IV. Дарования и политическая роль Елизаветы

Она была прежде всего дочерью Петра Великого, озабоченная, в особенности в начале своего царствовании, тем, чтобы не посрамить его имени и его наследия, на которое она предъявила права. Ее поклонение своему великому отцу доходило до мелочности; так, например, она иногда подписывала свои письма именем: «Михайлова», потому что Петр, путешествуя заграницей, взял псевдоним «Михайлов». Но для того, чтобы эта страсть к подражанию распространилась на более серьезные предметы, Елизавете недоставало не одного только гения. За отсутствием гениальности, она обладала все‑таки здравым смыслом, хитростью, некоторыми еще более тонкими свойствами ума, например, искусством, составившим впоследствии отличительную черту Екатерины II, устанавливать тщательно охраняемую границу между своими чувствами и даже страстями с одной стороны и своими интересами с другой. Образчиком этого может служить ее поведение с маркизом Шетарди; она расточала этому товарищу черных дней почти чрезмерные знаки дружбы и благодарности, предоставив ему и публично и в своем тесном кругу привилегированное положение, и вместе с тем в области политики она перешла на сторону злейших врагов его и Франции и предала его им. Ниже я вернусь к этому вопросу.

Она отличалась большой скрытностью. Никогда не была она так любезна с людьми, как в ту именно минуту, когда готовила им опалу или гибель. Но это опять‑таки принадлежит к области вечно женственного.

У нее также было и чрезвычайно высокое понятие о своем царском достоинстве. Павел I, говоря впоследствии: «В России значительным человеком является только тот, с которым я говорю и пока я с ним говорю», повторял лишь заученный урок. Она нередко произносила подобные фразы. Так, по поводу великого канцлера, о титуле которого говорили в ее присутствии, она заметила: «В моей империи только и есть великого, что я, да великий князь, но и то величие последнего не более, как призрак».[161]

Это чувство было у нее весьма искренно, вместе с тем менее лично, чем у Петра I. Она в нем отождествляла себя со своим народом, считая его чем‑то высшим всех измеряемых величин и ценностей, а себя естественным олицетворением этого народа в глазах мира. Но она понимала, что тожественность эта была лишь случайная и преходящая, вследствие чего она не проявляла относительно будущего надменного равнодушия Петра. Она беспрестанно была озабочена вопросом о престолонаследии и огорчалась тем, что ей не удалось его лучше обеспечить. В ней было меньше гордости и, вместе с тем, она обладала более верным сознанием своей роли и своих обязанностей и более глубокой любовью к своей родине. Она любила ее, гордилась ею и, несмотря на самые страшные испытания, оказалась неспособной предать ее интересы.

В 1746 г., в то время, когда ему трудно было быть особенно довольным государыней, д’Аллион подчеркнул с меткостью, не лишенной недоброжелательства и вследствие этого тем более убедительной, эти основные черты умственной и нравственной организации Елизаветы, которая, в глазах менее внимательного наблюдателя, могла казаться находящейся во власти всяких прихотей и случайностей: «Императрица, по‑прежнему прекрасная, бесконечно приветливая, соединяющая всевозможные чары с незаурядной величавостью, могла бы легко составить счастье своего народа……… если бы она могла согласовать свою страсть к удовольствиям с обязанностями державной власти. Родившись под этими небесами, она должна по необходимости быть скрытной и недоверчивой. Все ее поступки пропитаны необыкновенной гордостью. Франции пришлось убедиться, что чувство благодарности ей чуждо. Она не проявляет предпочтения какой бы то ни было иностранной нации. Она очень любит свой народ и еще больше его боится».

Пятнадцать лет спустя французский автор воспоминаний, появившихся до сих пор лишь на русском языке,[162] приходит к тем же заключениями. Описав внешние привычки Елизаветы, ее любовь к французским модам и упомянув о тех выводах, которые можно было бы сделать на этом основании относительно ее чувств, он пишет далее: «По‑видимому, она исключительно, почти до фанатизма, любит один только свой народ, о котором имеет самое высокое мнение, находя его в связи со своим собственным величием».

До фанатизма! Это слово следует запомнить; оно, на мой взгляд, содержит единственно возможное объяснение явления, не поддающегося иному историческому толкованию; а именно: почему политическое величие России осталось непоколебимо и даже возросло среди обстоятельств, по‑видимому, наиболее благоприятных для его гибели. В этом слове я вижу источник энергии и силы сопротивления, которая, невзирая на видимый беспорядок, бестолковость и ту бездну, куда, под управлением подобной государыни, должна была бы провалиться страна и расстроиться все органы управления, не только сохранила нетронутым организм, пересозданный Петром Великим, и обеспечила его развитие, но и увеличила его мощь настолько, что сделала его способным наносить удары, колебавшие Европу.

Лень Елизаветы и ее нерадение в делах все увеличивались со времени ее воцарения. Выше было отмечено свойственное ей сознание своих обязанностей. Да не обвинят меня здесь в противоречии себе. Сознание долга и добродетель – понятия не тождественные, даже в приложении к одним и тем же вещам, и в истории вечно женственного video meliora proboque, deteriora sequor [163] Медеи занимает не последнее место. Впрочем, те из биографов дочери Петра Великого, которые изобразили ее безусловно предоставившей все дела своим министрам или фаворитам, согрешили против истины. Подобное безусловное отречение от управления никогда не имело места. Хотя подобное обезличение возможно даже при самодержавном режиме на некоторых зачаточных стадиях, как то доказал Петр II, оно стало фактически неосуществимым после Анны Иоанновны, при организованном правительстве, ставшем живым, деятельным и цельным. Такого рода организмы не могут обходиться без центрального двигателя, и в данном режиме этим центром является государь. Он главное жизненное начало и главный орган движения. Если он находится в покойном состоянии, то ничто не двигается; а с его исчезновением наступает общая смерть.

В начале своего царствования Елизавета проявила даже большую деятельность. За 1741 и 1742 г. она, правда, лишь семь раз присутствовала на заседаниях Сената; но, приезжая в одиннадцать, а то и в девять часов утра, она слушала прения до самого обеда. Журнал коллегии иностранных дел за 1742–43 г. указывает на ее постоянное участие в обсуждении дел. Ей посылают ежедневно доклады. Она делает на них пометки; она точно так же читает все черновики депеш, посылаемых ее заграничным агентам; отдает приказания. Еще в 1748 г. она делает собственноручную пометку на докладе, посланном ей Бестужевым. Дело касается предполагаемого брака между принцем Августом Голштинским и принцессой Луизой, сестрой, датского короля. Канцлер дает благоприятное заключение, предполагая, что таким путем принц легче добьется Лионского архиепископства, на который зарится Пруссия, и Данию можно будет уговорить соединиться с Россией против Швеции. Елизавета же держится иного мнения: «Над этим следует подумать. Мы знаем принца; его можно повернуть в какую угодно сторону. Не кроется ли здесь, наоборот, интрига со стороны Пруссии и Франции, дабы поссорить нас с Данией? Приходите, поговорим об этом».[164] Из этого следует, что она не полагается на решения министра и не принимает и своих решений легкомысленно. У нее есть свои собственные мнения и она, по‑видимому, настаивает на них, когда находит их справедливыми: вышеупомянутые брачные предположения не кончаются ничем.

Однако уже в 1742 г. тот же Бестужев горько жалуется саксонскому министру Пецольду на беспечность и рассеянность ее величества. Она хочет быть в курсе всех дел; она даже настаивает на том, чтобы ничего не решалось помимо ее; затруднение состоит лишь в том, чтобы найти время для серьезных прений, в которых она хочет принимать участие, среди занимающих ее пустых удовольствий. Для нее составляются доклады; указы ждут ее подписи; начатые переговоры требуют ее внимания; но ознакомление с ними, росчерк пера, решительное слово, вымаливаемые у нее, и без которых обойтись невозможно, заставляют себя ждать; бумаги накапливаются, запоздания осложняют дело; возобновление трактата с Пруссией, не терпящее отлагательства, договор с Англией, грозящий расстроиться, все откладываемый ответ на десять промеморий австрийского посла, угрожающих разрывом, все застаивается и вперед не двигается.[165]

Тут мы нападаем на главную причину, мешавшую дочери Петра Великого согласовать свои поступки со своими чувствами: ей на это не хватает времени. Она не была вынужденной, подобно своему отцу, все делать самой, и что ей достаточно было бы нескольких часов в день, чтобы вставить в печь или вынуть из нее хлеб, замешанный другими с большим или меньшим уменьем или старанием. Но откуда взять эти несколько часов? Она на балу, она на охоте, она одевается, она в церкви; она бежит туда, сюда, расходуя себя в безостановочной оргии передвижений и удовольствий. Она неуловима. Ей недостает времени, а также и силы сосредоточить свое внимание, среди водоворота, закружившего ее жизнь. В январе 1743 г. д’Аллион спрашивает ее, какие она имеет известия относительно важного документа, переданного им ей в руки и касающегося ее личной безопасности, который она хотела сама переслать в Швецию.

– Что ответили из Стокгольма?

– Боже! я забыла послать бумагу!

Месяц спустя французский поверенный подходит к государыне на маскараде, чтобы поговорить с ней о деле, по‑видимому, очень заинтересовавшем ее. Сперва она его слушает, но вскоре он замечает, что она уже не следит за его речью; с нею заговаривает домино, и она с ним исчезает.[166]

В области внутренних дел то же желание все узнать, войти во все мельчайшие подробности, наталкивается на те же препятствия. С начала 1746 года и до конца его, каждый раз, как она встречает прокурора Синода Шаховского, – а встречает она его несколько раз в неделю, – она извиняется: «Я виновата, все забываю о своем деле».[167] Между тем дела Синода ей особенно дороги.

В марте 1742 г., уезжая из Петербурга, в первый раз по своем восшествии на престол, она встревожена, озабочена, она даже плачет, садясь в сани. Как возвратится она в свою столицу? Да и удастся ли ей вернуться в нее? Тем не менее она уезжает, потому что в Царском ее ожидает бал, и она танцует на нем до упаду.[168]

Удастся ли Сенату или Коллегии иностранных дел овладеть ее неуловимой особой и ее умом, подобным блуждающему огоньку, она ускользает самым неожиданным образом, иногда окольными путями. Как во внутренних делах ей дорог Синод, так во внешних ей дорога Голштиния, и ее наверно можно заинтересовать, говоря о ней. Но она тотчас вспоминает о драгоценных камнях, вошедших в приданое ее сестры, покойной герцогини Голштинской. Они пропали, и она требует, чтобы их отыскали. Дело идет о наследстве шведского престола для герцога Голштинского. Но сперва драгоценности! Она хочет знать, куда они исчезли.[169]

Впрочем, – неизвестно как и почему, Коллегия иностранных дел занимается покупкою бриллиантов за счет государыни, и в то же время канцелярия Сената заботится о воспитании двух медвежат, предназначенных для развлечения ее величества. Они должны научиться ходить на задних лапах и прыгать через палку. Другие указы, составленные в том же учреждении тайным советником Черкасовым, касаются снабжения провизией и сластями императорского стола, выписываются персики, апельсины и устрицы из Кронштадта, раки из Украйны, причем для скорейшей доставки их организуются отдельные смены лошадей от Батурина до Петербурга.[170]

А пока путешествуют раки, раздается хор жалоб на медлительность Елизаветы в канцеляриях Сената, в Коллегии иностранных дел и в посольствах, все усиливаясь до конца царствования. За исключением Шаховского, воспроизведшего слабое эхо этого хора в своих воспоминаниях, коллеги барона Черкасова не поверили потомству тайны своего нетерпения и досады; зато товарищи д’Аллиона не были столь скромны, и у них я почерпнул свидетельства, действительно отягчающие память слишком легкомысленной императрицы.

«Она ненавидит работу, и заставить ее подписать какой‑нибудь указ или бумагу так же трудно, как написать оперу, ввиду того, что она думает исключительно о своих удовольствиях», пишет Мардефельд в марте 1742 г. «Все находится в крайнем беспорядке; ни одно дело не закончено».

В то же время посланник Марии‑Терезии Гогенгольц теряет надежду когда‑либо добиться аудиенции. Императрица кочует из одного загородного дома в другой и за нею невозможно поспеть.

«Мы совсем не занимаемся делами; бал, маскарад или опера занимают все наши мысли», жалуется англичанин Тироули в 1744 г.

В ноябре 1747 г. дипломатический мир ждет заключения трактата с Австрией, т. е. подписи государыни на документе, все пункты которого давно уже одобрены ею. Остается начертать лишь несколько букв. Но ее величество поглощена празднествами по случаю бракосочетания ее двоюродной сестры Гендриковой с Соймоновым, ничтожеством, получившим по этому случаю звание камер‑юнкера и бригадирский чин. Рассчитывают на пост, когда прекратятся балы и маскарады. Но – о ужас и разочарование! Едва женившись, Соймонов бьет свою жену и призывает к ответу Иоганну Шмидт за то, что она недостаточно зорко охраняла добродетель своей бывшей питомицы. Досада Елизаветы, арест виновного и опять‑таки потеря времени![171]

В 1750 г. в разговоре с другим посланником Марии‑Терезии, графом Бернесом, тоже тщетно добивавшимся аудиенции, Бестужев изливает всю свою горечь. «Вы находите, что дела моей коллегии плохо идут, говорит он. Если бы вы видели остальные! Благодаря доверию, которым меня облекает государыня, у меня зло, может быть, до некоторой степени и поправимо. В других областях империя положительно приходит в упадок. Если бы ее величество посвящала управлению страны сотую долю времени, отдаваемого вашей повелительницей управлению своего государства, я был бы счастливейшим из смертных. При настоящем же положении вещей терпение мое истощается, и я решил выйти в отставку через несколько месяцев».[172]

Это последнее сообщение заставляет заподозрить подлинность предшествующего. Так, одному из преемников графа Бернеса, барону Претлаку, пришлось наблюдать при совершенно ином освещении действительные отношения, установившиеся между Елизаветой и ее первым министром. Ему казалось, что недочеты происходили благодаря собственной лени канцлера и вследствие того, что он, наоборот, поощрял страсть императрицы к удовольствиям, отвечавшую его личной склонности к распутной жизни. Но после двухлетнего опыта он тем не менее увидел, что императрица не посвящала и четверти часа в день государственным делам.[173]

В 1758 г. после падения Бестужева его счастливый преемник, Воронцов, держал маркизу Лопиталю приблизительно ту же речь: «Вы не поверите, сколько хлопот доставляет мне нерешительность и медлительность ее величества… Хотя бы я и думал, что какое‑нибудь дело окончательно слажено в тот вечер, когда я вас вижу, я все же не смею вам это сказать, зная по опыту, что на следующий день все может измениться».[174]

С годами внешние причины, отдалявшие государыню от всякого серьезного занятия, – беспрестанные разъезды и расходование сил на пустяки, – заменились внутренней причиной, существовавшей и раньше, но постепенно возраставшей, в силу развития некоторых черт характера государыни, отмеченных выше: лени, нерешительности, склонности к суеверию и преувеличенной, до болезненности, заботы о своей красоте и здоровье. Согласно свидетельству Воронцова, беспечность и нерешительность Елизаветы чуть не лишили ее престола. История осы, севшей на перо императрицы в ту минуту, когда она подписывала первые буквы своего имени под трактатом 1746 г., заключенным с Австрией, и заставившей ее отложить окончание своей подписи на шесть недель, знаменита и типична, даже если предположить, что маркиз Бретейль ее сочинил.[175] К концу царствования подобные анекдоты умножаются до бесконечности в легендах того времени, и умственное расстройство, указанием которого они безусловно служат, все усиливается. «Она (Елизавета) родилась ленивой, нерешительной и неспособной на ведение больших дел», писал Лопиталь. «Она не знает действительных интересов своей империи и живет изо дня в день, занимаясь своим здоровьем и своей красотой, увядающей с каждой минутой… Она начинает огорчаться своим состоянием… Ее стараются развеселить, но она от всего отказывается и предпочитает оставаться у себя. Она полна сомнений и мелкой набожности. То она поклоняется одному святому, то другому. Она окружена мощами и образами. Она часами стоит перед одним из них… говорит, советуется, с ним. В одиннадцать часов вечера она приезжает в оперу, ужинает в час, ложится в пять, и бразды правления предоставлены ею воле судеб… Все дела идут как попало. Окруженная льстецами и невеждами, постоянно кадящими перед нею фимиам, она не может свыкнуться с мыслью, что постепенно теряет свою красоту, которую поддерживает по мере сил с помощью всех тонкостей искусства. Она тратит на это бесконечно много времени и становится доступной лишь после того, как ее туалеты и украшения заслужили одобрение ее зеркала и приближенных дам».[176]

Начиная с 1758 г. здоровье Елизаветы становится предметом постоянных забот ее самой, ее придворных, даже всего европейского мира. «Малейшее недомогание кажется ей апоплексическим ударом», пишет Лопиталь. У нее ячмень на глазу, и все дипломатическое движение на материке приостанавливается. У нее истерический припадок, и тогда невозможно обратить ее внимание на вопросы, ожидающие ее разрешения, потому что «все ей стало почти безразличным».[177] Она оставляет без ответа два собственноручные письма Людовика XV; после падения Бестужева и неизбежного процесса, последовавшего за ним, обвиняемые, и приговоренные и оправданные, ждут целыми месяцами в тюрьме, чтобы она решила их участь; Воронцов, оставшийся как в черные, так и в светлые дни самым близким другом и доверенным лицом государыни, сам Воронцов, став канцлером, не может уж к ней подступиться: она боится, что он заговорит с ней о делах.[178] Если пытаются открыть ей глаза на беспорядок, царящий вследствие ее беспечности во всех отраслях управления, она вздыхает: «Боже, как меня обманывают!» и возвращается к своему туалетному столу, к беседам со святыми иконами или впадает снова в равнодушное состояние.

Но что же делалось с империей в царствование подобной императрицы? Моим читателям уже это известно, и они еще лучше узнают это из последующих страниц. Империя развивала в себе элементы силы, сделавшие ее одною из могущественнейших держав да земном шаре; она продолжала медленно, но безостановочно идти по пути, по которому Петр I направил ее; Англия искала сближения с ней, Австрия и Франция перед ней заискивали, а в Германии появились ее войска, сдвинувшие чаши весов судьбы Фридриха. Каким чудом могло произойти это? Как я уже сказал, происходило это в силу жизненной энергии, таившейся в государыне и в ее подданных, восполнявшей ошибки обеих сторон, группировавшей вокруг престола людей, способных поддерживать на троне основной принцип власти и деятельности. То была сила, излучаемая прошлым, полным преданий, будущностью, полною надежд, сила, окружавшая этот молодой, сильный и мистический народ атмосферой героизма, сообщавшаяся даже самым слабым, самым развращенным, самым низким натурам и противопоставлявшая всем недочетам, всем падениям и всем предательствам служение, культ и фанатизм общего идеала.

Изучая эпоху, непосредственно предшествовавшую той, к которой я приступаю здесь, мне уже пришлось указать на это явление. Мое толкование сочли за метафизику. Эпитет мне безразличен, и я предоставляю оценку его философам. Мой же ум не допускает в данном вопросе существования следствия без причины. Фридрих II не был метафизиком и принимал в расчет лишь осязаемые предметы; он и считал поэтому несомненным, что тридцать или сорок тысяч пруссаков под командой полководца, подобного ему, побьют даже двойное количество русских под предводительством какого‑то Салтыкова. Он ошибся и умер, так и не поняв, каким образом машина, настолько плохо управляемая, как империя Елизаветы, одолела такой чудесный мощный аппарат, как Пруссия. Я полагаю, что даже самому скромному историку разрешается попытаться расширить кругозор даже и очень великого человека в пунктах, где он проявил явную близорукость.

К тому же история России в изученных нами периодах ее выяснила перед нами также и тот факт, что на практике самодержавный режим и личная власть – понятия не тожественные. Даже в руках людей со столь ярко выраженной индивидуальностью, каковы Иоанн Грозный, Петр Великий, Екатерина II и в другом смысле Павел I, этот режим допускает действительное разделение власти. Так, Петр I поставил рядом с собой Меншикова, а Екатерина II Потемкина. Но на протяжении двух веков, со времени воцарения сына Алексея Михайловича, абсолютизм под этой умеренной формой существовал всего лишь шестьдесят три года, считая царствования самого Петра, Екатерины и Павла, осуществивших его. Остальное время, за отсутствием прежде всего сильно организованной иерархии власти, затем, в силу нарождения ее органов, заменивших собою прихоти фаворитизма, России была страною, где менее всего на свете чувствовалась инициатива государя, хотя номинально все должно было исходить от него, и в действительности, даже при отсутствии инициативы, участие государя в малейших действиях правительства оставалось необходимым.

При Елизавете это раздвоение самодержавия в указанных мною границах, встретившее вначале преграду в энергических инстинктах государыни, вскоре явилось необходимостью. К несчастию, оно совершилось с одной стороны в пользу лиц, большею частью малоподготовленных к выпавшей на их долю роли, с другой стороны – оно вызвало к жизни страшное и ожесточенное соперничество. Вознесенная на престол группой лиц, среди которых лекарь Лесток занимал первое место по образованию и способностям, хотя он и был лишь заурядным авантюристом, с ограниченным умом и с шаткой моралью, дочь Петра Великого не имела возможности ни сделать лучшего выбора, ни сдерживать разгоревшееся соперничество. Внутренняя и внешняя истории этого царствования так тесно связана с этой беспрестанной борьбой, и главные участники ее так мало известны заграницей и так неправильно поняты даже в России в тех образах, в которые их облекла легенда, что мне кажется нужным ближе познакомиться с ними, прежде чем перейти к изложению событий, где они фигурировали. Это будет некоторым эскизом всего царствовании. Картина его, которую я затем постараюсь нарисовать, лишь выиграет от этого в ясности.

Глава 4