Резиденция вдовы герцога де Льянеса

 

Мадрид. 1751 год

5 октября

 

Капеллан графа и графини де Бенавенте – отец Парехас – даже не подозревал о той опасности, которая ему угрожала, когда он шел вслед за двумя молодыми женщинами вниз по лестницам по направлению к сырым погребам, расположенным в подвальных помещениях дворца.

Двумя днями раньше Беатрис прислала ему обнадеживающую записку, в которой сообщила, что нуждается в его пасторских советах. В этой записке Беатрис признавалась, что чувствует необходимость получить отпущение своих тяжких грехов, а потому решила покаяться перед Господом и примириться с ним, отцом Парехасом. В первую очередь она хотела как‑то загладить вину из‑за своего крайне нелюбезного поведения во время их последней встречи.

Когда отец Парехас пришел в дом Беатрис, она очень радушно его встретила и поблагодарила зато, что он счел возможным к ней прийти. Однако затем она сделала предложение, которое показалось священнику излишним: Беатрис хотела в знак благодарности подарить ему несколько бутылок имевшегося у нее прекрасного французского вина. Как Парехас ни отказывался, Беатрис все‑таки настояла на своем. Не прошло и пяти минут с момента окончания исповеди Беатрис и десяти минут с момента появления отца Парехаса в этом доме, как они уже шли вниз по лестницам в погреба. Беатрис вела себя довольно странно: опустившись сразу же после прихода священника перед ним на колени и всего лишь за несколько минут излив ему душу, она потащила его за собой в погреба.

– Будьте осторожны, отец, на нижних ступеньках лестницы: они очень скользкие.

Священник приподнял полы своего одеяния, чтобы они не мешали ему спускаться по лестнице вслед за Беатрис.

– Амалия, пройди вперед и зажги в той комнате все свечи. – Беатрис прижалась к стене, давая проход своей служанке. – Тут под дворцом полно всяких ходов и коридоров, – сказала она священнику.

Беатрис взяла горящий факел, который распространял вокруг себя мерцающий свет и при этом коптил так, что вскоре густой черный дым стал накапливаться у стен и под потолком, а его терпкий запах впитался в одежду.

– Мы пройдем по этому первому коридору, который доведет нас до самой старой галереи, – ее называют старой, потому что позади нее расположены еще пять галерей, которые по приказу моего мужа постепенно выкапывали в земле в течение нескольких лет.

– Твое решение наполнило меня радостью, Беатрис. Я уверен, что ты теперь чувствуешь себя намного лучше, так ведь?

– Ну конечно. Однако мне требуется от вас еще кое‑что, чтобы мое покаяние считалось полным.

Священник не понял смысла ее слов, однако бодро шагал вперед, больше думая о том, как бы ему не потеряться в этих темных коридорах, чем о том, как истолковать слова Беатрис.

Повернув за угол, они увидели три входа, за которыми простирались еще три коридора. Беатрис повела священника в средний из них.

В течение нескольких минут они шли по узкому туннелю, пока в конце концов не добрались до просторного и хорошо освещенного помещения, где их уже ждала Амалия. Это помещение было неправильной формы, и в нем стояло множество деревянных стеллажей, на которых хранились тысячи бутылок.

– Ну вот мы и пришли, отец. Если не возражаете, мы могли бы присесть за этот стол и попробовать старейшие из вин, хранящихся в этом погребе. Какое вино вам больше всего понравится, такого и возьмите себе бутылочку‑другую. Как вам мое предложение?

– Я не привык пить много вина, однако сейчас выпью, чтобы отпраздновать твое возвращение на праведный путь, указанный Господом.

Отец Парехас сел на стул напротив Беатрис и положил руки на стол, на котором рядом с огромным подсвечником с горящими свечами стояло несколько стаканов.

Амалия нырнула в проход между стеллажами и вскоре вернулась оттуда с четырьмя бутылками, покрытыми пылью. Она откупорила одну из них и налила вина в два стакана. Беатрис затем взяла эту бутылку и прочла на этикетке, откуда она привезена и какого года содержащееся в ней вино.

– Мы сейчас попробуем бургундское тысяча семьсот сорок второго года, доставленное сюда из погребов славного барона де Гренобля. Надеюсь, оно вам понравится.

И Беатрис, и отец Парехас сделали по большому глотку и, не проглатывая вино, пытались оценить возникшие вкусовые ощущения.

– Восхитительно!.. – Сделав глоток, священник причмокнул, ощущая послевкусие напитка. – Оно обладает богатой вкусовой гаммой, но при этом без излишеств. – Отец Парехас сделал еще глоток, чтобы получше распробовать вино.

– Вы со мной, наверное, согласитесь, – сказала Беатрис, – что даже одно и то же вино каждый раз воспринимается по‑другому – когда вы снова пьете его по прошествии некоторого времени, и даже при последующем глотке. – Она отставила свой стакан в сторону и наполнила два других стакана, попросив при этом Амалию открыть еще одну бутылку. – То же самое относится и к людям. Мы видим в людях определенные качества, за которыми, однако, скрываются такие черты их характера, которые порою удается обнаружить только по прошествии долгого времени или же только при определенных обстоятельствах, – как, например, в вашем случае… – Беатрис сделала знак Азалии.

– Я не понимаю, что ты имеешь в виду, Беатрис.

Отец Парехас почувствовал, как нечто странное мелькнуло в ее только что ласковом взгляде.

– Я имею в виду кое‑какие дела, о которых мне, по‑видимому, не следовало бы знать, но я, тем не менее, волею случая о них узнала. Вы догадываетесь, о чем я говорю?

– Думаю, что нет… – На самом деле священник уже догадался, но ему очень не хотелось верить в то, что Беатрис стало известно, что он, отец Парехас, когда‑то давно донес на ее отца.

И вдруг Амалия набросила на его туловище сзади толстую цепь и с силой прижала его к спинке тяжелого стула, на котором он сидел. Он попытался вырваться, но у него ничего не получилось.

– Что вы делаете? – взволнованно воскликнул он.

– Хочу расплатиться с вами за все страдания, которые вы мне причинили. – Беатрис достала острый кинжал и, подавшись вперед, решительно приставила его лезвие к горлу священника. – Стоит вам пошевелиться – и вы мертвец!

Амалия несколько раз обернула вокруг тела священника цепь и что есть силы натянула ее, полностью лишив отца Парехаса возможности двигаться.

– В конце этого года исполняется пять лет с того времени, как вы выдали моего отца инквизиции. – Беатрис обошла вокруг стола. – Уже почти пять лет я живу без любви и ласки, которую когда‑то ежечасно получала от своих родителей, – причем я лишилась этого исключительно по вашей вине.

– Мы тогда даже и не подозревали, чем это может закончиться, а тем более – что может произойти с твоей матерью. Юстина была хорошей женщиной, отнюдь не заслужившей такого трагического конца…

– Не марайте ее память! – Беатрис с размаху дала священнику пощечину. – Я не позволю, чтобы ее имя произносили такие грязные и лживые уста, как ваши.

Беатрис опробовала пальцем острие кинжала и затем попросила Амалию держать голову священника.

Уже не на шутку перепугавшийся отец Парехас почувствовал, как лезвие кинжала коснулось его лба и прочертило на коже две линии, пересекающиеся чуть выше переносицы. По его носу побежала тоненькая струйка крови. Достигнув подбородка, кровь стала капать ему на одежду.

– Пусть этот крест святого Варфоломея избавит вас от всех дурных мыслей!

– Беатрис… девочка моя, ну почему ты так со мной поступаешь? – Священник с нежностью посмотрел на Беатрис. – Я ничего не понимаю… Зачем ты вспомнила об этом кресте?

Беатрис и Амалия показали ему свои руки: на их ладонях виднелись красные рубцы в виде перевернутого креста.

– Видите эти символы? Они точь‑в‑точь такие, какие были и у святой Юстины – девственницы‑мученицы. Ей они помогали отпугивать силы зла. Мы тоже нанесли себе эти символы, что защитить наши души от зла. Но сначала нам нужно казнить его проклятых пособников, которые, как вы, совершили во имя зла ужасные преступления. – Беатрис убрала кинжал от лица отца Парехаса и схватила его за горло. – Вы виноваты в том, что сделали мою жизнь несчастной, и вы заплатите за это.

– Ты, наверное, сошла с ума. Если даже я, донеся на твоего отца, и согрешил, то пусть меня накажет Господь. – Священник пытался храбриться, не задумываясь над последствиями своих слов. – Никто не давал тебе права вершить надо мной суд. Теперь мне все понятно, Беатрис. Ты заманила меня к себе лживыми обещаниями покаяться, даже и не подозревая, какой тяжкий грех ты тем самым на себя берешь. Ты – живое воплощение зла. Если ты не оставишь меня в покое, ты об этом еще пожалеешь!

– Хватит болтать! – крикнула Беатрис, вплотную приблизив свое лицо к лицу священника. – Сейчас вы вернете мне свой долг!

Острое лезвие кинжала рассекло посредине обе губы отца Парехаса, а затем прошло по верхней части подбородка перпендикулярно к предыдущему порезу. Из этих двух ран стала густо сочиться кровь, которая, стекая по горлу священника, пропитывала черную ткань его одеяния.

– Пусть этот новый крест святого Варфоломея откроет вам рот для праведных слов!

Амалия попросила у Беатрис кинжал и затем повернулась к священнику. Отец Парехас держался спокойно, и это казалось совершенно несовместимым с той опасной ситуацией, в которой он очутился. Он начал громко молиться, прося у Господа прощения за свои грехи и милосердия по отношению к этим двум заблудшим овечкам и к их больным душам.

Служанка Беатрис разрезала одежду священника – от горла до пупка – и, разведя ее в стороны, обнажила его грудь. Затем она посмотрела на него хищным взглядом дикого зверя.

– Знайте, что я – цыганка. Да, я принадлежу именно к этой нации, которая вызывает такую сильную неприязнь у большинства людей. Из‑за крови, которая течет в моих жилах, меня преследовали, насиловали, били – и точно такая же судьба досталась и моим сородичам, многие из которых уже умерли. У нас нет религии, но мы прекрасно осознаем лживость вашей религии, потому что она не мешает вам пылать к нам такой ненавистью, что вы попытались нас уничтожить, словно мы какие‑нибудь вшивые собаки. Мы с моей госпожой Беатрис научились получать удовольствие от мести. Она открыла мне глаза на радость свершения правосудия, которое уже само по себе является почти физическим удовольствием.

Она начала разрезать кожу священника в левой части его груди и, проведя длинную вертикальную линию, затем почти в самом низу пересекла ее короткой горизонтальной, нарисовав таким образом перевернутый крест.

– Пусть этот крест святого Варфоломея откроет ваше сердце для благих намерений!

Беатрис и Амалия, похоже, наслаждались своей жестокостью. Они смеялись, радуясь страданиям священника, словно это было для них нечто очень приятное, и визжали от восторга, когда он едва не терял сознание. Однако они старались все‑таки не дать ему лишиться сознания.

Они стали проводить пальцами по его кровоточащим ранам и рисовать этой кровью кресты у себя на лицах, руках и открытой части груди.

Затем Беатрис снова направила кинжал на священника. Он с ужасом посмотрел на нее, мысленно умоляя Господа даровать ему быструю смерть.

– Мы избавим вас от греха. Для этого вы должны умереть в таких же муках, на какие обрекла себя святая Юстина – и на какие вы обрекли мою мать. Зло выйдет из вас через кресты, которые мы нарисовали на вашем теле, и вы уже никогда не попадете под его власть. Но сначала я хочу, чтобы вы очистились от своего греха передо мной.

Беатрис, словно одержимая, быстро орудовала кинжалом, вырезая на коже священника все новые и новые кресты.

– Вы – дочери Сатаны. – Отец Парехас был уже больше не в состоянии терпеть боль и страх и начал плакать, как ребенок. – Быстрее убейте меня! Я вас умоляю… – испуганно бормотал священник, пораженный такой жестокостью.

– Мы с удовольствием выполним ваше пожелание, но сначала вам нужно ответить на последний вопрос: вы донесли на моего отца по наущению Фаустины?

Отец Парехас подумал, что если он ответит «да», то это может повлечь за собой ужасные последствия, а потому он решил ничего не отвечать.

– Ваше молчание говорит само за себя. Теперь я более чем уверена в ее причастности к этому преступлению, и она за это заплатит.

Переглянувшись, Беатрис и Амалия вдвоем взялись за кинжал и, приставив его к сердцу отца Парехаса, стали медленно вонзать его в грудь священника, чувствуя, как дергаются его мышцы, как горячая кровь течет по их рукам, как кинжал входит в сердце. Они вонзили кинжал поглубже и держали его так, пока сердце их жертвы не перестало биться.

Отец Парехас умер, изрыгнув изо рта смешанную с пузырьками воздуха кровь и успев в последнее мгновение мысленно попросить у Господа, чтобы тот принял его в Царствие Свое.

Беатрис опустилась на колени, подняла руки вверх и стала смотреть в какую‑то точку в пространстве. Амалия сделала то же самое.

– Мама, я только что отомстила за твою смерть. Отец, я отдала тебе жизнь этого человека как плату за его донос на тебя. Властелин тьмы, твоя воля была исполнена, и это заставляет наши сердца ликовать. Родители мои, вашей памяти я посвящу новую жертву – я убью Фаустину. Она была соучастницей преступления, совершенного против вас, и я не могу допустить, чтобы зло оставалось в ней. Я освобожу ее от этого зла при помощи святого Варфоломея.

 

Чтобы избавиться от трупа, Беатрис и Амалия затолкали его – правда с большим трудом – в бочку подходящих размеров, которую они обнаружили неподалеку и в которой уже почти не осталось вина.

Они решили, что на следующее утро Амалия, сославшись на то, что вино в этой бочке превратилось в уксус, попросит двух‑трех слуг вывезти на повозке бочку из дворца и выбросить ее в каком‑нибудь глухом месте в реку Мансанарес.

Они принесли побольше тряпок и воды и смыли в помещении все следы крови, какие только смогли заметить, а также стерли кресты, которые нарисовали кровью священника на своей коже. Сложив затем окровавленные тряпки и вообще все, что хоть чем‑то напоминало об этом кровавом событии, в бочку с трупом, они тщательно ее закрыли.

– Я очень горжусь тобой, Амалия. Когда ты что‑то делала своими руками, мне казалось, что это мои руки, а когда твои глаза заглядывали ему в душу, я видела там все, словно смотрела своими глазами. Нам удалось избавить мир от этого презренного создания. Ну, и как ты себя чувствуешь?

– Я все никак не могу позабыть о страданиях, которые причинил вам мой отец. Я вам многим обязана, и поэтому все, что я только что сделала, я могла бы повторить еще сотню раз, если бы вы меня об этом попросили. – Она ласково погладила лоб Беатрис, смахнув с него кусочек засохшей крови. – Однако должна признать, что если поначалу я просто вам подчинялась, то вскоре желание вам помочь уже не было моим единственным мотивом. Мне понравился этот красивый и благородный ритуал мести – такой продуманный и такой завершенный. Надо сказать, он доставил мне удовольствие. Я сделаю все, что вы пожелаете.

– Твои слова меня радуют. Ты ведь помнишь ту картину, которую я рисую уже довольно долгое время, помнишь?

– Мученическая смерть святой Юстины, похожая на смерть вашей матери, – сказала Амалия.

– Я хочу снова пережить это, Амалия. Завтра мы нанесем визит Фаустине. Из всех виновных в смерти моей матери я поквиталась пока только со знатью в лице графини де Вальмохады – за ее поддержку гонений на масонов, что привело к гибели моего отца, – и с Церковью, приложившей руку к появлению указа о запрещении масонства, – в лице Парехаса, донесшего на моего отца.

Сделав паузу, Беатрис продолжила:

– Теперь мне необходимо нарисовать еще одно лицо, которое будет символизировать причастность к этому преступлению органов власти, правительства, де ла Энсенады. И этим лицом должна стать Фаустина – моя ненастоящая мать, которая появилась у меня после того несчастья и которая, в чем я сегодня окончательно убедилась, натолкнула Парехаса на мысль донести на моего отца. Я хорошо помню, что она была в ту ночь рядом с де Сомодевильей. – Беатрис сделала руками движение, как будто вонзает себе в сердце кинжал. – Она умрет точно так же, как и моя мать, – и как умерла святая Юстина.

 

– Мы надеялись, что арест и смерть масонов и арест цыган поставит точку в серии ужасных убийств, но, к сожалению, новое убийство показывает, что мы ошибались.

Тревелес с изумлением разглядывал содержимое винной бочки, найденной на излучине реки Мансанарес. Рядом с ним стояла Мария Эмилия; они совершали вдвоем свою обычную прогулку по району Прадо‑де‑лос‑Реколетос, когда прибежавший посыльный сообщил Тревелесу о жуткой находке.

– Томас Берри арестован уже несколько дней назад, – алькальд внимательно посмотрел на труп, – а с момента смерти этого человека, судя по состоянию трупа, прошло не более суток.

Тревелес приказал троим своим подчиненным вытащить тело убитого из бочки. Они стали осторожно тянуть труп за руки, пытаясь высвободить его из деревянной емкости. Однако труп, находясь в воде, разбух так, что вытащить его из бочки оказалось непросто.

Наконец после долгих попыток из бочки появилось тело мужчины, покрытое множеством ран, самая большая из которых находилась на уровне сердца. Лицо трупа было настолько грязным и распухшим, что опознание могло превратиться в очень тяжелую задачу, хотя лицо убитого и показалось Тревелесу знакомым.

– Не смотри на него, дорогая. Это жуткое зрелище!

Мария Эмилия не послушалась Хоакина и стала разглядывать раны на голове убитого.

– Хоакин, ты обратил внимание на его лоб и на то, как разрезаны его губы? Похоже, что ножом хотели нарисовать…

– Крест, – перебил ее Тревелес. – Точнее, перевернутый крест. Тот же самый символ, который был вырезан на руках графини де Вальмохады.

– Вернее, много крестов. Посмотри на его ноги, грудь и руки. Хотя из‑за грязи трудно что‑то разглядеть, мне кажется, что все его раны имеют одну и ту же форму.

Тревелес приказал стражнику принести ведро воды из реки.

Затем, взяв палку, он развернул руки трупа. На обеих ладонях убитого виднелись вырезанные кресты.

Мария Эмилия тут же вспомнила о своем разговоре с Беатрис на кладбище во время похорон графини де Вальмохады.

– Насколько я помню, я не рассказывала тебе об одном любопытном разговоре, который не так давно состоялся у меня с Беатрис. Я думала, что после ареста масонов весь этот ужас уже закончился и тот разговор теперь не имеет никакого значения, однако после случившегося…

– Что ты имеешь в виду?

Стражник начал поливать труп речной водой, и стали видны новые крестообразные порезы.

– Ты слышал что‑нибудь о кресте святого Варфоломея?

– Нет. А какое отношение он имеет к Беатрис?

– Насколько я знаю, апостола Варфоломея распяли головой вниз и содрали с него кожу. Беатрис рассказала мне об этом еще тогда, когда мы пытались понять значение крестов, вырезанных на ладонях графини де Вальмохады. По‑моему, она прочла в какой‑то книге, что на заре существования христианства некоторые христиане вырезали себе на ладонях такие вот кресты. Они для них были словно талисманы, потому что люди верили, что этот крест защищает от происков дьявола.

Слушая Марию Эмилию, Хоакин сам стал лить воду на голову трупа. Из‑под грязи более отчетливо проступили черты лица, и алькальд сразу же узнал убитого.

– Это же отец Парехас, капеллан графа и графини де Бенавенте! – удивленно воскликнул Хоакин. – Ты его знаешь?

– Я его видела раза два или три, не больше, – ответила Мария Эмилия. – Мне, кстати, сейчас припомнился мой разговор с де ла Энсенадой, и речь шла как раз об отце Парехасе. Де Сомодевилья рассказал мне, что именно Парехас подписал донос в инквизицию, в котором говорилось о принадлежности к масонскому обществу Антонио Росильона – камердинера де Сомодевильи и отца Беатрис. Хоакин, мне кажется, что мы натолкнулись еще на одну масонскую месть.

Произнеся эти слова, Мария Эмилия с тревогой подумала, что в их разговоре уже в который раз прозвучало имя Беатрис.

– И что же все это может означать, если мы знаем, что те два масона уж никак не могли совершить новое преступление? – Тревелес мысленно задавал себе этот вопрос с того самого момента, как узнал еще об одном трупе. – Мне кажется, что есть третий масон – а может даже и не один. Я тебе уже рассказывал, что Томас Берри после ареста признался во всех совершенных им убийствах, однако категорически отрицал свою причастность к убийству графини де Вальмохады. Он сообщил очень много подробностей, подтверждающих, что действительно именно он совершил эти преступления. А вот что касается убийства графини де Вальмохады, мне кажется, что он не соврал, когда заявил, что не имеет к нему никакого отношения.

– Ты хочешь сказать, что может существовать еще одна группа, которая действовала параллельно первой?

– Вполне возможно, Мария. Есть много схожего между убийством графини и последним преступлением. Вспомни, что только в этих двух случаях фигурируют эти необычные кресты, а еще при их совершении у жертв не вырывали и не отрезали никаких органов – в отличие от предыдущих преступлений. Я считаю, что мы имеем дело еще с одной бандой масонов, которая действует несколько иначе, но с той же целью. Они убивают тех, кто их преследовал, – как, например, в случае с отцом Парехасом, – или тех, кто поспособствовал запрещению общества масонов и последующих гонений на них, – как, например, в случае с супругой графа де Вальмохады, близкого друга де ла Энсенады.

– Нам нужно заехать к Франсиско и Фаустине и сообщить им о том, что случилось с их капелланом.

– Я с тобой согласен, Мария Эмилия. Подожди меня в карете. Прежде чем мы отсюда уедем, мне нужно дать своим людям кое‑какие распоряжения.

 

Мария Эмилия поднялась по склону, на вершине которого стояла их карета, и, сев в нее, закрыла глаза и стала размышлять о происшедшем событии. И вдруг она вспомнила о насильственной смерти своего приемного сына Браулио и об охватившей ее тогда жажде мести.

Да, она очень хорошо помнила, что, лежа в своей постели, она тогда изо дня в день мечтала только об одном – уничтожить тех, кто убил Браулио. В своем воображении она подвергала этих людей ужасным мукам, наслаждаясь их агонией, радуясь их страданиям. В те бесконечно долгие дни она очень сожалела о том, что все это происходит лишь в ее воображении и что она так и не сможет насладиться местью в реальной жизни.

Не прошло и пяти минут, как появился Хоакин. Он сразу же приказал кучеру отвезти их в резиденцию графа и графини де Бенавенте.

Мария Эмилия была по‑прежнему погружена в размышления. На вопрос Хоакина, о чем она думает, она ответила загадочной улыбкой.

– Что для тебя значит месть?

Тревелес, удивившись ее вопросу, решил, что на нее произвело уж слишком сильное впечатление увиденное.

– Злонамеренная реакция на причиненную боль?

– Не отвечай вопросом на вопрос. Ты и в самом деле думаешь, что месть заключается только в этом?

– Думаю, что да. А что по этому поводу скажешь ты?

– Что месть – это самая специфическая из всех форм энергии, какие только способен выработать человек, – и самая опасная. Поскольку мне довелось испытать жажду мести после гибели Браулио, я могу тебя заверить, что это чувство способно полностью завладеть человеком. А еще этим чувством мы, люди, оправдываем свои самые жестокие поступки. Жажда мести – это чувство, противоположное любви. Оба эти чувства обладают одинаковой силой и интенсивностью, однако имеют совершенно разные первичные мотивы. Я пришла к выводу, что за местью кроется наивысшее проявление зла, а за любовью – добра.

– Я слушаю твои рассуждения, но пока не понимаю, к чему ты ведешь. – Хоакин тщетно пытался вникнуть в смысл слов Марии Эмилии.

– Мне кажется, что существует некая опасная связь. Желание своими собственными руками убить тех, кто оборвал жизнь моего сына и сделал несчастной мою жизнь, было таким сильным, что я не осуществила его на практике только потому, что мне не представилась такая возможность.

– Эти чувства в подобных случаях испытывают многие люди. Гнев, вызванный безнаказанностью чужой жестокости… Горькое осознание того, что уже нельзя ничего исправить, потому что время вспять не повернешь…

– Именно так, Хоакин, но тут кроется и кое‑что еще. Вместе с жаждой мести в тебя вселяется зло, которое полностью тобой овладевает. Ты становишься для него формой – и главным смыслом – его существования. Зло появилось в этом мире в результате неповиновения воле Господа – как месть за изгнание из рая. Именно так об этом говорится в Святом Писании. Мне кажется, что если зло и обладает какой‑то вещественной формой, то это именно тот человек, которого охватывают подобные чувства. Зло – вот главный виновник ужасной энергии, о которой я говорила. Эта энергия захватывает человека и подавляет его волю.

Мария Эмилия посмотрела на Хоакина, и взгляд у нее был печальным и выразительным.

– Именно это со мной тогда и происходило. Я потеряла контроль над собой. Зло затмило мой рассудок, и я не могла найти в своем сердце ни одного возвышенного чувства, потому что зло не позволяло мне этого сделать.

– То есть ты хочешь сказать, что все эти преступления были совершены людьми, в которых вселился дьявол? И ты тем самым пытаешься в какой‑то степени оправдать их зверства?

– Ты лишь отчасти понял то, о чем я говорила. – Она взяла его руки и приложила их к своим щекам, словно это могло помочь Хоакину понять ее. – Нам уже известна главная причина, по которой совершались эти убийства, – месть. Масоны убивали тех, кого считали виновными в уничтожении их общества. И доказательством извращенности их сознания и подчинения его дьяволу являлось то, что они использовали различные сатанинские символы. Но это уже в прошлом. Теперь же наша проблема заключается в том, что мы не знаем, кто стоит за двумя последними преступлениями – или, лучше сказать, у кого могло возникнуть настолько сильное желание отомстить, что он решился на подобные преступления.

– Ну, тогда мое предположение о существовании второй группы масонов является вполне разумным.

– Ты, возможно, подумаешь, что я сошла с ума, но мне кажется, что масоны тут ни при чем. Я только что догадалась, кто мог совершить эти два преступления, и, поверь мне, я очень хотела бы, чтобы мое предположение оказалось ошибочным… – Мария Эмилия обняла Хоакина, как будто остро нуждалась в его поддержке и защите.

– И кто же это?

– Беатрис… – Она испуганно посмотрела на Хоакина, как будто сама ужаснулась этому предположению.

– Мне кажется, что ты себя не совсем хорошо чувствуешь. Видимо, на тебя очень сильно повлияло то, что ты сегодня увидела… – Он нежно погладил ее по щеке.

– Нет, это не так. Несмотря на весь этот ужас, я себя вполне нормально чувствую. А ты подумай сам. Разве не ты мне только что сказал, что месть – это злонамеренная реакция на причиненную боль? – Она немного помолчала. – Несчастья, которые пережила Беатрис за свою короткую жизнь, были настолько ужасными, что вполне могли таким образом трансформировать ее сознание. Помнишь, как она отреагировала на смерть своего мужа? Она не только не горевала, а едва ли не радовалась. Тебе никогда не приходило в голову, что она могла быть причастной к его смерти? А у меня были такие подозрения, но я по понятным причинам их скрыла. Ну что, тебе мое предположение все еще кажется неправдоподобным?

– Может, ты и права. Трагическая гибель ее родителей вполне могла негативно отразиться на ее рассудке.

– В одиннадцать лет стать свидетельницей смерти своих родителей!

– То же самое произошло и с Браулио… – задумчиво сказал Хоакин.

– С моим Браулио… – На глазах у Марии Эмилии выступили слезы. – А еще Беатрис потеряла ребенка… Что может быть более тяжким в этой жизни, Хоакин?

– Я согласен, что ее жизнь была трагической, но чтобы она из‑за этого превратилась в убийцу…

– А разве не отец Парехас написал донос на ее отца?

– Да, об этом мы уже говорили.

– И разве не иезуит Кастро присутствовал при аресте ее отца?

– Да, присутствовал, но арестованный нами масон уже признался в убийстве Кастро.

– А кресты святого Варфоломея? Именно Беатрис объяснила мне их смысл.

– Это еще ни о чем не говорит, Мария. Ты ведь растолковала мне различные символы, связанные с другими убийствами, и твои предположения относительно значения этих символов впоследствии подтвердились, однако из этого не следует, что это ты совершила те преступления.

– Ты помнишь, как умерла ее мать?

– Насколько я знаю, случайно. Она бросилась на одного из альгвасилов, и он, сам того не желая, пронзил ее клинком, угодившим ей прямо в сердце.

– А тебе не приходит в голову, что и графиня де Вальмохада тоже погибла от укола кинжалом в сердце? Да и на теле капеллана Парехаса самая большая рана – над сердцем.

– Да, это верно. Но хотя тут довольно много совпадений, мне трудно поверить, что это правда.

– А представь, насколько трудно в это поверить мне, если я считаю себя не только ее подругой, но и ее второй матерью.

До резиденции графа и графини де Бенавенте оставалось уже меньше сотни метров, и Хоакин с Марией Эмилией стали напряженно размышлять над тем, как бы им поделикатнее сообщить Фаустине и Франсиско о трагедии, которая произошла с их капелланом.

Граф встретил их на парадной лестнице. По его лицу было видно, что он сильно устал. На вопрос о том, как себя чувствует Фаустина, он с тревогой ответил, что она очень истощена – и физически, и морально.

– Ужасное событие, которое ей довелось пережить, подорвало ее природную силу. Она мне рассказала, что в тот жуткий день ей было так страшно, что даже захотелось побыстрее умереть. Каждую ночь ей снятся кошмары, ни она, ни я не высыпаемся. Она просыпается по пять‑шесть раз за ночь от ужаса, вся в поту. Но еще больше меня беспокоит состояние ее ран, особенно на руках: они стали еще страшнее, почернели, и от них исходит резкий неприятный запах. Врач говорит, что если инфекцию не удастся остановить, то руки придется ампутировать. Это просто ужасно!

– Мне жаль, но мы принесли еще одну плохую весть, Франсиско, – сказал Тревелес.

– Что еще могло случиться? – Граф посмотрел на Хоакина с отрешенным видом: его душевные силы были на исходе.

– Сегодня утром убили отца Парехаса.

– Что? – Франсиско, пораженный услышанной новостью, обессиленно опустился на стоявшее рядом кресло. – Этого не может быть…

– Нам пока известно только то, что перед смертью над ним жестоко издевались: ему изрезали все тело. Мне непонятно, кто мог совершить подобное зверство, потому что предыдущие преступления уже раскрыты, один масон убит, а второй арестован, цыгане сидят в тюрьме, из которой не убежишь. В общем, настоящая загадка.

– О Господи, я даже не знаю, как сообщить об этом Фаустине! Она обожала этого священника.

В глазах графа отразилась нестерпимая тоска. Хоакин, пытаясь подбодрить Франсиско, легонько похлопал его по ссутулившейся спине.

– Ты помнишь о тех странных символах, которые были вырезаны на ладонях убитой графини де Вальмохады? – Франсиско кивнул. – Точно такие же символы были вырезаны на ладонях вашего капеллана – а еще примерно в полутора десятках других мест на его теле.

– Несколько дней назад, – вмешалась Мария Эмилия, – твоя дочь Беатрис сказала мне, что эти символы могут быть крестами святого Варфоломея. Такими крестами древние христиане пытались защитить себя от дьявола…

– А когда именно она тебе об этом рассказала? – Франсиско вдруг вспомнил о бинтах, которыми были обмотаны ладони Беатрис в тот день, когда удалось спасти Фаустину.

– Во время похорон графини де Вальмохады…

– И сколько времени ты уже не виделась с Беатрис? – Графу припомнился и странный ответ Беатрис на его вопрос об этих бинтах.

– С тех самых пор я ее и не видела. – Мария Эмилия хорошо знала Франсиско и догадалась, что у него в голове вертится какая‑то мысль. – Ты заметил в Беатрис что‑то такое, что привлекло твое внимание?

– Да. Ее руки.

– А что у нее было с руками? – поинтересовался Тревелес.

– В тот день, когда вы спасли Фаустину, ладони у Беатрис были перебинтованы, и, когда я спросил ее, что с ней случилось, она ответила, что ничего особенного, а дальше произнесла фразу, смысл которой я не понял: она сказала, что пыталась себя защитить.

– Может, она скрывала под бинтами как раз порезы в виде крестов, о которых она мне рассказывала? – взволнованно спросила Мария Эмилия.

– Не знаю. Но сегодня на ее руках бинтов уже не было. Я обратил на это внимание, когда она к нам пришла.

– Она была у вас?

Мария Эмилия почему‑то не на шутку перепугалась.

– Она и сейчас здесь. Разговаривает со своей матерью. А еще с ней ее любимая служанка.

– Ради Бога, Франсиско, немедленно пойдем к ней! – Мария Эмилия вскочила с кресла, на котором сидела.

– Но что произошло? Я вас не понимаю…

– Нам нужно с ней срочно поговорить, – вмешался Тревелес. – А иначе может произойти нечто ужасное.

Они все втроем побежали вверх по лестнице к спальне Фаустины. Тревелес, бежавший первым, мысленно молился о том, чтобы их подозрения не подтвердились.

Дверь спальни была закрыта изнутри. Они несколько раз постучали, но никакого ответа не последовало. Тревелес попросил Марию Эмилию отойти немного в сторону: он решил попытаться вышибить дверь. К его усилиям присоединился Франсиско, и после третьей попытки дверь не выдержала. Влетев по инерции в комнату, оба мужчины тут же замерли на месте: их ошеломила сцена, которую они увидели.

– Не двигайтесь, или я ее убью!

Это был голос Беатрис. Она стояла на коленях за спиной сидевшей на кровати болезненно бледной Фаустины, прижав острие кинжала к ее груди. Рядом с ними находилась Амалия, которая еще одним кинжалом – поменьше – вырезала на коже графини перевернутые кресты.

– Беатрис! – гневно воскликнул Франсиско и решительно направился к кровати.

– Отец, еще один шаг – и я проткну ее кинжалом. Я никому не позволю помешать мне.

Он надавила кинжалом на кожу Фаустины, и от его кончика тут же побежала тоненькая струйка крови.

– Не трогайте ее, пусть сделает то, что задумала! – Графиня повернула голову и встретила ледяной взгляд Беатрис. – Если это сделает тебя счастливой, убей меня, девочка моя. – Графиня схватила свободную руку Беатрис и прижала ее сжатый кулак к своей груди.

– Еще не время… – сказала в ответ Беатрис. – Сначала я хочу, чтобы меня выслушали – и ты, и все остальные. Последние слова, которые ты услышишь в своей жизни, скажу я.

– Я не допущу, чтобы опять пролилась кровь, – вмешался Хоакин. – Беатрис, тебе мало того, что ты сделала с отцом Парехасом и графиней де Вальмохадой?

Тревелес решил открыть Фаустине истинное лицо ее дочери, завязать об этом разговор, а там, может, Беатрис на пару секунд отвлечется, и эти секунды станут единственным шансом алькальда. Тогда он внезапно набросится на нее и не позволит ей осуществить свои преступные намерения.

– А что случилось с отцом Парехасом? – спросила Фаустина.

Слова Тревелеса о капеллане вызвали у нее обеспокоенность даже вопреки той острой физической боли, которую она сейчас испытывала из‑за старых ран и порезов, сделанных Амалией на ее руках и ногах. Ее мучила и не менее острая душевная боль, вызванная осознанием того, в какое чудовище превратилась ее приемная дочь Беатрис.

– Мы вдвоем его убили, – заявила Беатрис и с гордостью посмотрела на Амалию. – Он был всего лишь грязной крысой, а мы совершили доброе дело, потому что благодаря этим крестам Властелин тьмы оставил его в покое и он умер счастливым. Это же произошло и со мной. – Она показала присутствующим рубцы в виде крестов на своих ладонях, а затем снова повернулась к Фаустине. – Ты была причиной смерти моей настоящей матери – Юстины. Я помню, как ты вошла в комнату моих родителей, когда