграничный кредит на добывание и поставку необходимого для потребления количества соли. Те ответили: нам денег не нужно; дайте нам рабочие руки и пути сообщения. Правительство настаивало на кредите; могущественные промышленники отвечали упорным отказом: ни за какие деньги они не соглашались принять на себя эту поставку. Пришлось прибегнуть к мерам, бывшим в употреблении в старом Московском государстве, и генерал Юшков взялся за дело manu militari.[294] Но результаты оказались не особенно блестящими, и в 1746 г. указом повелено было заставить Строгановых и их соперника Демидова снабжать солью петербургские и московские склады.[295] Этот недостаток рабочих рук стоял в связи с явлением, на котором мне придется остановиться, – с массовым переселением крестьян, спасавшихся от притеснений и унижении крепостного права.

Политическая причина крылась в чрезмерном развитии монополий и привилегий, история которых, уже затронутая мною, почти сливается с историей Петра Шувалова. В 1742 г. у барона Шенберга были отняты большие заводы, предоставленные ему привилегией при Петре I, так как, управляя ими, он совершал всевозможные злоупотребления, но их отдали Шувалову, слывшему за человека, способного произвести их еще больше. В 1748 г. всемогущий родственник временщика оттягал для себя, для своей жены и для своих наследников эксплуатацию соляных копей в Архангельске и Коле. В 1750 г. беломорская коммерческая компания была освобождена от уплаты каких бы то ни было налогов, а компания эта имела во главе Петра Шувалова. В том же году он всецело захватил в свои руки торговлю зерном, треской и кожей.

При ближайшем рассмотрении оказывается, что большинство мер, относившихся к торговле и промышленности в царствование Елизаветы, диктовались соображениями не столь общественного, сколь частного характера, и стояли в связи с частными интересами, а интересы эти обыкновенно являлись интересами Петра Шувалова. Так, убедившись в превосходстве частной промышленности над казенной – в деле производства меди, – правительство решило в 1743 г. более не открывать в Оренбургской губернии заводов этой категории. Год и несколько месяцев спустя наступил полный поворот: приказано было увеличить число казенных заводов. Почему же? Потому что под председательством Шувалова была образована комиссия для переплавки медных монет. Эта операция обещала доставить крупные барыши председателю, и для осуществления их он предпочитал иметь дело с казной, а не с частными лицами.

Мне пришлось, однако, отметить и услуги, оказанные обществу этим универсальным дельцом, захватившим в свои руки частную и общественную собственность во всех ее видах. Чрезвычайно ценной мерой было упразднение внутренних таможен и застав. До этого преобразования крестьянин, доставивший в Москву воз дров, считал себя счастливым, если привозил домой половину продажной цены, – 16–20 копеек – за вычетом всех подорожных поборов: за наем экипажа, за переезд через мост, за постой и т. п. Нередко, при приезде в город с пустыми руками, ему приходилось оставлять у заставы свою шапку, рукавицы или пояс и впоследствии их выкупать. Некоторые из этих налогов равнялись лишь полушке; но ввиду того, что разменные монеты были редки, сборщик брал обыкновенно целое вместо дроби. Доходы с этих пошлин не достигали и миллиона рублей, равняясь 903 637 руб. в 1753 г., когда была произведена реформа. После того, как увеличили на 10 % ввозные и вывозные пошлины для внешней торговли, потеря эта была возмещена;[296] указом 18 декабря 1753 г.[297] было упразднено семнадцать внутренних мелочных сборов, что принесло большое облегчение экономической жизни страны и сослужило огромную службу делу национального объединения.

Однако внутренняя торговля шла довольно вяло. Меры, принятые для возбуждения ее деятельности, не были особенно удачны, как, например, запрещение в 1755 г. вывоза льна, спирта, меди и сала. Государство продолжало считать своим правом и обязанностью направлять ее в ту или другую сторону. Хлебная торговля точно так же подвергалась довольно часто действие временных запретов или ограничений, обусловленных плохим урожаем или какой‑нибудь смелой спекуляцией. То, в неурожайные годы, производилась ревизия наличного хлеба, и землевладельцев заставляли продавать его под военным контролем, то продажа хлеба ограничивалась в целях пополнения запасов.

По другим причинам, внешняя торговля в свою очередь не приняла того национального характера, который пытались ей придать. Она сосредоточилась в руках иностранцев.

«Генеральное межевание» огромной империи, этот колоссальный труд, предпринятый по инициативе Шувалова, пострадало вследствие войны и обусловленных ею финансовых затруднений. В 1761 г. Сенат приказал закончить работы в Московской губернии, в Новгородском, Велико‑Устюжском и Вятском уездах и прекратить их в других местах, за неимением денег.

Скудости казны соответствовал недостаток общественного кредита, что точно так же входило в число причин, парализовавших развитие богатства страны во всех направлениях. Здесь правительство стояло лицом к лицу с трудной задачей, и разрешение ее, само по себе правильное, потерпело, к несчастию, неудачу, вследствие неумелого осуществления его на деле. Уже Анна Иоанновна учредила на Монетном дворе ссудную кассу для всего общества без различия классов. Но операции ее были ничтожны. Брали 8 %, и ссуда производилась лишь под залог золота или серебра. В 1753 г. Елизавета указом повелела учредить два банка сразу: один банк для купцов с капиталом в 500 000 руб. и другой – для дворянства с капиталом в 750 000 руб. Проценты были понижены до 6.[298] Несмотря на это, дела торгового банка шли сначала вяло; он требовал залога в виде товара. Лишь к концу следующего года, после упразднения этого пункта, по просьбе заинтересованных сторон, общая сумма ссуд повысилась до 200 000 руб. в Дворянском банке, а ссуды, обеспеченные закладными на земли, ограничены были 50 руб. за каждую заложенную душу и 1000 рублями на каждого заемщика. Несмотря на эти крайние меры предосторожности, случаи несостоятельности были многочисленны. Все возрастающее оскудение дворянства шло рука об руку с чрезмерным измельчанием поземельных имуществ. Отмечу случай с одним заемщиком, кредит которого, оцененный в 250 руб., превосходил установленные размеры ссуды сообразно с ценностью залога.[299] Благосостояние дворянства подтачивалось чрезмерными расходами и привычкой к всевозможным непроизводительным тратам; и пример в этом направлении шел, увы! сверху.

 

VI. Финансы

 

В начале царствования Елизаветы один солдат, рисуя в образных выражениях совершенно противоположные Елизавете привычки Петра Великого, сказал при свидетелях, что царь «из‑за копейки давливался». Его отправили в тайную канцелярию, где не нашлось никого, кто понял бы всю ценность этого отзыва.[300] Дочь великого царя впала в этом отношении в другую крайность. В память своего радостного воцарения она сложила по гривеннику с подушной подати за 1742 и 1743 г., но в то же время осыпала щедротами своих приближенных и затмила своих предшественников пышностью и великолепием, которыми окружила свой трон. Таким образом, с первых же шагов было нарушено финансовое равновесие страны, державшееся до той поры лишь с величайшим трудом, и появилась надобность прибегать к унизительным мероприятиям, которых не удалось избегнуть, впрочем, и Петру Великому. Удержание жалованья, замена звонкой монеты при уплате всевозможных долгов различным товаром казенного производства, произвольное поднятие цен на взятые в монополию продукты, как на соль и на спирт, все эти меры были использованы без особого успеха. В 1750 г. Сенат доложил императрице, что средний доход предшествовавших пяти лет (за исключением подушных податей и некоторых специальных бюджетов) равнялся 3 965 155 рублям, а расходы достигали в среднем 4 453 007 рублей; получался постоянный дефицит, грозящий увеличиваться с каждым годом. К тому же в память села Измайлова, где Елизавета провела свои молодые годы, она образовала новый гвардейский Измайловский полк. Это был блестящий полк, но он стоил 173 573 рубля в год. Сумма эта черпалась из доходов Сибирской канцелярии, но эта канцелярия не располагала ни одной свободной копейкой. Прежде выходили из затруднений, занимая деньги на Монетном дворе, но Петр Шувалов, после управления им, не оставил после себя ничего.[301]

Иностранные дипломаты наперегонки друг перед другом отмечали эту нужду, тревожась или радуясь ей. Мардефельд писал в конце 1742 г.: «Казна пуста. Офицерам уж десять месяцев не платят жалованья. Адмиралтейству необходимы 50 000 руб., а у него нет ни гроша».[302] На следующий год он посмеивался над историей с модным торговцем, с величайшим трудом добившимся уплаты 400 руб. за поставленный им ее величеству товар. Увидев его в своей передней, императрица думала, что он принес ей еще какие‑нибудь новинки. Но, вместо ожидаемых перьев или кружев, он представил Елизавете счет, а начальник гардероба Чоглоков объявил, что его касса пуста. Тогда Елизавета удалилась в свои покои и вскоре вернулась с 400 руб., случайно находившимися в ее шкатулке; она передала их Чоглокову со словами: «Вы отдадите их мне через месяц на драгоценности». В то же время посланник Фридриха рассказывал о нетерпении полковника Граппа, привезшего императрице прусский орден Черного Орла; он не мог добиться прощальной аудиенции, потому что не было звонкой монеты для обычного в таких случаях подарка. Мардефельд сообщал и о выходке толпы матросов, остановивших экипаж ее величества в пути на богомолье и требовавших от нее уплаты жалованья. Наконец, даже мундкохи ее величества находились в большом затруднении. Часто не хватало пряностей, каперсов и оливок для императорского стола и вина подавались плохие. «Причина этого заключается в плохом ведении дел, пишет Мардефельд; содержание сорока пажей, не считая их одежды, стоит 34 000 руб. Гувернер этих пажей взялся вести их хозяйство на 6000 руб.; в награду за свои добрые намерения он был удален».[303]

Положение ухудшалось и неудачными финансовыми приемами, где неразумие управляемых превосходило неумелость управителей. Мардефельд пишет в 1746 г.: «Одно достоверное лицо утверждает, что несмотря на то, что с 1712 г. на Монетном дворе было отчеканено 35 млн. руб.,