В доме на горе рождаются и умирают

 

Майя‑Стина жила с Томасом долго и счастливо, у них даже народился ребенок, это была крошечная девочка, которую назвали Анной‑Хедвиг – в честь бабушки по отцовской и прабабки по материнской линии.

Подрастала Анна‑Хедвиг – поднимался молодой лесок. Как Томас и предсказывал, ольха и тополь большей частью посохли, а вот березки принялись; дубовая же рощица, которую он насадил вместе с Руфусом на юго‑восточной окраине пустоши, до того разрослась, что дубки подступили к Руфусовым посадкам. Сосенки по северным склонам дюн захирели и ощетинились сухими бурыми ветками, зато на восточном побережье вымахал целый лесок. Кое‑где кусты с полевыми травами заглушили даже песчаную осоку и волоснец. В палисадниках зазеленели плодовые деревья, целебные травы и многолетники. По весне Остров весь был усыпан белым цветом, облетавшим с яблонь и слив. Летом воздух напитывался терпким ароматом шиповной розы. Дом на Горе утопал в шиповнике. Дети распевали: «Ходит да бродит монах по лугам долгими летними днями»; им уже не нужно было объяснять, что значит «срывает он розы» и «спелую ягоду тоже берет». И штормило куда меньше. И песок наконец остановился.

Анна‑Хедвиг той порой превратилась в пригожую, улыбчивую девочку. В серых глазах у нее вспыхивали желтые искорки, правда, в одном было два зрачка. А вообще она походила на ангелочка: правильный овал лица, точеная фигурка, а кожа и волосы еще светлее, чем у Томаса. Отец, дед и Руфус порядком ее баловали. Руфус сажал белокурую малютку к себе на плечо и расхаживал с ней по всему Острову, научая выговаривать названья вещей, – точно так же учили его самого. Он подарил Анне‑Хедвиг зеленую леечку, и вдвоем они поливали в Майи‑Стинином садике цветы и бузинное дерево. Жители городка, терявшиеся в догадках относительно его происхождения и дикого нрава, попривыкли к этой несообразной парочке и признали Руфуса если и не вполне человеком, то, во всяком случае, существом безобидным, которое Господь в своей премудрости наделил людским обличьем и даром слова. Когда умер Нильс‑Мартин – на восьмидесятом году жизни, так и не потеряв надежды уломать чопорную пасторову кузину, – Руфус перебрался к Томасу и Майе‑Стине. Он был неразговорчив, зато не гнушался никакой работы.

Не успел Руфус обосноваться на Горе, как с попугаем, что по‑прежнему сидел в своей золоченой клетке и надменно взирал на мир желтыми глазищами, стало твориться что‑то несусветное. Покойная Йоханна, та подолгу с ним беседовала, и он не только перенял ее кашель, о чем уже упоминалось, но и затвердил любимые ее присловья, кои и изрекал время от времени, хлопая крыльями. Кроме «Чему быть, того не минуешь», он любил повторять: «Без терпенья нет спасенья», «Тянется дерево, да выше себя не вырастет», «Все хорошо в меру», напоминая домочадцам и их гостям о человеческой доле. Но вот на Горе поселился Руфус, и попугай стал разговаривать на неведомом языке, взывая к Руфусу с необыкновенным жаром. «Кахва ти! – повелительно выкрикивал он, бегая по клетке и кидаясь на прутья. – Кахва ти! Аиту фунику!»

На призывы попугая Руфус отвечал мрачными взглядами и нередко занавешивал клетку. Он упорно отказывался перевести, что кричал попугай, хотя, судя по всему, прекрасно понимал его, и уж конечно, «кахва ти» никак не могло означать «все хорошо в меру», пусть даже и на чужом языке. Когда попугай впадал в неистовство, Руфус принимался ходить взад‑вперед по горнице. Майя‑Стина выбегала из кухни, вытирая руки о передник, и умоляла Руфуса присесть, а то у нее голова идет кругом. Он же смотрел на нее невидящими глазами и продолжал мерить шагами горницу.

Вроде бы не старый годами, он заметно одряхлел. Гордая голова поникла, плечи обвисли, пружинистой походки как не бывало. Порою с едва слышным стоном он хватался за живот. Мало‑помалу Руфус до того исхудал, что черная кожа его стала собираться складками: Руфуса одолела болезнь, которая изъедает человеку нутро. Спустя несколько месяцев он слег и больше уже не вставал. Майя‑Стина перевела его из кухни, где он спал на лавке, в Хиртусову светелку. Лежа на резной кровати, Руфус то кряхтел, то пел воинственные песни, но пение его часто переходило в звериный рык, – его терзала боль. Он звал Майю‑Стину и требовал водки. Если же она говорила ему, что хватит, он и клял ее, и клянчил еще немножко. Анна‑Хедвиг стояла в дверях, с жалостью посматривая на своего закадычного друга.

Тайком от матери она прокрадывалась в светелку и давала Руфусу выпить. Он хватал ее за руку и окидывал ее кроткое белое личико смятенным взглядом. Она тихонько отнимала руку, гладила Руфусу лоб и садилась к окошку, откуда ей был виден весь городок и море – до той самой кромки, где оно сходится с небом. Она подолгу сиживала у окошка, терпеливо поджидая, когда Руфус завопит от боли и в который раз потребует водки.

В дом на Горе пришел пастор, отец Томаса. Он сильно изменился – помягчел, а может быть, потеряв Анну‑Регице, которую считал своим долгом держать в повиновении, просто‑напросто стал терпимее.

Некогда ему представлялось, что в один прекрасный день он вернется из своего добровольного изгнания в столицу и поведает о пережитом и, подобно столпнику, что избыл в пустыне тяготы земных страстей, будет бичевать изнеженных душою и закосневших в пороках.

А вышло по‑иному. Его состоятельные родственники утратили былое влияние. Пока он жил на Острове, возникли новые религиозные учения, появились новые проповедники, послушать которых стекались толпы. Господин Педер остался на обочине. Убогие и сирые так и не приблизились к его Богу, хоть и испрашивали у Него самую малость. Они помышляли главным образом о том, чтобы ублажить свою плоть. О духовности тут не могло быть и речи, во всяком случае, он ее в своей пастве не находил. К тому же он был отцом большого семейства, и это налагало на него серьезные обязательства. Мальчикам надо было дать образование, девочкам – подыскать приличную партию. Кузина тоже вводила его в расход. Она любила поесть, она жить не могла без масла и сливок, благодаря ей он и сам приохотился к вкусной пище: должен же Господь оказать снисхождение человеку, который честно трудится и исполняет свой долг. Он крестил, венчал, отпевал. Жизнь текла размеренно. Он начал полнеть. Тело его уже не было избранным сосудом, и Дух Господень пребывал где‑то вовне, может, в одном только и катехизисе.

Пастор позволял Руфусу приходить по воскресеньям в церковь, тот сидел на мужской половине, на самой дальней скамье, покачивая черной головой в такт псалмопению. И теперь пастору пришло на ум, что это чернокожее существо, которое являло собой пример благочестивой жизни, трудилось в поте лица своего, почитало властей и воздерживалось от неумеренного пития, заслуживает того, чтобы перед смертью в нем признали человека и окрестили.

Вот почему пастор и появился в светелке в сопровождении Майи‑Стины, которая несла лохань с водой. Начальные слова пастора Руфус выслушал спокойно. Сказать ничего не сказал, но Майя‑Стина была уверена, что он два‑три раза кивнул. Когда же пастор опустил руку в лохань, Руфус собрал последние силы, что теплились в его иссохшем теле, и, привстав, ударил пастора по руке, да так, что Майя‑Стина выронила лохань и та с грохотом покатилась по полу. Руфус ткнул пастору кулаком в лицо и прорычал: «Кахва ти! Кахва ти!»

Поняв, что сидящий в Руфусе зверь все еще сильней человека, пастор попытался укротить его взглядом, одновременно отступая к дверям. Майя‑Стина застыла в растерянности посреди светелки, не зная, к кому из них броситься на помощь. Спохватившись, она подняла лохань и, выставив ее перед собою, оттеснила пастора в горницу, а из горницы на кухню, где предложила ему присесть и выпить чашечку кофе. Пастор отказался. Он был разгневан, ибо свершаемое им святое таинство было отвергнуто. Решительным шагом он проследовал в кладовую и удалился через черный ход. Вслед ему неслись крики попугая и грозные раскаты Руфусова голоса. «Кахва ти! – набатно ухало над Островом. – Кахва ти!»

Майю‑Стину раздосадовало, что пастор пренебрег парадным крыльцом, но еще больше ее обеспокоило состояние Руфуса. Стряхнув с подола брызги, она позвала Анну‑Хедвиг, взяла ее за руку и вернулась в светелку. Руфус сидел на кровати, уцепившись за деревянные боковинки, из горла его вырывались хрипы и стоны вперемежку с дикими воплями. Анна‑Хедвиг, которой уже сровнялось двенадцать, выдернула свою руку из Майи‑Стининой и, подойдя к кровати, осторожно разжала его пальцы. Руфус откинулся на подушки, а она подсела к нему и, поглаживая его лоб, стала напевать: «Сын вождя, принц черноликий, скоро настанет день великий. Ты вознесешься, другие падут. Сын вождя, принц черноликий…»

Когда Руфус уснул, Майя‑Стина осведомилась, что означает сие обращение. Анна‑Хедвиг сперва отвечала уклончиво, мол, это у них с Руфусом такая игра, но поскольку мать продолжала допытываться, она рассказала, захлебываясь от восторга, что на самом деле Руфус – королевский сын, а смиренный слуга – это всего‑навсего маска, которую он предусмотрительно себе выбрал. Но однажды настанет великий день и Руфус начнет править Островом в короне и мантии из львиных шкур. Вот только она не знает, он ли отправится на поиски своих подданных, или же они сами приплывут сюда на корабле. Но так и так всех белых зарубят, кроме Томаса и Майи‑Стины. Им отведут какой‑нибудь маленький домик, но она с ними жить не сможет, потому что сделается дочерью вождя, а после, наверное, и королевой темнокожих, и у нее будет своя собственная мантия из львиных шкур.

Вспомнив, что и ее кто‑то хотел сделать принцессой, Майя‑Стина покачала головой и пристально посмотрела на Руфуса. Она знала со слов Йоханны, как получилось, что Руфус попал в услужение к Нильсу‑Мартину, теперь же у нее появились на этот счет иные соображения.

Последние отпущенные ему дни Руфус все больше подремывал. Он перестал есть, ибо желудок его не принимал пищу, и усыхал чуть ли не на глазах. Как‑то поздним вечером он начал бредить, мешая чужой язык и родной, на котором он вдобавок кричал и пел. Из его несвязных речей Майя‑Стина поняла: он населил светелку людьми, коих знал прежде, и сейчас держит перед ними ответ. А то ему казалось, будто он на борту корабля. Он что‑то таинственно нашептывал. Пронзительным голосом отдавал приказания. Он хотел определить место корабля по звездам, но это были чужие звезды. Они исчезали за тучами, и волны валяли корабль со стороны на сторону. «Кахва ти! – кричал он. – Руби головы! Руби головы этим белым свиньям!» Он оттолкнул Майи‑Стинину руку и глянул на нее с ненавистью. Потом его опять сморила дремота. Он пролежал недвижно весь следующий день и всю ночь, а на рассвете неожиданно поднялся с кровати и ослабелыми ногами стал отпихивать одеяло. Томас хотел было уложить старика обратно, но тот отшвырнул его, сделал несколько неверных шагов к окну и с рыком упал замертво.

Пастор не разрешил положить Руфуса в освященную землю, и его похоронили за оградой кладбища. Пока Анна‑Хедвиг жила на Острове, летом что ни день она приносила на его могилу букет полевых цветов.

Но вернемся к Томасу и Майе‑Стине. Им до того хорошо живется в доме за шиповниковой изгородью, что совсем не тянет на люди. У Томаса поредели волосы, замедлилась походка. Впрочем, он никогда не отличался чрезмерной прытью. Главное – спокойно делать свое дело. Майя‑Стина ему и мать, и сестра, и любимая. Она до сих пор носит муслиновые платья в цветочек. Она все такая же, по‑прежнему легка на ногу, ну разве что стала немного степеннее. Майя‑Стина больше ни о чем не грезит. И не предается воспоминаниям. Она нашла свое место в узоре, сотканном из свычаев и обычаев. Для каждого дня довольно своей заботы.

Изредка Томас выбирается в столицу. Майю‑Стину поездки туда не прельщают. Однако она понимает, что Анне‑Хедвиг придется покинуть Остров, чтобы продолжить учение и повидать свет. Анна‑Хедвиг – девушка жизнерадостная и любознательная. В столице она останавливается у своей двоюродной тетки, чья мать вырастила и воспитала Томаса. Она уже успела повидать взаправдашних принцесс, они прогуливались по парку в шляпах с широкими полями и с нарядными зонтиками. Анна‑Хедвиг гораздо красивее. Она тоже обзаводится зонтиком и широкополой шляпой. Она становится заправской горожанкой. Ее руки просит молодой правовед. Ах нет, она уже вышла за него замуж. Он намерен составить себе карьеру в чужих краях.

Майя‑Стина тоскует по дочери, ее утешает одно: Анна‑Хедвиг своей жизнью довольна, и способности ее не пропадают втуне. У Майи‑Стины же остались Томас, попугай, маленький садик, бузинное дерево, что растет за домом, и желтовато‑коричневая кошка, ее любимица, – она ведет свою родословную от Йоханниной. Оказывается, вскоре после блошиного нашествия та улизнула из дому, а вернувшись, окотилась. Где она бродила, никому не ведомо. Так или иначе, она принесла семерых котят, правда, ушки у них были длиннее обычного. И теперь на Острове снова водятся кошки, они двух мастей – коричневые и желтоватые – и сплошь длинноухие, только у одних уши висят, а у самых любопытных стоят топориком.

По большим праздникам Майя‑Стина спускается в городок и покупает в пекарне пшеничный хлеб. Городка не узнать. Между домами проложены дорожки, а дома всё каменные, с черепичной кровлей, деревянных хибарок, крытых соломой, – раз‑два и обчелся. Пооткрывалось много лавок, в них продаются товары, о надобности коих местные жители и не подозревали. Старую ратушу снесли и построили новую, вся она разгорожена на маленькие комнатки, где за окошечками сидят чиновники, ведающие делами их городка.

Служитель маяка зовется теперь смотрителем, ибо его заботам вверен уже не деревянный домишко, а башня, сложенная из камня. И школа помещается в новом отдельном здании; учителей – трое, в том числе и фрёкен, которая занимается с малышами.

Все меняется так быстро, не успеваешь и оглянуться. Жаль, почти все друзья и родственники Майи‑Стины поумирали, они лежат бок о бок на кладбище, которое до того разрослось, что Руфус оказался среди праведников. Майя‑Стина ухаживает за могилами близких, обносит их туевыми изгородями, сажает бегонии, хотя от морских туманов бегонии чахнут, и поливает их из зеленой леечки, что Руфус некогда подарил Анне‑Хедвиг.

Здесь покоятся Йоханна, и Аксель, и Анна‑Регице, и пастор, и пасторова кузина. Здесь покоится пошлинник; на старости лет он снова принялся разглядывать горизонт, иной раз забывая даже поесть. Здесь покоятся Нильс‑Мартин и двое его сыновей – Нильс‑Олав, который высох с тоски, и Нильс‑Анерс, у которого процветали и трактир, и толстуха‑жена. Трактир отошел к старшей его дочери Пруденс, похоже, скоро она станет богачкой, ведь на Острове нынче много приезжих. Люди едут сюда, чтобы подышать свежим воздухом и набраться сил. Свежего воздуха на Острове сколько угодно – ходи себе по берегу и дыши, вон и берег, где у городских барынь ветром уносит шляпы; барыни прогуливаются и набираются сил для ужина, что ожидает их в трактире у Пруденс.

Гортензия, средняя дочь Нильса‑Анерса, получила в наследство деньги. У Пруденс она не бывает. Она нашла себе новых друзей – в доме у Анны‑Кирстины, внучки старой Анны‑Кирстины, дочери Малене и Нильса‑Олава, сестры Мариуса, который умел шевелить ушами, – кто его знает, не разучился ли?

У Анны‑Кирстины большое горе, она никак от него не оправится: муж погиб в море и на руках осталось трое малолетних детей. Анна‑Кирстина обратилась было за утешением к пастору, а тот принялся рассуждать о земной юдоли и о жале смерти. Тогда она пошла к сапожнику – да, на Острове теперь расхаживают в кожаных туфлях и сапогах, а про уголья в деревянном башмаке никто и не поминает – и попросила его почитать вместе с ней Библию. У сапожника не иначе дар свыше, до того задушевно он толкует Писание. Анна‑Кирстина открыла двери своего дома для всех, кто нуждается в утешении, они поют псалмы, исповедуют и ободряют друг друга. В основном это люди бедные. У богачей иные заботы. Не настолько плохо они живут, чтоб уповать на обители небесные. Но и тут бывают исключения. Взять хотя бы младшую сестру Томаса: у нее был жених в столице, но он изменил ей, вот она и стала ходить к сапожнику и Анне‑Кирстине. То же самое и Гортензия, а ведь ее не назовешь беднячкой.

Младшая дочь Нильса‑Анерса Кристенс уехала в столицу и выскочила там замуж. Поговаривают, будто сперва она переспала и с тем господином, в чей дом нанялась служанкой, и с его сыном, но, как бы то ни было, теперь она состоит в законном браке. Время от времени Кристенс заявляется на Остров со своим выводком, – у нее четверо. И обязательно наведывается на Гору. «Грех забывать родственников, – говорит она, пропуская вперед детей. – Анерс, Мортен, ну‑ка поклонитесь. София, убери локти со стола. Нет, Петреа, хватит с тебя печенья». Попивая кофе, она озирает горницу, словно бы прикидывая, что тут есть ценного из мебели и фарфора. Анне‑Хедвиг вряд ли все это пригодится, ведь ее муж назначен в далекую страну не кем‑нибудь, а консулом.

Томас недолюбливает шумные сборища. Он подал прошение об отставке и получил милостивое на то разрешение – и пенсию. Ему хочется одного – жить тихо и мирно и чтобы рядом была Майя‑Стина. Он много читает. За эти годы из книг, подаренных властями и привезенных с материка, в школе составилась целая библиотечка. Книги хранятся в шкафу под замком, а ключи – у старшего учителя. Раз в неделю он отпирает шкаф и выдает книги, записывая, кто их взял. Томас читает Майе‑Стине вслух, когда она усаживается с вязаньем.

Раз в неделю спускаются они в городок и заходят в школу, а один раз на неделе прогуливаются до леса. У Томаса побаливают ноги, особенно правая, где угнездилась подагра. А вот Майя‑Стина ступает все так же легко. Порою ей чудится, будто деревья разговаривают с ней, как встарь. Хорошо расти, хорошо расти, шелестят они. Хорошо, когда набухают почки. Почки лопаются, распускаются листья, листья увядают, а под корой уже нарождаются новые почки. Хорошо расти, хорошо расти, впитывать влагу и ощущать, как она подымается от корневища до самой вершины. Хорошо расти…

Ясень кивает ей и невнятно бормочет. Кроной он подпирает небесный купол. Корнями оплел и удерживает земной шар. Листья его – малые дети – лепечут на ветру. Но Томас ничего этого не слышит. Впрочем, он стал туг на ухо. «Пойдем, пока не разгулялся ветер, – говорит он. – Пойдем домой».

Да, жизнь на Горе не богата событиями. Шиповниковая изгородь превратилась в густые заросли, и почтарь, – а на Острове теперь есть почтарь, – всякий раз жалуется на колючки, когда доставляет Майе‑Стине письмо от дочери. Судя по всему, Анне‑Хедвиг неплохо живется в чужих краях. Стать принцессой она не стала, зато сделалась женой консула, важной дамой. Майя‑Стина читает письма Анны‑Хедвиг и не узнает ее. Куда подевался ее звонкий смех? Но, быть может, все дело в том, что его нельзя передать словами? Может, он просто притаился за изящными буковками? Анна‑Хедвиг пишет больше о детях: они говорят на двух языках, да и вообще они очень способные. Йоханна‑Катрина, – здесь ее зовут Катрин, ударение на первом слоге, – рисует карандашами и красками, а маленький Мартин‑Томас прекрасно считает. Анна‑Хедвиг собирается привезти их к бабушке и дедушке в гости. Кстати, ей довелось тут услышать любопытную историю – она сразу вспомнила о том, что рассказывали на Острове. Много лет назад в городе, где она живет, вернее, в гавани, появилось странное судно. Сперва жители решили, что это прибилась к берегу огромная рыбина. Желая получше ее рассмотреть, они подошли поближе, и вдруг на спине у рыбины откинулась крышка и оттуда вылезла высокая женщина, а за ней мужчина с короткими ногами и мощным торсом. Денег у них было предостаточно. Они ненадолго остановились в городе, а потом двинулись в глубь страны, прихватив с собою и лодку‑рыбину, – лодка оказалась складная и места в повозке заняла немного. С тех пор о них – ни слуху ни духу.

Вот что написала Анна‑Хедвиг в одном из писем. Йоханна‑Катрина приложила к письму два своих рисунка. На первом она изобразила покрытую чешуей рыбину, которую разделывала женщина в белом, а на другом – белый дом, увитый яркими, до рези в глазах, цветами. Дом обступили люди, темнокожие и белые, с бесстрастными лицами, они в упор смотрели на Майю‑Стину. Ей подумалось, что рисунок этот ничуть не веселее писем, которые она получала от дочери и часто перечитывала.

Майя‑Стина всплакнула на похоронах Томаса. Майя‑Стина зарыдала, получив от консула, мужа Анны‑Хедвиг, известие о том, что жену его поразила болезнь, свирепствовавшая в их краях после засушливого лета и дождливой осени, от коей та и скончалась, к прискорбию всех, кто ее любил, и неутешному горю близких. Отошла она тихо, без мук. Чему быть, того не минуешь. Ноги сами привели Майю‑Стину в лес, под сень могучего ясеня, где она снова всплакнула. Ясень простер над ней свои ветви, в которых играли золотистые блики, и прошелестел ей песнь утешения. Там, в лесу под ясенем, мы ее пока и оставим.

Ну что же, мы обежали глазами немалый отрезок времени, понастроили и расставили дома, упомянули всех, кого следовало. Ой, мы забыли про Мариуса!

 

Глава восемнадцатая

О взлетах и падениях

 

Итак, Мариус. Дадим‑ка его крупным планом. Узкое бледное личико. Светлые волосы дыбом. Красные уши, как два крыла. Он умеет шевелить ими. А бывает, они шевелятся сами собой – когда он сидит и задумчиво морщит лоб. Сейчас Мариус разглядывает сложенные на животе руки. Между пальцами поблескивает металлический кругляшок, который может и увеличиваться, и уменьшаться, стоит лишь его потереть. Об этом кругляше Мариус никому не рассказывал – ни отцу, ни даже деду, который частенько гуляет с ним по берегу моря и рассуждает о будущем их городка. «Смотри, Мариус, не упусти своего, – наставляет внука Нильс‑Мартин. – Дорога для тебя проложена. Теперь твой черед».

Смена кадра. Крупным планом. На берегу стоит худощавый, сутуловатый молодой человек в огромной шляпе, – если бы уши не подпирали ее поля, она бы съехала ему на глаза. Лицо у него невыразительное: нос как нос, рот как рот, – ни одной яркой черточки. Молодой человек поворачивается к нам спиной и закидывает в лодку ковровый саквояж. Остров стал для него тесен. Он едет учиться, будет строить большие торговые суда. Ум у него живой, цепкий. Он завоюет мир.

Малене машет вслед лодке и утирает слезы краем передника. У Малене много детей. Одни останутся на Острове, другие вот так же скроются из виду.

Смотри‑ка, Мариус уже вернулся. На Острове растут цветы, а он будет растить деньги, он переплюнет Нильса‑Мартина с его господами Хокбиен. Причал устремляется в море и становится молом. Южнее сооружается верфь. Да‑да, верфь. Поначалу там был всего лишь один навес и один‑единственный стапель. Ну, а теперь она разрослась. Мариус нанимает уйму народу. В ратуше он ведет переговоры с фогтом. Насчет строительства гавани.

Остров, Остров… Он уже потихоньку наступает на море. Он гудит, как растревоженный улей. Берега его сотрясают яростные возгласы. Одни – за то, чтобы Мариус строил гавань в Западной бухте, раз там уже есть мол. Другие ратуют за Восточную – самое подходящее место для набережной и складов. Однако Мариус намеревается выстроить здесь гостиницу для худосочных горожан, что приезжают на Остров подышать свежим воздухом, – в столице‑то его нет. В трактире у Пруденс мужчины грохают кружками о стол. Возвращаясь из церкви, люди останавливаются и затевают споры. Сперва говорят спокойно, потом возвышают голос, потом орут, а под конец вцепляются друг другу в бороды. Сыновья порывают с отцами, дочери отворачиваются от матерей. Нужно ли строить гавань? И если да, то где? Неужто рыбу нельзя уже ловить по старинке? На чем жарить рыбу – на масле или привозном жиру? Надо ли перенимать у благородных господ их манеры? И ходить в церковь в соломенных шляпках заместо платков? Не перевернулся ли мир? Не слишком ли все быстро меняется? Конечно, быстро, но ведь поначалу так всегда и бывает.

А в доме у Анны‑Кирстины время остановилось. Сапожник по‑прежнему толкует о божественной сущности, о том, что в чертогах небесных ближнего принимают с любовью, – так жених принимает возлюбленную невесту. На земле безбожникам живется не хуже, чем набожным. Нечестивцы забирают власть и громко смеются. Но от души смеются лишь бедные и смиренные. Им дано прозреть Царствие Небесное, постичь божественную сущность, пройти узким путем туда, где далекое и близкое сливаются воедино.

Мариус к сестре – ни ногой. Не потому, что он настроен против Анны‑Кирстины, они с сапожником никому не мешают. Но вот ее младший сын Олав стал ему поперек дороги.

Олав хоть и беден, а смирения в нем ни на грош. Он собирает вокруг себя молодых рыбаков, он внушает им, что доходы делить надо поровну, а рыбу продавать сообща и по твердым ценам. На материке он узнал от крестьян о товариществах, где каждый трудится в меру сил и твердо знает, что наживаться на нем никто не станет.

«Так что ж нам теперь, брать пример с крестьян? – презрительно вопрошает Мариус – Они что, будут нам указывать, как зарабатывать деньги? Мелких скупщиков жаль, конечно. Они разоряются. Ну да мы найдем таких, кто берет рыбу оптом».

Смена кадра. Крупным планом. Мариус стоит на молу и смотрит в сторону гавани – гавань расположена в Западной бухте, как он того и хотел. Мариус состарился. У него обвис живот, правда, его скрадывает сшитый по фигуре костюм – раньше‑то штаны носили свободные. Полуприкрытые красными голыми веками, помаргивают выцветшие голубые глаза. Шея индюшиная, на носу и левой щеке – коричневатые пятна. Уши слегка прижаты к черепу, точно им надоело торчать. Мариус добился, чего желал. Теперь можно и на покой.

По правую его руку – набережная с домиками рыбаков. Крайний он откупил у Рыбацкого Товарищества, когда то распалось. Они слишком много переняли у крестьян. Связали его по рукам и ногам. Все‑то у них было поровну, они даже не прикидывали, кто сколько наловил. А Мариус твердил: «Разделяй и властвуй». Вернее, твердил себе мысленно. Он подбил скупщиков из столицы послать на Остров своих людей, чтобы те поговорили как надо с лучшими рыбаками. Зачем держаться твердых расценок, если скупщики предлагают больше? Неужто своя рубашка не ближе к телу? Зачем себя приневоливать, если можно принести в дом побольше денег? И товарищество, которое сколотил Олав, поредело, а вскоре и вовсе распалось. Теперь каждое утро и каждый вечер на берегу устраивается торг. Цены скачут. Фогт надзирает. Олав ходит по улицам с опущенной головой. Он потерпел поражение.

По левую руку Мариуса – верфь и рыбная фабрика с небольшой коптильней. Фабрика принадлежит его внуку Фредерику Второму, который сообразил, что рыбу можно разделывать на месте и отправлять на материк в бочонках. Как вы уже догадались, Мариус в свое время женился, но о жене его рассказывать, собственно, нечего: она вела дом, и все. Мы упоминаем о ней постольку, поскольку она родила Мариусу детей, а те нарожали ему внуков. Это для них Мариус растит деньги, ну а они в свой черед будут растить деньги для своего потомства. В кармане зимнего пальто Мариус нащупывает металлический кругляшок. Когда‑то он думал, что кругляшок может увеличиваться и уменьшаться, но это ему только казалось. Всякий раз, когда закладывали киль корабля, он забивал в носовой штевень гвоздь, который пристукивал напоследок этим вот кругляшком. Люди говорили, что Мариусу везет – ни один корабль его не разбился. Теперь на верфи заправляет его сын Фредерик, отец Фредерика Второго. Он строит большие суда. На взгляд Мариуса, даже слишком большие. Они не очень остойчивы. Да и вообще все складывается не совсем так, как он представлял себе. Суда уже не те, и погоды не те, а еще вошло в моду строить дома в несколько ярусов, – понагромоздят друг на друга коробок и запихивают туда людей. Отсюда, с мола, дома эти хорошо просматриваются. В одном из них живет Педер, внук его двоюродной сестры Кристенс. Фредерик Второй говорит, что Педер сеет среди рабочих смуту. Прискорбно. Тем более что он им родня. Правда, родни у них хоть отбавляй, – тут тебе и тетки по материнской и отцовской линии, и дядья, и двоюродные братья и сестры, – поди разберись, кто кем кому доводится. Кристенс он помнит маленькой толстенькой девочкой, которая без конца упрашивала его подвигать ушами. И что она в этом находила?..

Мариус вынимает руку из кармана, поворачивается спиной к берегу и облокачивается о перила. Сощурив воспаленные веки, он глядит на море. В голове его белыми червячками слабо копошатся мысли. Дернутся и замрут. Замрут и дернутся. Мариус втягивает индюшиную шею поглубже в подбитые ватой плечи. Я смотрю на него сзади, – если бы не уши, можно было бы подумать, что к черному пальто приставили череп.

Но не будем задерживаться на молу, нас поджимает время. Так что там с этим Педером, который сеет среди рабочих смуту?

Педер – сын Петреа, внук Кристенс, младшей дочери Нильса‑Анерса. Кристенс досталось в наследство куда меньше, чем сестрам, к тому же деньги эти быстро разошлись, ибо муж ее не желал честно трудиться и исполнять свой долг: с какой стати, если под долгом подразумевался изнурительный труд, а взамен получаешь гроши и еле‑еле сводишь концы с концами. Из маленькой толстенькой девочки Кристенс выросла в толстую завидущую женщину, помните, как она рыскала глазами по Майи‑Стининой горнице? Ей так ничего и не перепало, и сама она давным‑давно уже покоится на кладбище, но не здесь – в столице. Зато трое из ее детей выбились в люди: у них постоянная работа, дома в окнах красуются фарфоровые фигурки, а на диване – расшитые крестиками подушечки. Не преуспела одна лишь Петреа, добродушная, с ленцой, толстуха, она и сына‑то воспитывала спустя рукава. Петреа приводила его к Майе‑Стине в гости, в ту пору он был маленьким щуплым мальчиком. Об отце его она никогда не упоминала, хотя Майя‑Стина неизменно расспрашивала ее о житье‑бытье.

Самое примечательное в судьбе Петреа – ее кончина. О ней мы сейчас и поведаем.

Наружностью Петреа выдалась в мать и с каждым годом все больше тучнела. В последний раз, когда она была на Горе, Педеру, что превратился тем временем в худющего юношу, пришлось подталкивать ее сзади, иначе бы она не одолела подъем. Майя‑Стина немедля ее усадила. Не успев отдышаться, Петреа расхохоталась, да так, что у нее заколыхались щеки, и принялась рассказывать, где она теперь работает. Это круглая будочка с куполом, который поддерживают четыре бронзовые змеи, наверху их головы сходятся. Стоит будочка на площади, обсаженной большими деревьями. Петреа сидит там с утра дотемна и продает леденцы, журналы, газеты. Каждый день в мире что‑то да происходит. Люди хотят узнать новости. Они покупают газеты, присаживаются с ними на скамейки под деревьями и читают, а после выкидывают в мусорные корзинки, которые подвешены к каждой скамейке. Работа у Петреа легче легкого, от нее только и требуется, что взять нужную газету, протянуть в окошечко и получить деньги.

Майя‑Стина слушала со вниманием. Она представила себе окошечко, а в окошечке – круглое лицо Петреа в обрамлении зачесанных на валик волос и подумала, что все это так и просится на картину.

Год спустя худющий Педер пришел к Майе‑Стине один, без матери: Петреа умерла. При столь невероятных обстоятельствах, что о ней даже написали в газете. Он привез Майе‑Стине эту заметку. Вот, пожалуйста.

Весенним утром Петреа заперлась по обыкновению в круглой будочке, а в сумке у нее лежал увесистый пакет с едой. Собравшись вечером домой, она обнаружила, что не проходит в дверь. Она пыталась протиснуться и передом, и боком, и задом, придерживала дыхание, но все без толку. Окликнуть кого‑нибудь из мимохожих, что спешили по своим надобностям – кто на званый обед, кто в концерт или театр, – она постеснялась. Так всю ночь в будочке и просидела. Стало светать. Завидев первых прохожих, – это были рабочие и уборщицы, – Петреа позвала на помощь. У будочки столпился народ. Подошел и Педер – и узнал, в каком переплете оказалась мать. Как ее ни тащили, – чуть даже не оторвали руку, – наружу вытащить не могли.

Кто‑то сгоряча предложил выпилить дверную коробку. Но поскольку она была обшита железом, да и вся будочка была скреплена металлическим каркасом, это предложение тут же отвергли. Наконец какой‑то находчивый человек вызвал пожарную часть. И вот на площадь въехали запряженные лошадьми повозки, где восседали пожарные в сверкающих шлемах. В одной повозке у них была лестница, они раздвинули ее и прислонили к куполу будочки. По лестнице взобрался пожарный. Он вывернул болты, которыми крепился купол, после чего вперед выехала повозка, где была установлена стрела с ручною лебедкой; со стрелы на двух железных цепях свешивался крюк. Пожарный, стоявший на куполе, поймал крюк и аккуратно подвел под змеиные головы. Потом слез, встал у лебедки и вместе с другими принялся вертеть здоровенную рукоятку. Купол медленно отделился и опустился на землю – как будто сняли крышку с большущей коробки. Освободив крюк, пожарные вновь подняли его наверх и спустили в будочку, и Петреа было велено зацепить им корсет. Сперва она думала, у нее ничего не выйдет, уж больно тряслись руки, но с крюком она все‑таки сладила.

И вдруг невесть по какой причине, а может быть, сказался немалый вес, стрела заартачилась. Вместо того чтобы переправить Петреа по эту сторону будочки, она стала торчмя, и Петреа повисла на крюке, что оттягивал лиф ее платья. Люди запрокинули головы. Они видели, как Петреа расплылась в улыбке и слабо взмахнула руками. Поприветствовав их таким образом, она начала раскачиваться. Лошади, впряженные в повозку с лебедкой, захрапели, попятились, замотали мордами. Несколько пожарных бросились их распрягать, другие же отчаянно вертели рукоятку, пытаясь наклонить стрелу. Неожиданно корсет треснул, крюк соскользнул, и Петреа ухнула вниз. Вся площадь к тому времени была запружена зеваками. Петреа шмякнулась туда, где стояли четыре моложавых господина в цилиндрах – они едва успели отпрыгнуть. Все четверо звались Хокбиен и тоже попали в газету. Дело в том, что от корсета отлетела пластинка и угодила одному из них прямо в глаз. Его хотели отправить в больницу, но он наотрез отказался: ерунда, его дядя запросто с этим справится.

Петреа лежала посреди площади, на лице ее застыло умиротворенное, даже горделивое выражение. Доктор, который ее освидетельствовал, заметил: упала она на редкость удачно, если, конечно, не считать того, что у нее остановилось сердце.

Люди на площади тут же скинулись на похороны. Похороны устроили пышные. Так как сестра и братья покойной не одобряли всей этой шумихи, гроб несли восьмеро пожарных в мундирах, шлемы они держали в руке.

Майя‑Стина сложила газету и сказала, что умерла Петреа красиво. Педера в столице, видимо, теперь ничего не удерживало. Он производил приятное впечатление: воспитанный, скромный молодой человек. И Майя‑Стина предложила ему пожить пока у нее, – он их с попугаем ничуть не стеснит. А наняться он может к Фредерику Второму, который только‑только пустил свою фабрику.

Как бы мне получше описать вам Педера? Он из породы завоевателей‑чудаков, что живут улиточной жизнью. Изредка он выбирается из своего улиточного домика и озирает с его крыши мир. А потом уходит в себя и думает думу, которая объемлет весь земной шар. В доме у Анны‑Кирстины поют псалмы о том, что справедливость восторжествует на небесах. Педер же хочет, чтобы она восторжествовала здесь, на земле, причем везде и повсюду. Па меньшее он не согласен.

Таких, как он, Остров еще не видывал, хотя завоевателей там хватало. В отличие от Педера, они жаждали покорить то, что могли охватить глазом. Им было проще, ибо мир был тогда невелик. Люди боролись за выживание, отвоевывали место под солнцем и власть – для себя и тех, кто их окружал. Бедняки тоже боролись за выживание, но помыслы их не п<