Правдивая история золотого шара

Человек‑на‑Плоту был из той породы людей, что вожделеют могущества и мирских богатств. А так как родился он в семье бедной и ему не приходилось рассчитывать на большое наследство, выгодную женитьбу или же на то, что его отдадут в ученье, желания его оставались несбыточными. И тогда он ушел в разбойники. Он обирал богатых, но бедным не подавал: олухи они, раз не воруют сами! Он не верил в богов, а людям не доверял и подавно. Делил их на притеснителей, хоть иные и горазды на сладкие речи, и тех, кто позволяет себя утеснять и понукать точно стадо баранов.

Время шло, и жестокая жажда жизни претворилась у него в жестокое же презрение. Он собрал себе золото, к услугам его были красивые женщины, книжники, что рылись в мудрейших на свете книгах. Однако ничто не могло умирить этого ненасытного человека. Обладание уже не имело в его глазах прежней цены. Стоило ему завладеть желанным, и он тотчас же к этому охладевал. Но и совет мудрых книжников – заглянуть в свою душу и познать ее – мнился ему нелепым. Он заглядывал к себе в душу и видел там одну лишь ярость, омерзение или пустыню. И он достаточно поубивал себе подобных и знал, что человек – это всего‑навсего плоть и кровь: хрусткие ребра, мышиного цвета легкие, комочек, который зовется сердцем и куда сбегаются петлястые жилы, бурая печень, желтая желчь и серые спутанные кишки. И повсюду он сталкивался с измышлениями и выдумками, которые заставляли людей цепляться за жизнь, мириться с нею, воображать, будто бы она имеет назначенье и смысл.

Случилось так, что в некоем городишке в церкви вынесли из алтаря на поклонение мощи святого угодника.

Он пролежал в земле не одну сотню лет, но тело его осталось нетленно, словно он только что опочил. Затесавшись в толпу богомольцев, разбойник проник в церковь и, проходя мимо раки с мощами, выстланной кружевами и бархатом, ухитрился в давке незаметно срезать у святого ступню. В середке у нее, как и полагается, была кость, все остальное же было вылеплено из воска, и, стало быть, она никак не могла принадлежать человеку. В дверях разбойник обернулся и глянул поверх толпы, а потом зашвырнул восковую ступню подальше. Выбегая из церкви, он приметил еще краем глаза, что попал в тучного господина, облаченного в красное с золотом.

Минуло несколько лет, и разбойник вновь объявился в этих краях, на сей раз пышно одетый, в сопровождении слуг. Он узнал, что в церковь теперь валом валит народ – поклониться святому угоднику. Мощи его покоятся в крипте [3], а одна стопа помещена в забранном решеткой приделе, и неспроста: когда святого угодника вынесли из алтаря, он дернул ногой, да так, что у него отпала стопа и угодила прямо в глаз слеповатому епископу, и у того вдруг отверзлись очи. С тех пор, что ни день, помолиться Святой Стопе стекаются толпы паломников. Ни в одной из окрестных церквей нет таких богатых приношений, таких высоких саном пастырей, не говоря уж о том, что хозяева трактиров да постоялых дворов катаются ровно сыр в масле.

Нимало не заботясь о собственной шкуре, разбойник рассказал, как оно было на самом деле, но его сочли за безумца и велели помолиться Святой Стопе.

В высшую справедливость разбойник не верил и потому не искал ее. Искал же он достойного противника, которому бы сумел доказать, что жизнь в ее унылом коловращении, от рождения и до последнего вздоха, – суть прискорбное недоразумение.

Тернистыми были его поиски. Он скитался по белу свету, то и дело меняя обличье. Посетил и тот самый храм с резными драконами, что затерялся высоко в горах. В желтых одеяниях, со свитками в руках по храму расхаживали монахи и творили молитвы. Отвратив свои помыслы от мирских соблазнов, они подолгу созерцали бронзово‑золотой диск, свисавший с потолка храма, и, созерцая его, избывали земные страдания. Как ни всматривался разбойник в бронзово‑золотой диск, ничего не увидел. И запрезирал кротких, отрешенных монахов не меньше, чем божедомов, что стенают на своих топчанах, и кряхтя ковыляют по переходам, и думают при этом, что не избыть им земных страданий. И те, и другие представлялись ему жалкими существами, которые из смирения или же веры в предопределение покорились своей участи и отреклись от мира. А он этого не признавал. В нем еще бродили могучие силы, коими он жаждал помериться с людьми ли, стихиями ли – неважно. И потому он грабил, насильничал, убивал. И все равно душу его маяла пустота.

Более всего презирал он женщин – за то, что они с такой охотой повинуются коловращению времени, вынашивают в своем чреве и в муках производят на свет багровых уродцев, и мгновенно забывают о боли, и готовы вновь претерпеть те же тягости и народить целый выводок, и выкармливать их, и нянчиться с ними, а все ради того, чтобы род человеческий плодился и размножался.

Однажды ночью разбойник заблудился в горах и, спасаясь от бури, набрел на пещеру. В неверном свете луны, на которую то и дело набегали тучи, он разглядел, что пещера – полукруглая и вырублена рукой человека. Посредине на возвышении стоял каменный жертвенник, к нему вели три уступа. Боковинки уступов были припорошены пылью, но и сквозь пыль проступали иссеченные в камне круги и спирали. Разбойник приблизился к жертвеннику. Глаза его обвыкли в темноте, и он увидел там изваяние женщины. Голову ее венчала корона без зубцов. Лицо, озарившееся на миг лунным светом, было величаво и строго. Шею облегал широкий обруч с подвеской, а ниже водопадом низвергались округлые, с острыми сосцами, груди – целая гроздь. Женщина простирала к пришельцу руки. Его же обуяло бешенство. Ничего на свете не желал он так страстно, как сокрушить эту идолицу. Он рванулся к ней и с размаху всадил кулак в дерзко выпяченную гроздь. Изваяние качнулось и, перелетев через него, упало головою вниз. Краем короны ему рассекло лоб, одновременно что‑то скользнуло и обвилось вокруг его шеи.

Луна скрылась за тучами. Буря не то зарыдала, не то зашлась в хохоте. Всю ночь разбойник провалялся в беспамятстве на каменном полу, его терзали кошмары, ему чудилось, что его заглатывает и душит жаркое лоно.

Очувствовался он лишь под утро. У подножия жертвенника темнела горстка опилок, само же изваяние исчезло. На лбу у него горел рубец, а шею оттягивал висевший на черном шнуре золотой шар.

После этого происшествия у разбойника поубавилось и сил и застарелой ярости. Он, бросавший вызов всем и каждому, пал в своих же собственных глазах. Он не раз думал продать украшение и взамен купить хлеба, однако не мог ни продеть шнур через голову, ни развязать его, ни перерезать. Он избегал расстегивать ворот, но разве от татей убережешься. То и дело подвергался он нападениям и приходил в себя невесть в каком заулке. Однако он твердо знал: даже если его оберут до нитки, золотой шар никуда от него не денется. Однажды украшение глянулось женщине, за которой он приударил на постоялом дворе. Она подбила своего брата зарубить постояльца во сне, да только занесенный топор крутанулся и оттяпал тому левую руку.

Насколько капитан мог понять, Человек‑на‑Плоту прожил невероятно долгую жизнь. Ради денег он шел наемником то в одно, то в другое войско. Он одинаково хорошо разбирался и в арбалетах, и в ружьях. Но солдатское ремесло ему вконец опостылело, ведь его не брала никакая пуля. Он давно уже не искал, с кем бы померяться силою. Он научился ценить мелкие радости – чарку вина и краюху хлеба. Случалось, он сажал на колени чужого ребенка и посмеивался, когда тот тянулся пухлыми ручками к его носу. Он позабыл многое из того, что с ним было, жил одним днем и ничего не загадывал наперед. Слабо радовался, когда восходило солнце и согревало его старые кости, когда добрая девушка подносила ему молока или пива. Много ли человеку надо?

Но настало время, и он начал томиться жизнью и все недоумевал, отчего же за ним не приходит смерть. Как‑то раз он присел в тени у маленькой хижины, вкруг которой росли цветы и вились виноградные лозы. Из хижины к нему вышла старая женщина с кувшином вина и дала напиться. Он порылся в карманах и не нашел ни единой монетки. Тогда он вспомнил про золотой шар и вытянул его из‑за пазухи. Прежде когда он разглядывал шар, то видел на его поверхности лишь неясные тени. Теперь же перед ним всплыло все его прошлое, и он понял, что ему отказано в смерти, потому что он отказывал людям в праве на жизнь.

Он поблагодарил старую женщину, поднялся и по‑брел дальше. Спустя несколько месяцев он вышел к морю. Смастерил плот и крепко‑накрепко привязал себя веревками к бревнам. Ему хотелось одного: плыть по воле ветра, покачиваться на волнах под бескрайним небом и ждать, когда его примет море.

Капитан исполнился глубокой жалости к этому человеку, – вот уж кто поистине давно изжил свой век! Однажды вечером, когда корабль уже приближался к гавани, куда должен был доставить свой груз, он попросил его еще раз показать украшение. Но едва тот поднес руку к горлу и взялся за шнур, шнур сам собой развязался и золотой шар, матово поблескивая, упал на стол.

Той же ночью Человек‑на‑Плоту умер. Капитан закрыл ему глаза, но решил не переправлять на берег, ибо это неизбежно повлекло бы за собой дознание. На рассвете усопшего опустили за борт.

А шар так и лежал себе в капитанской каюте. Капитан не знал, как им распорядиться. С одной стороны, эта вещь ему не принадлежала, с другой – он теперь был за нее в ответе. Капитан запер дверь, взял шар со стола и вгляделся в него. Сперва там блуждали смутные тени, потом замелькали картины. Он увидел пещеру, вход в которую был завален каменной глыбой. Точеный храм, изукрашенный резными драконами и демонами, чьи лики были искажены злобой и мукой. Монахов в желтых одеждах, что расхаживали по храму. Лодочку под белым парусом, где он сидел подле стройной пепельноволосой женщины. Капитану подумалось, оставь он этот шар у себя, ему никогда не придется скучать. Он с опаской взялся за концы черного шнура, связал их узелком у себя на шее и удостоверился – к немалому своему облегчению, – что развязать узелок не составляет труда.

Наутро корабль ошвартовался, выгрузился и принял очередной груз. В хлопотах капитан позабыл о золотом шаре, а потом и вовсе перестал замечать, словно тот сделался частью его самого. Быть может, капитан сам отогнал от себя все мысли о шаре, а может, это шар отогнал от себя все его мысли. Капитан нес свою службу. Он исплавал немало морей, истрепал не один корабль, извел не одну команду. Временами его тянуло к женщинам, но связывать себя он не хотел и довольствовался мимолетными встречами, от гавани к гавани, мгновенно забывая имена и лица.

Изредка ему вспоминалось детство. Дом с видом на море, а на ступеньках в белом платье – мать. Помнил он и отца, седобородого, с обветренными щеками. Отец хохотал и подбрасывал его к потолку. Он то появлялся, то исчезал. А вот что сталось с отцом и матерью, где был их дом и почему он сделался моряком, капитан не помнил. Он стоял на палубе и оглядывал горизонт. Наступал день, и он стоял уже на палубе нового корабля, и команда у него была уже новая. Неизменным оставалось одно – море.

В какой‑то гавани он повстречал старика, который обмолвился, что в молодые годы знавал отца капитана. Слово за слово, и тут капитан смекнул: да ведь это же друг его юности! Он пришел в замешательство, – сам он в расцвете лет, когда ж тот успел так одряхлеть? Хорошо еще, он ему не открылся.

Как‑то раз капитан облокотился о поручни, и золотой шар выскользнул у него из‑за пазухи и, качаясь, повис – высоко‑высоко над водой. Он нестерпимо ярко блестел на солнце, и вначале капитан не мог там ничего различить. Однако же мало‑помалу перед ним стали всплывать картины из его детства и юности. Он увидел мать – она умирала, а он держал ее за руку. Увидел первый корабль, которым командовал. А еще он увидел в золотом шаре сам золотой шар, и шар тот был подвешен к верхушке ясеня, что рос посреди небольшого острова. Тут же, на косогоре, сидела женщина, у которой были пепельные волосы и зеленые с серым глаза. Капитан решил, что непременно найдет этот остров и эту женщину.

Он выпрямился и крепко зажал шар в кулаке – он боялся, что снова о нем позабудет. У себя в каюте он развязал черный шнур, положил золотой шар в бархатный лиловый мешочек и упрятал на дно сундучка; только теперь он припомнил, что мешочек этот когда‑то ему сшила мать.

Пять лет плавал капитан по свету в поисках острова. Он обзавелся множеством географических руководств и чертежных книг. Повсюду разыскивал ученых мужей и жен и допытывался, не ведом ли им талисман, который был бы вместилищем времени и мог бы повелевать им – гнать вперед и поворачивать вспять. Он скупал рукописи и фолианты, что могли пролить свет на тайну золотого шара, но среди любопытнейших сведений не было ни одного, которое подвинуло бы его к разгадке. Под конец он порядком устал и от самой тайны, и от напрасных поисков острова, такого маленького, что никто и не знал даже, где он находится. В последнем же плавании корабль его сбился с курса, и нежданно‑негаданно в лунном сиянии перед ним выступил Остров.

Раз уж так предопределено, он оставит золотой шар здесь, на Острове, ну а сам постарается прожить, сколько ему отпущено, не теряя времени попусту. Он уверен, Элле – его суженая, недаром он так отчетливо видел ее в золотом шаре. Что правда, то правда, разница в летах у них преизрядная. Но пусть Элле не думает, что он питает к ней исключительно отцовские чувства.

Элле нагнулась к нему, взъерошила его густые седые волосы и рассмеялась, влажно поблескивая зубами. Его рассказ пришелся ей по душе, притом конец – ничуть не меньше, чем начало. В одной старинной книге, купленной на торгах, она вычитала о людях, которые пробовали остановить время. Но сама она тоже склоняется к тому, чтобы заставить время бежать быстрее. На Острове в этом никто не смыслит, даже высокоумный пошлинник. Ее собственная жизнь протекает так медленно, что того и гляди остановится. Ей не к чему приложить свои силы, и они потихонечку иссякают, хотя про запас у нее кое‑что есть. Если капитан и впрямь надумал тряхнуть стариной, она не прочь составить ему компанию.

Тут капитан скорчил жалостную мину. Сейчас он, понятное дело, не владеет одной конечностью, зато другие у него действуют вполне исправно. С этими словами он сгреб Элле за плечи, и золотой шар покатился с кровати на пол.

Наутро Элле спросила, как он полагает, золотой шар – это добрый дар или проклятье? Капитан затруднился ответом. Наверное, все зависит от того, способен ли управиться с ним человек, которому шар попал в руки. Элле пояснила: есть некто, кому бы она хотела передать наследство, прежде чем покинуть Остров, – будь то на радость или на горе. Капитан протянул ей шар и сказал: она вольна делать с ним все, что заблагорассудится, лишь бы самому ему освободиться от колдовских чар.

На следующий день капитан поблагодарил пошлинника за гостеприимство и отбыл на материк, где его шкипер уже снарядил корабль в далекое плаванье. Элле сидела на корме, поставив ноги на сундучок. Волосы ее развевались по ветру, и потому она не приметила пошлинника, что стоял у окна. Но пошлинник и не думал смотреть ей вслед. Он пристально разглядывал горизонт.

Вот и вся история. Разумеется, за нею тянутся и другие, но сама она завершается здесь, и Элле с капитаном уплывают из нашего с вами Сказания. Только, прежде чем они окончательно скроются из виду, поглядим чуточку на Майю‑Стину, ведь это ей отдала Элле золотой шар.

А произошло это накануне вечером, когда упал ветер и Майя‑Стина спустилась на берег. Она увидела, что с дюны ей машет кто‑то высокий. Подойдя поближе, Майя‑Стина узнала Элле. Та велела ей отвернуться и молвила: «Я надену тебе на шею одну вещицу, только смотреть на нее и вытаскивать до поры нельзя. Может, она принесет тебе счастье, а может, и горе, кто знает? Но я ее тебе даю без злого умысла, просто мне хочется оставить о себе какую‑то память. А еще передай от меня поклон своему отцу, если тебе доведется его увидеть».

Майя‑Стина почувствовала, как что‑то холодное скользнуло в ложбинку меж ее грудей. Она присела и сказала «спасибо», все еще спиной к Элле, а когда обернулась, та словно растаяла в густом тумане. Майя‑Стина хотела было побежать вдогонку, а потом передумала и пошла через дюны на Гору. Время было позднее, и глаза у нее слипались.

Утром она поднялась как обычно. Ополоснула лицо и руки ледяной водой, заплела косу, растопила печь, выпила кружку анисового чая вместе с Йоханной и Акселем, укуталась в шаль, не без труда отворила дверь, вышла на заметенный песком порожек, затворила дверь и побрела вниз, к пасторовой усадьбе. С этого, собственно, и началось Сказание, да оборвалось. Майя‑Стина бредет по песку. Машет девушке, что несет в деревянном башмаке уголья. Ее окликает какая‑то женщина. Майя‑Стина кивает, но толком не вслушивается. Рука ее ныряет под кофту и нащупывает маленький шарик, он металлический и холодит кожу. Ветер вырывает у нее конец шали, и она высвобождает руку, чтобы поймать его. Ни о чем в особенности она не думает. Так, о разном. И о подарке Элле. Но скоро она о нем позабудет. Ибо в доме у пастора – великий переполох.

Глава восьмая