III. Дуглас и Бехтеев. Версальский договор

Дуглас появился в Петербурге в конце апреля 1756 г., как раз в то время, когда Венский двор склонял Россию к решению, совпадавшему с поручениями, с которыми приехал французский агент. И – хотя это считалось до сих пор достоверным – его не сопровождал на этот раз пресловутый д’Эон, который, согласно легендарным рассказам, играл будто бы еще при первом приезде Дугласа в Россию романтическую и важную роль. Гальярде не может приписать себе даже чести создания этой басни, так как мы находим ее след в записках г‑жи Кампан и в другом более раннем издании, относящемся к 1785 году (l’Espion anglais). Как я ни ценю предания, я не могу принимать на веру те из них, ложность которых доказана; поэтому я оставляю в стороне картинные подробности, произвольно введенные в эту главу истории, тем более что она достаточно любопытна и характерна и без всякого вымысла. Д’Эон никогда не состоял фрейлиной Елизаветы и не служил лектриссой у государыни, которая никогда не читала. Он не носил женского платья в России и приехал туда в первый раз лишь в августе 1756 года, четыре месяца спустя после Дугласа. По своим официальным обязанностям он был простым курьером, которому поручались депеши, правда, очень важные, так как в них шла речь о присоединении России к Версальскому договору, послужившему основанием будущей коалиции. Впоследствии его решили оставить в Петербурге в качестве секретаря Дугласа и мелкого агента тайной дипломатии.

Итак, он был величина некрупная; но, проезжая через Германию, он держал такие странные речи и так ловко сумел раздуть свою роль, что иллюзии на его счет сохранились отчасти и до наших дней. Дипломат, поставленный во главе французской миссии, должен был стушеваться пред своим подчиненным, и скромная личность Дугласа – эта небольшая звездочка, засветившаяся на горизонте нового франко‑русского соглашения, – почти потухла в ярких лучах появившейся рядом с ней кометы. Д’Эону удалось, впрочем, пустить пыль в глаза и самому Дугласу: он прибыл в Петербург, выдержав в пути страшную бурю, подробности которой он описывает следующим образом:

«Наш бедный капитан, которого англичане наверное не выбрали бы в преемники адмирала Бинга, совсем растерялся. Он искал компас, который наверное покоился мирным сном вместе с его пушками, и, не зная, где находится, удовольствовался тем, что запер нас всех обманом в своей каюте, велел спускать паруса, ругался с матросами, топал ногами не хуже датского жеребца, находившегося на нашем корабле и предназначенного для великого князя; и, сливая свой ужасный голос с лаем семнадцати датских догов и блеянием одной английской овцы, тоже находившихся на нашем корабли и тоже предназначавшихся для великого князя, кричал изо всех сил: „Ominsotte!“ (Mein Gott?). В ногах у меня были английские, немецкие и другие пассажиры, которые чувствовали себя так плохо, что можно было подумать, они взяли на себя поставку пищи для морских рыб… Впрочем, я приехал бодр и свеж, точно проехался не дальше Сен‑Клу… Кавалер Дуглас, видя, как я схожу с корабля с саблей на боку, со шляпой под мышкой, в белых чулках и с напудренной как следует головою, подумал, что перед ним парижский щеголь, только что вышедший из галиота у подножия Пон‑Рояля, чтобы прокатиться по Тюильери».[585]

Шотландец был, разумеется, в восторге от такого отважного и элегантного сотрудника, но, к сожалению, он не мог предложить ему пока никакой работы. Он сам выдавал себя в России за простого путешественника, хотя на этот раз он и заручился письмом Рулье к Воронцову, указывавшим на его полномочия. Кроме того, он передал вице‑канцлеру записку, содержавшую личное и секретное сообщение Людовика XV Елизавете. Довольно некстати, король начинал в ней с того, что возобновил программу печальной памяти Шетарди и советовал царице прогнать министра, «который открыто перед лицом всей Европы приносит в жертву славу своей государыни и истинные интересы своей родины». Но вслед за этим неудачным вступлением шло откровенное предложение возобновить дипломатические сношения между обеими странами. Елизавета дала на эту записку ответ, какого и следовало ожидать. В своем письме к королю, помеченном 7 мая 1756 года, она, ни словом не упоминая о Бестужеве, говорила, что «с особенным удовольствием» узнала о личных чувствах короля к ней и была очень рада «видеть хорошее расположение его величества к восстановлению доброго согласия и тесной дружбы между обоими дворами»… Она ждала только случая уверить короля в своих чувствах к нему, неизменно ею сохраненных, и охотно соглашалась на взаимное назначение «министров с посольским характером»; с этою целью она уже назначила в соответствие присылки Дугласа отправить во Францию русского агента.[586]

Все это было полно обещаний для будущего. Но пока личное положение Дугласа оставалось все‑таки очень затруднительным. Иван и Петр Шуваловы, знавшие о подготовлявшемся сближении с Францией, относились к французскому эмиссару с большим почетом. Оба Разумовские, Нарышкины, Голицыны, Чернышевы, Шереметевы, барон Строганов, генерал Бутурлин и другие представители высшего света и интимного кружка Елизаветы, тоже догадывавшиеся о цели приезда Дугласа, оказывали свое внимание таинственному иностранцу. Но именно эта его таинственность и создавала некоторую натянутость в обращении с ним. Никто не знал, за кого собственно его принимать, и он сам не знал, за кого выдавать себя. Воронцову он представился, шутя, в качестве «комиссионера по продаже вин» и доверенного лица принца Конти. Но он не имел никакого определенного звания или чина, необходимых, чтобы явиться ко двору. Елизавета желала, чтобы Бестужев не знал о поручении, данном Дугласу, «пока все дело не будет окончено». Поэтому он не мог играть в Петербурге никакой официальной роли. Наконец, он был английским подданным и в силу этого подчинялся британским законам. А Уильямс не скрывал своего намерения напомнить ему об этом. Чтоб принять решительные меры против шотландца, он ждал только приказаний из Лондона, куда уже послал по этому поводу запрос.

Читатели «Записок» Мессельера склонны несколько преувеличивать опасности, которым подвергался бедный «комиссионер», и я думаю, что, если бы ему действительно грозило быть убитым,[587] то он упомянул бы об этом хоть мимоходом в своей переписке. А он жаловался в ней только на неприятности и затруднения менее трагического характера, на которые ему, вследствие неофициальности его положении, приходилось наталкиваться на каждом шагу; он настойчиво просил, чтоб во Франции положили этому конец. Странное дело – он видимо не догадывался о причине, заставлявшей Версальский двор отказывать ему в его требовании, хотя понять ее было нетрудно: Франции упрямо не хотела назначить первая в Россию посла. И лишь в конце 1756 года к Дугласу был отправлен курьер с верительною грамотой, дававшей безыменному дипломату звание полномочного министра: в Париж наконец приехал русский агент, о котором писала Елизавета.

Это был Федор Дмитриевич Бехтеев, приближенный Воронцова. Он довольно долго жил заграницей и считался человеком рассудительным и осторожным. Свою осторожность он блестяще показал на деле, представив вице‑канцлеру перед отъездом ряд подробных вопросов, на которые он потребовал точного ответа по всем пунктам:

– Ежели французское министерство потребует от меня, чтобы я оному, так же как и Дукласу, подал на письме – с чем я прислан?

– Можно сочинить мемориал на имя г. Рулье, по содержание инструкции и данного здесь ответа г. Дукласу.

– В словах же и, есть ли приказано будет, на письме, употреблять ли сии термины: что я прислан от ее императорского величества и что я по ее высочайшему повелению предложения чиню, или только: с соизволения ее величества от вашего сиятельства отправлен и от вас приказано мне?

– Сии последние слова можете употреблять, что по высочайшему соизволению ее императорского величества вы от меня отправлены и к г. Рулье прямо адресованы; дабы через него король известен был о сантиментах и склонностях здешнего двора к восстановлению дружбы и корреспонденции.

– Есть ли спросят о заключенной конвенции нашей с англичанами?

– Сей пункт весьма деликатен, и хотя Франция по‑видимому алчно ведать желает, токмо о нем ни в какую экспанцию вступать не должно, а сказать можно, что от обстоятельства дел и времени многие в свете обращения происходят и зависят; токмо ее императорское величество есть верный друг своим союзникам, и без наиважнейшей причины отменять оные не изволит.

– Каким образом отзываться о трактате, заключенном между Англией и королем прусским?

– На сие можно сказать: заключенный трактат между королями английским и прусским, по причине неожидаемой здесь ведомости, немалое удивление здесь причинил и что о том некоторые изъяснения с аглинским двором чинятся.

– О плане соединения обоих дворов, который во второй Дукласовой промемории предложен от принца Контия, в какой силе изъясняться?

– Чтоб он о содержании оного прежде точно объявил вам или здесь через г. Дукласа представил, а инако, не знав содержания, ничего наперед объявить не можно».[588]

Бехтееву было предписано, кроме того, внушать Версальскому двору, что России отказывается от английских субсидий «в уважение постоянно подаваемых со стороны императрицы‑королевы обнадеживаний, что французский король будет более, чем Англия, готов вступить в виды России». Он должен был настаивать на необходимости немедленного и полного соглашения между обоими дворами, не указывая, впрочем, на характер этого соглашения. А если бы французские министры стали настаивать на том, чтобы он объяснился подробнее, он должен был отослать их к графу Штарембергу, с которым был обязан действовать во всем сообща, следуя его советам и даже выдавая себя за его подчиненного.[589]

Задача Бехтеева была заранее очень облегчена ему: Версальский договор удивительно сблизил Париж и Петербург, еще недавно отделенные таким далеким расстоянием. Но на первых порах русскому дипломату пришлось натолкнуться все‑таки на те же неудобства, что и Дугласу в России. Во‑первых, сразу по приезду его встретил Мишель с поручением от Конти. Принц хотел видеть Бехтеева прежде, чем тот переговорить с Рулье, и предостерегал его против министра. Он «велел мне сказать, – пишет Бехтеев, – что увидя, с чем я приехал, он тотчас примется за дело и станет докладывать королю, притом накрепко рекомендовал остерегаться, чтоб о том отнюдь г. Рулье не сведал; ибо ежели сей министр то проведает, скажет маркизе Помпадур, с которою у принца не очень ладно, и станут препятствовать для того только, что дело чрез его руки пойдет. Но вслед за Мишелем явился Терсье и пригласил бедного Бехтеева ехать с ним немедленно в Компьен, где их ждал министр. Рулье показался Бехтееву наиболее разумным из всех; но и тут его ждало разочарование. Получив письмо Воронцова, Рулье с трудом старался разобрать его подпись.

«Когда я письмо подавал, – рассказывает Бехтеев, – не узнавая имя вашего, спрашивал он у меня, от кого, упоминая притом имена его сиятельства канцлера и господ Шуваловых. На что я ему повторил, что то от вашего сиятельства… А как я у министра в пятницу по приезде в другоредь был, учинил он мне между прочим весьма странной и нечаянный вопрос, а именно, при иностранных ли делах ваше сиятельство министром?»

Бехтеев едва не упал в обморок от изумления. Но, обменявшись с министром несколькими словами, он увидел, что тот по‑видимому ничего не знает о первом путешествии Дугласа, и что принц Конти был прав, хвалясь, что эту поездку устроил он один. Принц, стоявший во главе тайной дипломатии, передавал также Бехтееву о выработанном им самим проекте союза с Россией, и выражал даже готовность ехать лично в Петербург, чтобы добиться согласия Елизаветы. Предложение это было очень соблазнительно; но, к сожалению, получив необходимые справки у Мишеля, Бехтеев убедился, что проект принца явно враждебен австрийскому, а в этом отношении инструкции русского дипломата не допускали никаких компромиссов.

Новое препятствие: переговорив с министром, Бехтеев хотел представиться королю. Но в качестве кого он мог явиться к его величеству? В кармане у него лежала верительная грамота вроде той, что была послана и Дугласу. Но на ней не стояло числа, и ему было разрешено предъявить ее лишь в тот день, когда француз предъявит в Петербург свою. Оба двора подвигались навстречу друг к другу очень осторожно, отмеривая каждый свой шаг, а в смысле этикета дипломаты всех стран были всегда усердными подражателями Китая.

– Вы будете представлены королю под именем подполковника Российского, – сказал Рулье смущенному дипломату.

– Но, кажется, было бы с моей стороны весьма непорядочно назваться тем, чего мне не пожаловано, – ответил Бехтеев.

Наконец, они условились, что, вернувшись из Компьени, Бехтеев будет допущен на утренний прием короля в качестве «русского дворянина». Людовик XV действительно оказал ему честь «утирать» в его присутствии свои руки, затем, надев «сорочку», поданную ему дофином, «убравшись со всем, пошел к пульпету, стоящему в головах у постели, для отправления краткие молитвы», в то время как все присутствующие преклонили колено, и хотел уже пройти из своей спальни в церковь, когда обер‑камергер «дук» Флери указал ему на «русского дворянина». Его величество соблаговолил тогда заметить иностранца и спросил его, как здоровье императрицы. Поклонившись до земли, Бехтеев не успел подняться, как король уже прошел мимо. Но короля сменил принц Конти. Не дождавшись Бехтеева в Париже, он разыскал его во дворце и целый час не отпускал от себя. Этот разговор не удовлетворил однако ни одного из собеседников. Бехтеев вынес убеждение, что принц хлопочет вовсе не о сближении с Россией: он на каждом шагу поминал Польшу, домогаясь, очевидно, наследства Августа III. И путешествие, которое он собирался совершить в Петербург, по‑видимому, не имело иной цели.[590]

Русский агент решил тогда сноситься с одним Рулье и с официальными представителями министерства. Но и они удивили его и обманули его в ожиданиях. Судя по тому, что ему приходилось слышать о них в России, Бехтеев представлял себе французов как народ легкомысленный, быстро поддающийся чужому влиянию, и думал, что их нетрудно заставить плясать по своей дудочке. А между тем он встретил здесь людей, в смысле последовательности и твердости в отстаивании своих интересов себе равных, – так, по крайней мере, он утверждает в своих письмах.

Этот взгляд на французских дипломатов стоит того, чтобы его запомнить. Я думаю, что и после Бехтеева многим пришлось его разделить.

Между тем Бехтеев стал замечать, что даже после того, как он представил свои верительные грамоты, его по‑прежнему держат в стороне от переговоров и ведут их, минуя его, непосредственно с Веной. Это было вполне естественно ввиду того положения, в которое сам С.‑Петербургский двор поставил своего агента по отношению к Бестужеву. Канцлер знал об его отъезде и принимал даже внешне участие в приготовлениях к его путешествию, но истинная цель посольства Бехтеева была от него скрыта. Бехтеев посылал Бестужеву для формы официальные рапорты, наполняя их ничего не говорящими фразами, но, кроме того, он должен был еще отправлять другие донесения Воронцову, которые передавались непосредственно Елизавете с собственноручными примечаниями вице‑канцлера. Бедный Бехтеев совершенно терялся среди всех этих тонкостей, и видя, что никто не приписывает ему серьезной роли, потерял в конце концов желание ее играть.

Однако, оставаясь в Париже до 1757 года, он имел удовольствие сообщить своему двору о радушном приеме, который стали оказывать русским сановникам и их женам в Версале. Русские уже давно не появлялись при французском дворе, а теперь их видели здесь ежедневно. Московские княгини допускались в виде особой милости в обыкновенных платьях в спальню королевы, тогда как французские дамы самых знатных родов должны были присутствовать на утреннем выходе в парадных костюмах. Даже маркиза Помпадур, вопреки предсказаниям принца Конти, была очень любезна к русским и устроила в их честь праздник в своем парижском доме.

Но хотя дипломатические обязанности оставляли Бехтееву много свободного времени, он был все‑таки очень занят. Он получал мало бумаг и еще меньше их подписывал, но зато целыми днями исполнял поручения Елизаветы: бегал по магазинам, покупая «рукавицы», ленты, духи, «спирты, воды, помады, румяны», следил за изготовлением громадного туалетного зеркала в шесть футов высоты в раме, работы Жермена, за которое спрашивали три тысячи ливров, а взяли пять тысяч талеров; собрал точные справки, как мыть чулки в простой воде без мыла и какого фасона их носят. «Чулки заказал; стрелки у них новомодные, шитых стрелок более не носят, для того, что показывают ногу толще». И, купив еще сверх всего карету и одноколку, он выехал, наконец, в Россию. Одни парижские купцы заметили его исчезновение.[591]

Внимание дипломатического мира было обращено в другую сторону. По той дороге, по которой еще недавно проезжали как странствующие рыцари Бехтеев, Дуглас, Мишель и другие безвестные агенты дипломатии, теперь должны были вскоре проследовать полномочные послы, окруженные пышною свитой. Князь Голицын в Петербурге и маркиз Лопиталь в Версале получили приказание двинуться в путь. И в это время выступил еще третий путешественник, который всегда торопился и привык идти широкой дорогой, не заботясь о том, чтоб его быстрые движения совпадали с медленным ходом дипломатических комбинаций: очнувшись, наконец, от своих странных иллюзий, Фридрих понял, к какой страшной опасности привела его смелая и недальновидная политика, и, как всегда, решил идти напролом, начав первым борьбу, которая была теперь неизбежна. В августе 1756 года он неожиданно занял Саксонию, стараясь найти в дипломатической переписке разграбленного им архива Дрездена, доказательства воинственных замыслов своих врагов, а в рядах саксонской армии, принужденной сдаться, рекрутов для своего победоносного войска.

Это было начало великой войны, о которой мечтали одинаково страстно и в Петербурге, и в Вене. И это было также осуществление задуманного Кауницем плана, основанного на безупречно верном понимании темперамента и гения человека, против которого этот план был направлен. Великий полководец сыграл бессознательно роль, предназначенную ему великим политиком. Он развязал руки Франции и дал Кауницу возможность вовлечь ее в борьбу, в которой ей нечего было делать. Конечно,[592] с той точки зрении, что на войне наступление всегда выгоднее оборонительного положения, – Фридриху ничего другого и не оставалось делать. Но он довел себя до этой войны, не отдавая себе в этом отчета, в приступе сомнамбулизма, свойственного людям, которые ищут удачи и счастья и, как он, избалованы счастьем. Он не видел, как образовались и сцепились звенья будущей грозной коалиции, вскоре сжавшей его со всех сторон мертвою петлей. И ударами, которая начала наносить его армия в Саксонии и которые болезненно отзывались и в Версале и в Петербурге, он сам сковывал все крепче союз своих врагов.