Сказочник. Возвращение папы из Каира. Выпускной вечер

 

Мы уже ждали скорого возвращения папы. Шли последние дни Андреевой и Марининой гимназии. Эллис все чаще приходит к нам. Длинные весенние вечера без него теряли смысл.

Мы ждали его каждый день, и он приходил. То, что не было папы, что низ дома был теперь, как и верх, весь – наш, создавало в доме особую, к чему‑то прислушивающуюся, тревожную и проникновенную свободу Прежде мы бывали в зале, столовой и наверху, в наших комнатах. Теперь, в какой‑то неназванный, непонятный час мы шли в кабинет, на папин серый, с турецким рисунком и спинкой, старый диван. Там начинались Эллисовы рассказы. Под маминым портретом – в гробу.

Темнело. Дворник закрывал – и они стукали – ставни. Тогда начиналась ночь. Эллис сидел между нас, порой вскакивал, представляя что‑то, кого‑то, и снова возвращался к нам, не прекращая рассказа. Вечер? Май? Дом, переулок? Мы – в тропиках. Мы едем на носороге. Только днем он притворился – диваном…

Книги, читанные о тропиках, кораблях, путешествиях, – нищета после этой фантасмагории, этих сказок движенья, дыханья!..

…Дня с ученьем, буднями – не бывало! Снова вечер, и мы втроем на сером диване, снова сумерки, и хлопают ставни, затихает дом, всколыхнулась сказка, и мы уже плывем, догоняем папу, воздух горяч, чист, это – Нил, его священные тростники…

Через несколько лет Марина написала о той весне нашей поэму «Чародей», которую посвятила мне. Вот отрывки из нее:

 

…Он вылетает к нам, как птица,

И сам влетает в нашу сеть.

И сразу хочется кружиться,

Кричать и петь.

Прыжками через три ступени

Взбегаем лесенкой крутой

В наш мезонин – всегда весенний

И золотой,

Где невозможный беспорядок,

Где точно разразился гром

Над этим ворохом тетрадок

Еще с пером,

Над этим полчищем шарманок,

Картонных кукол и зверей,

Полуобгрызенных баранок,

Календарей,

Неописуемых коробок

С вещами не на всякий вкус,

Пустых флакончиков без пробок,

Стеклянных бус,

Чьи ослепительные гроздья –

Cinquantes, éclatantes grappes, –

Блестя, опутывают гвозди

Для наших шляп.

Два скакуна в огне и мыле –

Вот мы! Лови, когда не лень!

Мы говорим о том, как жили

Вчерашний день.

О том, как бегали по зале

Сегодня ночью при луне.

И что и как ему сказали

Потом во сне,

И как – и мы уже в экстазе! –

За наш непокоримый дух

Начальство наших двух гимназий

Нас гонит двух,

Как никогда не выйдем замуж,

Так и останемся втроем!

О, никогда не выйдем замуж,

Скорей умрем!

…Нас – нам казалось – насмерть раня

Кинжалами зеленых глаз,

Змеей взвиваясь на диване!

О, сколько раз

С шипеньем раздраженной кобры

Он клял вселенную и нас –

И снова становился добрый…

Почти на час.

Священнодействия – девизы –

Витийства – о король плутов!

Но нам уже доносят снизу,

Что чай готов.

Среди пятипудовых теток

Он с виду весит ровно пуд;

Так легок, резок, строен, четок,

Так страшно худ.

Да нет – он ничего не весит!

Он ангельски, бесплотно – юн!

Его лицо как юный месяц

Средь полных лун.

Упершись в руку подбородком,

О том, как вечера тихи,

Читает он. Как можно теткам

Читать стихи?

О, как он мил и как сначала

Преувеличенно учтив!

Как, улыбаясь, прячет жало

И как, скрестив

Свои магические руки,

Умеет – берегись, сосед! –

Любезно предаваться скуке

Пустых бесед!

Но вдруг – безудержно и сразу! –

Он вспыхивает мятежом,

За безобиднейшую фразу

Грозя ножом.

Еще за пол секунды чинный,

Уж с пеной у рта, взвел курок,

Прощай, уют, и именинный

Прощай, пирог!

Чай кончен. Удлинились тени,

И домурлыкал самовар.

Скорей на свежий, на весенний

Тверской бульвар!

Нам так довольно о Бодлере!

Пусть ветер веет нам в лицо!

Поют по‑гоголевски двери,

Скрипит крыльцо…

В больших широкополых шляпах

Мы, кажется, еще милей.

И этот запах, этот запах

От тополей!

…Играет солнце по аллеям…

Как жизнь прелестна и проста!

Нам ровно тридцать лет обеим,

Его лета.

О, как вас перескажешь ныне –

Четырнадцать – шестнадцать лет!

Идем – наш рыцарь посредине,

Наш – свой – поэт.

Мы, по бокам, как два привеска,

И видит каждая из нас:

Излом щеки, сухой и резкий,

Зеленый глаз.

Крутое острие бородки –

Как злое острие клинка,

Точеный нос и очерк четкий

Воротничка.

Уса, взлетевшего высоко,

Надменное полукольцо…

И все заглядываем сбоку

Ему в лицо.

А там, в полях необозримых,

Служа Небесному Царю,

Чугунный правнук Ибрагимов

Зажег зарю.

На всем закат пылает алый,

Пылают где‑то купола,

Пылают окна нашей залы

И зеркала.

…Рояль умолкнул. Дребезжащий

Откуда‑то – на смену – звук.

Играет музыкальный ящик,

Старинный друг,

Весь век до хрипоты, до стона,

Игравший трио этих пьес:

Марш кукол, “Auf der blauen Donau”

И экосез.

…Под вальс невинный, вальс старинный

Танцуют наши три весны,

Холодным зеркалом гостиной

Отражены.

Так, залу окружив трикраты,

Тройной тоскующий тростник –

Вплываем в царство белых статуй

И старых книг.

На вышке шкафа, сер и пылен,

Видавший лучшие лета,

Угрюмо восседает филин

С лицом кота.

С набитым филином в соседстве

Спит Зевс, тот непонятный дед,

Которым нас пугали в детстве,

Что – людоед.

Как переполненные соты

Ряд книжных полок. – Тронул блик

Пергаментные переплеты

Старинных книг.

Цвет Греции и слава Рима, –

Неисчислимые тома!

Здесь – сколько б солнца ни внесли мы,

Всегда зима!

Последним солнцем розовея,

Распахнутый лежит Платон.

Бюст Аполлона – план Музея –

И все – как сон…

 

Был жаркий день, когда мы и Андрей поехали встречать папу На вокзале – мне помнится – низкая крыша у перрона, мало народу долгое ожидание. Наконец вот поезд! Глаза смотрят с тревогой – люди идут, где же папа? Неужели мы пропустили его?.. О, вот он! Мы бросаемся навстречу В сером своем пальто, в шляпе с полями, очки… Но неузнаваемый цвет лица! Восклицания, поцелуи.

– Папа, ты как негр! Как кафр!

– Да‑а, там солнышко – не щадит… Ну, а вы тут как, без меня? Дошли ли к вам наконец мои письма?

– Доходили, но неаккуратно. А наши ты получал?

Рассказ за рассказом. Едем домой.

Дома, распаковав чемодан, папа раздает нам подарки. Помню бусы – египетские. Какие‑то каменные, яркие, пестрые, удивительные. «А это вот из Афин, а это…»

Немного смущаясь, что это – как в сказке – подарки, с пути, мы набрасываем на головы легкие шелковистые шарфы. Марина в зеленовато‑серебряном – вдруг на миг – как русалка: глаза‑то морские, зеленые!

– А это, Андрюша, тебе… А вот это – Лёре…

Марина с вдруг забившимся сердцем:

– Папа, а я поеду в Париж?

– Поедешь, поедешь…

Увы, я не помню – так, чтоб их повторить, – рассказов папы. (Не сохранились у меня его письма. Это был бы целый клад…)

…И вот последний вечер у нас Эллис. Неужели мы расстаемся с ним?.. Папа говорит с ним о городах Запада. Эллис мечтает уехать из России, он задыхается здесь…

…Был, как и год назад, выпускной вечер гимназии Потоцкой в Благородном (или Дворянском) собрании[44]. Мы с Галей пошли. В больших торжественных залах музыка, знакомые лица гимназисток вмиг переносят меня назад, в милый утраченный дом Самариной на Петровке. Бьется сердце от встреч, от музыки. Хорошо, что Галочка рядом! Она схватывает мою руку, тянет меня, – всегда прочь, всегда куда‑то вперед. Ее узкое смуглое личико оживленно, от расширенных зрачков глаза – почти черные, китайские ее, пушистые от густых, длиннющих ресниц, глаза. Как кружит вальс по залам танцующие пары! Вдруг я перестала чувствовать, слышать, вся перешла в глаза: близко от меня, ко мне вполоборота, у края танцующих, в белом полудлинном платье, вальсирует – Аня. С пожилым человеком. Я хватаю за руку Галю – она не видела Аню, и мы спешим прочь, вперед…

…Вскоре Марина впервые одна уехала за границу, учиться на летних курсах при Сорбонне французской литературе, а мы с Евгенией Николаевной – в Тарусу.

 

Глава 7