Резиденция герцога де Льянеса

 

Мадрид. 1751 год

22 августа

 

Однако не успели они обсудить последствия, которые могла иметь эта новая версия, и выработать соответствующий план действий, как им сообщили о новом происшествии, случившемся этой ночью прямо в центре Мадрида.

– События выходят из‑под нашего контроля, Тревелес.

Де ла Энсенада прикрыл рот платком, еле сдерживая приступ тошноты.

Четверо стражников внесли изуродованное тело старого герцога в спальню и положили его на пол, на чистую простыню.

Морщась от отвращения, один из них собрал, как мог, вывалившиеся кишки герцога и попытался поместить их обратно в живот.

– Мне необходимо немедленно уйти, чтобы лично сообщить королю об этом происшествии, – заявил де ла Энсенада, – но, как только вы сделаете здесь все необходимое, сразу же приезжайте ко мне, я соберу срочное совещание. С этими безобразиями нужно покончить – и как можно быстрее! – Он в последний раз посмотрел на истерзанный труп герцога. – Должен признать, что, даже если бы я не воспринимал это горе как свое, все равно считал бы, что это не просто преступление, а настоящий кошмар. Да, это самое ужасное преступление из всех, с которыми я сталкивался в своей жизни. Я чувствую себя крайне подавленным.

Тревелес с окаменевшим лицом удрученно рассматривал труп герцога. Его подчиненные молча стояли в ожидании распоряжений, наблюдая за своим начальником в полной уверенности, что он и на этот раз будет действовать умело и решительно. Профессия Тревелеса требовала, чтобы он не терял самообладания в подобных ситуациях, а потому он, как и во всех предыдущих подобных случаях, попытался отмежеваться от жуткой действительности и взглянуть на происшедшее как бы со стороны, не позволяя эмоциям возобладать над разумом.

Он внимательно осмотрел глубокие разрезы, идущие от грудной кости влево и вправо по животу, образуя своего рода треугольник. Основание этого треугольника, имевшее форму дуги, было все еще соединено с животом кожей, а вырезанная выше него плоть вывернута к низу живота. Через образовавшуюся огромную рану были видны желудок и часть печени, а также перепутавшиеся кишки. На теле герцога виднелись синяки и ссадины, которые, несомненно, нанесли ему убийцы.

Тревелес решил, что это убийство наверняка сопровождалось ожесточенной борьбой, а потому не могло быть такого, чтобы никто в доме не слышал шума. Однако допрошенные его подчиненными слуги утверждали обратное. А еще Тревелеса удивило то, что убийца умудрился пробраться в спальню никем не замеченный.

В соседней комнате находилась Беатрис со своей приемной матерью Фаустиной, которая, едва узнав о случившемся, сразу же прибежала сюда из своего – расположенного неподалеку – особняка. Прежде чем пойти непосредственно на место преступления, Тревелес несколько минут поговорил с Беатрис: во‑первых, чтобы поинтересоваться, как она себя чувствует, и, во‑вторых, чтобы задать ей несколько вопросов по поводу происшедшей трагедии. У бедняжки Беатрис на голове виднелась длинная рана, из которой сочилась кровь. Тем не менее она с удивительным хладнокровием и буквально на одном дыхании рассказала Тревелесу обо всем, что смогла вспомнить.

– Сегодня ночью я проснулась оттого, что почувствовала, как кто‑то навалился на меня. Однако я так и не успела ничего увидеть. Нападавший – я понятия не имею, кто это был, – накрыл меня одеялом и ударил чем‑то тяжелым по голове, отчего я надолго потеряла сознание. Когда я очнулась – уже на рассвете, – то увидела, что лежу на полу в другой комнате. Я вспомнила о том, что произошло ночью, и сразу же бегом бросилась в спальню. Там я увидела на балконе своего мужа, которого кто‑то убил изуверским способом. Тогда я стала изо всех сил кричать, пока не прибежали слуги и не увели меня оттуда.

Когда Тревелес чуть позже ощупывал веревку, которой убитый герцог был привязан к решетке балкона, у него в голове настойчиво звучали слова Беатрис. Она сказала, обращаясь одновременно и ко всем, и ни к кому, прежде чем ее увели подальше от места преступления: «Ну почему на меня все время обрушиваются несчастья?»

Понимая, что Беатрис и в самом деле было из‑за чего отчаиваться, Тревелес стал размышлять над мотивами, которые могли побудить убийцу выставить труп герцога на всеобщее обозрение. Глубоко задумавшись, он рассеянно посмотрел через дорогу – и вдруг увидел Марию Эмилию. Она мелькнула перед его взором всего лишь на миг, а затем исчезла за шторой. Хотя Хоакин и знал, что она живет в особняке, расположенном на противоположной стороне улицы, он даже и не подозревал, насколько близко находятся друг от друга окна спален Беатрис и Марии Эмилии. Удивившись тому, что Мария Эмилия, которую связывали с Беатрис и Фаустиной самые теплые дружеские чувства, до сих пор еще сюда не прибежала, Тревелес решил зайти к ней, как только закончит осмотр места происшествия.

Вернувшись в спальню, он сосредоточил свое внимание на трупе герцога, размышляя над странным совпадением: и на теле герцога, и на теле убитого иезуита Кастро были раны в виде треугольника. Конечно, трудно было связать это последнее преступление со взрывами во дворце герцога де Уэскара, прежде всего в силу их разной значимости и масштаба, а вот с убийством главы иезуитов это преступление явно перекликалось – использовался один и тот же символ, хотя и было вроде бы незначительное отличие, заставившее Тревелеса задуматься: у герцога основание треугольной раны не было ровным, как у Кастро, а представляло собой почти идеальную по форме дугу.

Тревелес стал перебирать в уме жуткие детали преступления, совершенного на берегу реки Мансанарес, и вспомнил о том, что у священника было вырвано сердце. Тогда ему захотелось проверить, а не вырезали ли что‑нибудь и у трупа герцога, хотя на первый взгляд он ничего такого не заметил.

Подчиненные Тревелеса с удивлением увидели, как алькальд стал внимательно осматривать едва ли не каждый сантиметр трупа. Они никак не могли понять, зачем он это делает. Тревелес даже начал ковыряться во внутренностях убитого герцога, стараясь восстановить свои не ахти какие знания по анатомии и пытаясь определить, не отсутствует ли какой‑либо из внутренних органов. Однако все внутренние органы были вроде бы на месте.

Тревелесу почему‑то припомнился его разговор с Марией Эмилией. Тогда они пытались разобраться, какой смысл хотели придать преступники убийству иезуита Кастро. Хоакину было горько вспоминать о Марии Эмилии, особенно в подобной обстановке, но он призадумался над словами, которые она тогда произнесла, рассуждая о том, с какой целью преступники вырвали сердце иезуита.

«Посредством этого треугольника убийцы выразили послание, адресованное ордену иезуитов, и смысл этого послания заключается в их ненависти к ордену, который, как известно, почитает этот символ – символ священного сердца Иисуса».

Хоакин сел в кресло, пытаясь понять, чего же не хватает в этом преступлении, чтобы оно было похоже на убийство Кастро.

– Равносторонний треугольник в первом случае, дуга – во втором…

Он начал вслух перечислять сопоставимые особенности этих двух преступлений.

– Лицо убитого Кастро закрыли капюшоном, а труп герцога де Льянеса выставили на всеобщее обозрение, изображая распятие. Первый из убитых – священник, второй – видный представитель знати. У иезуита вырвали сердце, а у герцога… не вырвали ничего?

Каждый раз, когда Тревелесу при расследовании преступления не удавалось найти объяснения характерным деталям, его охватывало чувство беспомощности – особенно тогда, когда он находился буквально в паре метров от трупа жертвы, исследуя который, как он догадывался, можно было найти ответы на многие вопросы.

Понимая, что даже в собственных глазах выглядит нелепо, Тревелес, тем не менее, имел привычку представлять себе, что он разговаривает с уже мертвыми жертвами преступлений, задавая им вопросы и выслушивая их показания.

– Показания!.. – Это слово вертелось в его голове. – Если бы он мог дать мне показания…

И вдруг в его мозгу промелькнула догадка.

– Ну конечно же! И как мне это раньше в голову не приходило?..

Тревелес стремительно поднялся с кресла и подошел к трупу герцога. Нагнувшись, он – под изумленными взглядами всех присутствующих – начал расстегивать на трупе панталоны, бормоча себе под нос слова «показания» и «клятва». Приспустив панталоны, он радостно воскликнул:

– Так оно и есть!

Тревелес внимательно рассматривал то, что обнаружил. Убийца отрезал одно из яичек, стянув мотню выше веревочкой, – как это обычно делают при кастрации быков и других тягловых животных.

Если нанесение увечья имело какое‑то символическое значение в извращенном рассудке преступника, то Тревелес, похоже, догадался, что означало отрезание яичка в данном конкретном случае. В древние времена, давая показания перед судом и произнося клятвы – хотя это и не было широко распространенной практикой, – мужчины брались рукой за свои яички в знак того, что они говорят правду.

Тревелес подумал, что вот и опять, как это бывало раньше, ему удалось получить от погибшего «показания»: он сопоставил различные – вроде бы никак друг с другом не связанные – детали и сделал умозаключение, позволившее ему разгадать мучившую его загадку.

Стражник, стоявший рядом с Тревелесом, с удивлением смотрел на половые органы убитого герцога, от которых было аккуратно отрезано одно яичко, и недоумевал, как алькальд смог об этом догадаться. Такая способность предвидеть вызывала у него восхищение. Ему невольно пришлось мысленно признать, что, хотя методы работы Тревелеса не всегда давали положительные результаты, алькальд, тем не менее, обладал особым даром – у него была удивительная способность находить улики и зацепки там, где другие не видели ничего. Да, алькальд был, без сомнения, гениальным сыщиком. Стражник искренне поздравил начальника со сделанным открытием.

– Теперь можно забрать отсюда труп и побыстрее отвезти его в больницу для проведения вскрытия. А еще давайте займемся допросом слуг, – сказал Тревелес.

Он приказал троим из своих подчиненных следовать за ним.

Соответствующим образом проинструктированный мажордом разделил всю прислугу на четыре равные группы, чтобы можно было допрашивать одновременно четырех человек. Поскольку всех слуг насчитывалось около двадцати человек, на проведение допросов должно было уйти не менее часа.

На первом этаже – прямо под спальней – находилась библиотека, огромные размеры которой позволяли Тревелесу и троим его подчиненным допрашивать каждую группу слуг в своем углу, не мешая друг другу.

Тревелес решил в первую очередь допросить личного слугу покойного герцога, а также мажордома, потому что именно эти двое могли лучше других знать, кто посещал герцога в последнее время. Первым из этих двоих допросу подвергся личный слуга герцога Он представлял собой живое воплощение страха и смятения. Ни от этого слуги, ни от мажордома Тревелесу не удалось добиться каких‑либо сведений, которые могли бы помочь ему в раскрытии преступления. Эти двое никого ни в чем не подозревали и не имели ни малейшего понятия, по какой причине герцога зверски убили. Слуга и мажордом подтвердили, что входная дверь была взломана, однако не сказали ничего вразумительного о возможных организаторах и исполнителях этого преступления или хотя бы о врагах их бывшего хозяина. Подчиненным Тревелеса также не удалось добиться от других допрашиваемых слуг сколько‑нибудь полезных сведений. Получалось, что в течение ночи никто в доме не слышал ни малейшего шума и ни у кого не было каких‑либо подозрений по поводу того, кто мог быть заинтересован в таком изуверском убийстве герцога.

Предчувствуя, что в ходе допросов слуг вряд ли удастся добиться каких‑либо результатов, Тревелес на скорую руку допросил остальную прислугу из своей группы, а затем, выйдя из дворца, направился через дорогу к особняку, в котором жила Мария Эмилия Сальвадорес. Каким бы важным ни казался ему более обстоятельный разговор с Беатрис, Тревелес, учитывая то состояние, в котором находилась девушка, решил поговорить с ней позднее.

– Вы не могли бы сообщить своей хозяйке о моем приходе?

Открывшего дверь слугу очень удивила такая обходительность Тревелеса, который раньше захаживал в этот дом довольно часто и никогда не просил, стоя на пороге, сообщить Марии Эмилии о его приходе.

Хоакин остался ждать в прихожей и три раза глубоко вздохнул, стараясь подавить нервное напряжение. Сегодняшнее преступление, совершенное через такое короткое время после двух предыдущих, произвело на него гнетущее впечатление. А сейчас – того хуже – ему предстояло увидеться со своей возлюбленной, с которой он разорвал отношения менее недели назад. Хоакин очень сомневался, что, когда окажется с ней лицом к лицу, сумеет вести себя как ни в чем не бывало. Он все еще ее любил, а потому заранее знал, какие мучительные переживания может доставить ему эта встреча. Однако ему было необходимо получить ее показания: возможно, у нее имелась какая‑то информация, которая могла быть для него полезной. Тревелес серьезно относился к своей работе, и в случаях, подобных этому, чувство долга было для него важнее всех остальных его чувств.

– Привет, Хоакин. – Мария Эмилия еще толком не успела привести себя в порядок, и темные круги у нее под глазами говорили о том, что она явно не выспалась. – Извини, что принимаю тебя в таком виде. Давай поговорим в кабинете – или, может, пройдем в мою комнату, чтобы я могла одновременно и разговаривать с тобой, и приводить себя в порядок? Я чувствую себя такой разбитой…

– Решай сама, – ответил Хоакин. – Я, в общем‑то, пришел ненадолго.

Поднимаясь по лестнице, Мария Эмилия мельком посмотрела Хоакину в глаза, пытаясь угадать, в каком душевном состоянии он пребывает. Хоакин отвел взгляд в сторону и попытался придать своему лицу выражение холодной деловитости.

– Убийство герцога де Льянеса – самое жуткое из всех убийств, с которыми я в своей жизни сталкивалась, – нарушила напряженное молчание Мария Эмилия, решив, что они с Хоакином, наверное, в этот момент думают об одном и том же. – У меня из головы не выходит бедняжка Беатрис: на нее опять обрушилось ужасное несчастье. Господи, ведь она всего лишь неделю пробыла замужем!

– Именно об этом я и пришел с тобой поговорить.

Они вошли в спальню, и Мария Эмилия направилась к туалетному столику, чтобы закончить укладку волос.

– Мне хотелось бы поговорить и о нас с тобой. – Мария Эмилия намеревалась еще раз попытаться выяснить отношения с Хоакином.

– Но ты же понимаешь, что я пришел сюда с другой целью. – Тревелес подошел к окну и посмотрел через него на фасад дворца герцога де Льянеса. – Мне необходимо знать, при каких обстоятельствах и когда ты увидела убитого герцога и не замечала ли ты сегодня утром – или, скажем, вчера или позавчера – чего‑нибудь такого, что показалось тебе подозрительным.

– Я увидела в окно этого старика, привязанного к балкону, и сразу же упала в обморок, потому что у меня вызвала ужас мысль о том, что подобное могло случиться и с Беатрис. Чуть позже я, к счастью, узнала, что с ней все в порядке. Вот и все. Жаль, что я не могу тебе чем‑то помочь.

– А в какое время ты его увидела?

Хоакин отвернулся от окна и, взглянув на кровать, с отвращением заметил, что простыни на ней сильно измяты. Он раздраженно подумал о том, что темные круги под глазами у Марии Эмилии, по‑видимому, отнюдь не были следствием переживаний ни из‑за разрыва с ним, Хоакиной, ни из‑за зверского убийства герцога де Льянеса.

– Где‑то около девяти. Я была в постели, и нас удивил громкий шум, доносившийся с улицы…

– Нас?! – гневно прервал ее Хоакин, подходя к ней ближе. – Я так мало для тебя значу, что даже после того нашего разговора ты опять бросилась в его объятия, как какая‑нибудь…

Мария Эмилия с размаху дала Хоакину пощечину.

– Я не позволю тебе так со мной разговаривать! – Она подошла к двери и недвусмысленно распахнула ее настежь. – С этого дня между нами все кончено. Я свободная женщина и могу делать все, что хочу. А теперь, пожалуйста, уходи и оставь меня в покое!

Тревелес подошел к двери и, неожиданно закрыв ее изнутри, схватил Марию Эмилию за талию, притянул к себе и начал страстно целовать ее лицо. Она хотела вырваться, но он был сильнее ее.

– Оставь меня! Прошу, оставь меня! – Она попыталась оттолкнуть его, но у нее ничего не получилось.

Тогда она громко потребовала, чтобы он ее немедленно отпустил, но и это не произвело на Хоакина ни малейшего впечатления.

– Ты что, сумасшедший? Несколько дней назад ты заявил, что между нами все кончено, даже не выслушав моих объяснений, минуту назад ты метал гром и молнии, узнав, что я все еще живу с Альваро, и назвал меня шлюхой – а теперь вдруг лезешь со своими поцелуями! Я считала себя сумасшедшей, но, похоже, по сравнению с тобой я вполне нормальная.

– Да, я сумасшедший, но я сошел с ума из‑за тебя. – Голос Хоакина был тихим, но говорил он твердо и решительно. – Я тебя люблю. – Он прижал ее к себе обеими руками и посмотрел ей в глаза. Его взгляд был полон мольбы.

– Ты такой странный… – Осознав, какие сильные чувства он к ней на самом деле испытывает, Мария Эмилия ощутила, что ее начинает охватывать внутренняя дрожь.

– Я понимаю, что ты сейчас переживаешь необычайно трудный и трагический период в своей жизни. Ты и сама не знаешь, что творишь, – сказал Хоакин. – Я сумасшедший? Да, я сумасшедший, потому что у меня голова идет кругом от всего того, что с нами происходит, – да и у тебя, насколько я понимаю, тоже. Но я позабуду обо всем этом, если ты сегодня же вышвырнешь из своего дома этого чертового моряка. Тогда – обещаю тебе – все снова станет на свои места.

Мария Эмилия молча впилась в Хоакина взглядом, напряженно размышляя над его словами и вспоминая последние события своей жизни. Ей показалось, что, стоя сейчас здесь, на этом мраморном полу своего дома, лицом к лицу с Хоакином, она снова стала такой, какой была раньше, и относится к Хоакину так, как и прежде, и между ними снова установилось взаимопонимание – без недоверия и подозрений. Она погладила его щеку и осознала, как много он для нее значит и какой он замечательный человек. Хоакин сумел примириться с таким поступком своей любимой женщины, какой вряд ли смог бы простить любой другой мужчина, и это произвело на Марию Эмилию очень сильное впечатление. Она невольно позавидовала его умению быть верным и с недовольством подумала о проявленной ею слабости. Тут же возненавидев себя за низменные желания по сравнению с высокими и чистыми чувствами Хоакина, она обняла его и заплакала – заплакала от любви.

– Я хочу умереть – прямо здесь, перед тобой! Я просто ничтожество! – Они крепко поцеловались и затем пристально посмотрели друг другу в глаза. – Почему так много боли, если есть любовь? И как мне понять себя, как снова обрести себя?

– С моей помощью. Выкинь из головы все сомнения и попытайся найти меня в окружающем тебя тумане. – Он погладил ее волосы. – После гибели Браулио ты стала совсем другой. А потом в твоем доме появился этот мужчина… Я знаю, что ты не могла контролировать свои поступки. – Хоакин хотел показать Марии Эмилии, что он ее понимает и что с его помощью она сможет вернуться к нормальной жизни.

– Побудь здесь немного и подожди меня, – с этими словами Мария Эмилия вышла из комнаты.

Хоакин почувствовал, что на душе у него стало легче; к нему вернулось его обычное хладнокровие и душевное равновесие. Он был уверен, что теперь все будет хорошо, потому что его любимая женщина снова принадлежит ему. И вдруг он вспомнил о совершенном сегодня ночью убийстве и о том, что ему нужно ехать на встречу с де ла Энсенадой.

Через несколько минут Мария Эмилия вернулась. Ее лицо излучало благодушие, на устах играла улыбка, а в глазах светилась радость.

– Он уедет прямо сегодня, а вместе с ним исчезнет и тот хаос, в котором я пребывала. – Она обняла Хоакина в полной уверенности, что теперь ее любви уже ничто не угрожает. И вдруг она вспомнила о первоначальной причине его прихода сюда. – Ой, извини, я такая забывчивая! Ты ведь, наверное, сейчас очень занят в связи с последним трагическим событием. У тебя уже есть подозрения, кто мог совершить это жуткое преступление?

Хоакин рассказал ей о своей неудавшейся попытке задержать новых подозреваемых в организации взрывов во дворце Монклоа, а затем описал ту жуткую сцену, которую он увидел во дворце герцога де Льянеса. Мария Эмилия тут же предположила, что у этого преступления есть определенное сходство с убийством иезуита Кастро.

– Похоже, что это одних рук дело.

– Да, конечно. Надругательство над обоими трупами, схожие треугольные раны на телах жертв, вырванное сердце у Кастро и отрезанное яичко у герцога, да и стремление к театральным эффектам в обоих случаях: одну жертву бросили на берегу реки, закрыв ей лицо капюшоном, а другую вообще распяли.

– Думаешь, оба эти преступления совершили цыгане?

– Вполне возможно, хотя до тех пор, пока мы их не поймаем и не выбьем из них признание, я не могу ни в чем быть уверенным.

– У цыган, несомненно, есть много оснований ненавидеть всех, кто в нашем государстве олицетворяет собой власть. Я имею в виду Церковь, правительство и высшую знать, потому что именно они поддержали печально известную идею уничтожить цыган, автором которой был маркиз де ла Энсенада, тем не менее остающийся нашим хорошим другом.

– Именно так, Мария Эмилия. Ты, безусловно, права, и я, можешь мне поверить, рассуждал точно так же – хотя, по правде говоря, мне до недавнего времени даже и в голову не приходило, что к этим преступлениям могут быть причастны цыгане.

– Но кем бы ни был убийца, тот факт, что герцога распяли, кастрировали и вырезали треугольник у него на животе, свидетельствует о том, что и это преступление что‑то символизирует. Нужно попытаться понять, что именно, как мы сделали, когда говорили об убийстве Кастро.

Кто‑то осторожно постучал в дверь, и Мария Эмилия крикнула, что можно войти.

– Пришла графиня де Бенавенте. – Слуга замер в ожидании распоряжений.

– Попроси ее войти сюда!

Хоакин тут же стал прощаться, ссылаясь на необходимость ехать на встречу с де ла Энсенадой.

– Мария Эмилия… – Фаустина с безутешным видом бросилась в объятия своей подруги. – Я оставила Беатрис с моим мужем и пришла повидаться с тобой. Я не знаю, что и думать. То, что произошло, – просто ужасно…

Мария Эмилия озабоченно посмотрела на Хоакина, понимая, что ему не терпится уйти.

– Я хочу рассказать тебе о своих страданиях, о том, что меня беспокоит. Беатрис не хотела выходить замуж за герцога, это мы знали, но тем не менее я никак не могу понять, почему столь ужасная смерть ее мужа не произвела на нее никакого впечатления. Она держится так невозмутимо, как будто это событие не взволновало, а, наоборот, успокоило ее.

– Как ты, наверное, догадываешься, мы как раз об этом сейчас и говорили, однако Хоакин только что сказал мне, что ему уже пора уходить. Позволь мне проводить его до двери, а затем я вернусь, и мы с тобой поговорим.

Прежде чем закрыть дверь, Мария Эмилия проводила взглядом Хоакина, сразу пустившего своего коня в галоп. Хотя происшедшее ужасное событие наполнило ее душу глубокой тревогой, она, тем не менее, чувствовала себя счастливой. Благодаря своему неожиданному примирению с Хоакином она чувствовала, что теперь к ней снова вернется душевный покой. Она безумно любила этого человека, восхищалась его силой духа. Хоакин смог понять и простить ее – чего она, конечно же, не заслуживала.

 

Гнедой конь Тревелеса даже не скакал – он почти летел по мощеным улицам города по направлению к дворцу Буэн‑Ретиро, где Хоакина ждала очередная неприятная встреча с де ла Энсенадой и, конечно же, с Раваго.

Он чувствовал себя растерянным и изможденным. Несколько последних часов его душу терзали противоречивые чувства. Он никак не мог сконцентрироваться ни на одной из крутившихся в его мозгу мыслей, порождавших одни лишь вопросы.

Убийца, которого он ищет, в самом ли деле цыган? Или же он все‑таки масон? Его примирение с Марией Эмилией – окончательное? Недавние жуткие преступления были совершены одним и тем же человеком или совершенно разными людьми?

– Маркиз де ла Энсенада сейчас находится у короля, однако королевский исповедник Раваго приказал привести вас к нему в кабинет, как только вы приедете. – Секретарь де ла Энсенады жестом показал Тревелесу следовать за ним в апартаменты королевского исповедника.

Тревелес лихорадочно размышлял над тем, в какой форме ему следует сообщить о недавних новостях и сделанных им, Хоакином, выводах. Ему приходилось учитывать, что его собеседником сейчас будет Раваго, который наверняка предпочтет не отказываться от своих предположений по поводу причастности к расследуемым преступлениям столь ненавистных ему масонов, а не де Сомодевилья, которому Хоакин обычно с большей раскованностью излагал свои умозаключения, какими бы неправдоподобными они на первый взгляд ни казались.

– Мы и впредь будем сталкиваться с все новыми и новыми смертями – до тех пор пока вы не схватите эти проклятых масонов! – заявил Раваго Тревелесу, даже не поздоровавшись.

О том, насколько Раваго был сейчас рассержен, можно было судить по его лицу: он так сильно нахмурился, что казалось, кожа у него на лбу вот‑вот лопнет.

Тревелес сел напротив королевского исповедника, ничего не говоря в ответ, и стал ждать, как тот отреагирует на его молчание. Реакция, как он и предполагал, последовала незамедлительно.

– Вам что, нечего даже и сказать?

– Да нет, мне есть что сказать, и даже немало. Вот только не знаю, будет ли вам приятно это услышать.

– Силы небесные! Тревелес, вы и в самом деле думаете, что в моем возрасте еще существует что‑то такое, что может меня неприятно поразить?

– А если, к примеру, я вам скажу, что взрывы во дворце герцога де Уэскара могли быть делом рук цыган?

– Это самая настоящая чушь! – Раваго изобразил улыбку, пытаясь скрыть свою растерянность. – И на основании чего у вас вдруг появилась эта невероятная догадка?

– Несколько дней назад, основываясь на полученной мною информации, я оказался в находящейся неподалеку от Мадрида кузнице, где, как выяснилось, жили и работали два брата‑цыгана. Они взяли у одного из трактирщиков напрокат повозку и подъехали на ней к дворцу герцога де Уэскара во время бала. Нам не удалось их задержать, потому что они покинули эту кузницу незадолго до нашего приезда, однако я почти уверен в том, что, как только мы их схватим, преступление будет очень быстро раскрыто.

Произнеся эти слова, Тревелес с самодовольным видом посмотрел на королевского исповедника, ожидая увидеть на его лице признание достигнутого им, Тревелесом, успеха.

Раваго почесал голову, молча о чем‑то размышляя. Затем он пристально посмотрел прямо в глаза Тревелесу – отчего тому стало не по себе – и, подперев рукой подбородок, устало вздохнул.

– Вам известно, чем занимается граф де Вальмохада? – Раваго заранее знал, что не получит на этот вопрос нужного ему ответа.

– Он генерал королевских войск, – ответил Тревелес, удивленный подобным вопросом, который, как ему казалось, не имел никакого отношения к их разговору.

– А кроме этого?

– Больше мне ничего не известно.

– Это, однако, не дает вам оснований вдаваться в такие абсурдные предположения. Цыгане!.. – Раваго презрительно покачал головой.

– Я не знаю, к чему вы клоните, однако я рассказывал вам не о каких‑то там необоснованных предположениях. Мне уже известны имена и фамилии этих цыган и вероятные мотивы совершенных ими действий, кроме того, у меня есть описание их внешности.

– Выкиньте из головы все эти небылицы. Если не сто, то по крайней мере девяносто процентов цыган находятся сейчас на верфях военно‑морского флота. Уверяю вас, у цыган нет ни возможности, ни необходимых средств, ни хотя бы достаточного уровня интеллекта для того, чтобы совершить подобные преступления. – Раваго открыл ящик стола и, вытащив оттуда папку для бумаг, положил ее на стол. – Еще раз спрашиваю: у вас есть какие‑либо подозрения относительно того, чем еще мог заниматься граф де Вальмохада?

– Я вам уже сказал, что я этого не знаю. – Тревелесу лишь с трудом удавалось выносить унизительное отношение к себе Раваго. – Не знаю я и того, какое отношение может иметь этот человек к самому последнему преступлению – убийству герцога де Льянеса.

– Де Вальмохада вступил в общество масонов и в течение некоторого времени был там нашим соглядатаем! – высокомерно заявил Раваго.

– Я этого не знал.

– Похоже, вы вообще почти ничего не знаете, – насмешливо бросил Раваго, он явно испытывал наслаждение, издеваясь над своим собеседником.

– Попрошу вас избавить меня от этих неприятных упреков, и давайте лучше вернемся к теме нашего разговора.

– Хорошо. Начну с того, что введу вас в курс дела относительно роли де Вальмохады. Лет шесть назад он получил от маркиза де ла Энсенады поручение внедриться в близкие к масонам круги, чтобы затем попросить принять его в одну из масонских лож – а именно в мадридскую, – чтобы впоследствии можно было получить подробную информацию об их деятельности и их целях. Нас еще тогда начало беспокоить то, что масоны проникли в наиболее влиятельную часть высшего мадридского общества, а потому де Сомодевилья и я решили, что настало время внимательно присмотреться к этому тайному обществу и попытаться выяснить, каковы его истинные цели. Нам пришло в голову, что лучше всего было бы внедрить в ряды масонов кого‑нибудь из наших людей, и оказалось, что для этой цели у нас есть вполне подходящий человек – граф де Вальмохада. Благодаря высокой должности в армии он должен был заинтересовать масонов, потому что, как мы уже знали, они всячески старались привлечь в свои ряды наиболее влиятельных представителей власти. В общем, приманка сработала. Графа посвятили в первую масонскую степень – ученика – в ложе «Три цветка лилии». Это стало нашим первым успехом, однако, к сожалению, на этом все и закончилось. – Раваго открыл папку, положенную им на стол. – Здесь находится подробный отчет, в котором описана странная церемония посвящения графа в масоны, а также имеются некоторые сведения относительно их символики и различных ритуалов. Нам также удалось узнать имена членов кое‑кого из общества масонов – в том числе и вступивших в него влиятельных людей. Однако чего‑то большего мы достичь не успели, потому что вскоре это общество было запрещено известным вам королевским указом, собрания масонов – которые они называют заседаниями – уже больше не проводились и больше у нас не было возможности использовать де Вальмохаду в качестве соглядатая. Наша ошибка заключалась в том, что мы слишком поздно внедрили в ряды масонов своего человека. Пытаться задержать выход королевского указа о запрещении масонства мы, конечно же, не стали.

– В общем, вся эта затея с внедрением в масонское общество де Вальмохады мало что дала; – Тревелес не мог упустить возможности уколоть Раваго.

– Не пытайтесь иронизировать – этим вы все равно ничего не добьетесь. Я, между прочим, могу помочь вам в вашем расследовании, если вы захотите принять мою помощь.

Хоакин молча посмотрел на своего собеседника. Хотя Раваго был одним из тех немногочисленных людей, которые могли вывести Тревелеса из себя, алькальд подумал, что Раваго в этом случае, пожалуй, прав.

– Хорошо. Я начну с кое‑каких подробностей, относящихся к этому преступлению. Затем, если не возражаете, мы могли бы проанализировать, какие предположения можно сделать, исходя из этих деталей, относительно того, кто мог бы стоять за этим преступлением.

– Вот так‑то лучше! – Раваго удовлетворенно хлопнул ладонью по столу.

Хоакин рассказал ему обо всем, что он обнаружил на месте преступления, и о жутких подробностях этого зверства – в частности о том, что герцога распяли на балконе и что в его животе вырезали огромное отверстие в виде треугольника. Затем алькальд, стараясь не хвалить самого себя, рассказал о своей догадке относительно отрезания части половых органов герцога, однако пока не стал излагать свои соображения на этот счет.

– Таким образом, мы снова наталкиваемся на треугольник, который уже видели на трупе Кастро, а также снова удален один из органов, – Раваго замолчал и несколько секунд о чем‑то напряженно думал. – Благодаря усилиям де Вальмохады нам известно, что масоны почитают Единого Бога, являющегося первичным по отношению ко всем остальным богам. Они называют этого бога «Великий Архитектор Вселенной» или же «Великий Строитель Вселенной» – сокращенно «В. С. В.» – и изображают его в виде треугольника. Из рассказов графа мы знаем, что у общества масонов есть свое учение, которое преподносится новообращенным в виде символов или посредством аллегорий – которых, по‑видимому, у них хоть отбавляй. Для посторонних людей они могут показаться совершенно нелепыми, и, по всей видимости, эти символы и аллегории приобретают определенный смысл только тогда, когда используются в той или иной масонской церемонии.

Раваго сделал паузу и затем громко спросил – то ли у Тревелеса, то ли у самого себя:

– Вам не кажется, что треугольник, вырезанный в груди Кастро, как раз и может быть символом пресловутого Великого Архитектора Вселенной, которого масоны почитают, и что теперь этот же символ вырезан и на теле старого герцога?

– Давайте немного углубимся в эту тему, – предложил Тревелес, которого заинтересовала данная – ранее ему неизвестная – информация. – Мне хотелось бы узнать, какие еще символы наиболее часто используются масонами.

– Они также используют строительный угольник, отвес и молоток – эти инструменты широко применялись древними строителями. Наш соглядатай де Вальмохада узнал о происхождении этих символов: они взяты из легенды об архитекторе Хираме Абифе, возглавлявшем строительство храма Соломона. По всей видимости, используя эти три инструмента, они чтят память об этом архитекторе. А еще эти инструменты фигурируют при изложении их главнейших идей и принципов – например они считают, что каждый масон должен создать в себе нового человека, уподобленного Великому Архитектору Вселенной.

– Разрезы на теле герцога были похожи на треугольник, только без нижней стороны…

– Строительный угольник! – решительно заявил Раваго.

– Вполне возможно, – согласился Хоакин. – А что вы думаете по поводу удаления органов из трупов жертв? В ритуалах масонов есть что‑нибудь подобное?

– Этого я не знаю. Однако нам удалось выяснить, что они постарались не допустить, чтобы кто‑то из них нарушил священную клятву молчания, которую дают при вступлении в масоны. Они предупреждают каждого из новичков, что, если он разгласит какую‑либо из их тайн или выдаст кого‑нибудь из своих братьев‑масонов, ему за это вырвут сердце.

Раваго на несколько секунд замолчал, собираясь с мыслями.

– У Кастро они вырвали сердце, да и герцогу де Льянесу тоже кое‑что отрезали… – Королевский исповедник сделал длинную паузу, размышляя над тем, стоит ли рассказывать Тревелесу о слежке за английским послом, которую он организовал при содействии графа де Вальмохады и ныне уже покойного герцога де Льянеса.

Посомневавшись, он решил ничего не говорить алькальду до тех пор, пока не пообщается с племянником де Вальмохады. Пока что Раваго не получил от того никаких известий, и, поскольку совершенное преступление могло иметь какое‑то отношение к слежке за послом Кином, Раваго решил не раскрывать раньше времени свои карты – тем более перед Тревелесем.

– Вы считаете, что это всего лишь совпадение, или все‑таки начнете относиться к этому как к чему‑то закономерному? – Ответ на этот вопрос был для Раваго уже достаточно очевиден, однако он все‑таки задал его Тревелесу – быть может чтобы тот своим утвердительным ответом еще больше убедил и самого <