Резиденция графа и графини де Вальмохада

 

Мадрид. 1751 год

24 июля

 

Ансамбль жилых зданий, принадлежавших генералу Томасу Вильче, графу де Вальмохаде, находился в северной части Мадрида и занимал почти целый квартал между улицей Луна и улицей Эстрелья, а фасад главного здания выходил на узенькую улочку Сан‑Бернардо.

Исповедник короля Фердинанда VI, отец Франсиско де Раваго, тщетно пытался протиснуться сквозь процессию, организованную Святым и истинным братством Пресвятой Марии‑заступницы и святых небес во имя спасения людских душ. Это братство с напыщенным длинным названием проводило одно из своих уже ставших знаменитыми «шествий, направленных против смертного греха». Их целью являлся собор средств и заострение внимания людей на том ущербе, какой наносят нравственности шлюхи. Заслышав звон колокольчиков, возвещающий о приближении процессии, многие жители бросали из окон монеты, завернутые в бумагу, которую поджигали, чтобы ее легче было увидеть в потемках на земле.

В свои семьдесят шесть лет старый иезуит Раваго уже не обладал достаточной проворностью, чтобы успевать уворачиваться от всех падающих с верхних этажей монеток, и невольно выругался на арамейском языке, когда одна из таких завернутых в подожженную бумагу монеток попала ему прямо на голову и опалила волосы. Однако, поскольку старик и так уже был почти лысым, он не столько пострадал, сколько просто испугался.

Прекратив свои попытки протиснуться сквозь процессию, он дождался, когда ее участники пройдут, а затем пересек улицу Сан‑Бернардо и подошел к входу в резиденцию графа де Вальмохады, где его уже ждал сам граф, которого королевский исповедник еще часа два назад предупредил через посыльного о своем визите.

Раваго прошел через первый вестибюль, распространяя вокруг себя характерный запах паленых волос, чему немало удивился слуга, взявший у него плащ. Слуга был удивлен и тем, с какой прытью старик поднялся по главной лестнице, ведущей к кабинету генерала.

Огромный портрет графа и – чуть поменьше – портрет его жены украшали стену за рабочим столом. В застекленном шкафчике лежала на деревянной подставке книга «Маркус Марулус» – духовное издание, которым когда‑то едва ли не ежедневно пользовался святой Игнатий де Лойола. Граф хранил его как самый ценный подарок ордена иезуитов, полученный им в знак признательности за его постоянную и щедрую материальную помощь этому ордену.

– Присаживайтесь, отец Раваго. – Де Вальмохада сморщил нос. – От вас случайно не пахнет чем‑то паленым?

– Это мои волосы. – Отец Раваго коснулся ладонью своих реденьких волос, пытаясь определить, насколько сильно они пострадали.

– Я советую вам быть более осторожным, потому что в наши годы не стоит растранжиривать то небольшое количество волос, которое у нас еще осталось.

Произнеся эти слова, де Вальмохада улыбнулся так добродушно, что в его реплике было просто невозможно усмотреть что‑то обидное. Однако по суровому выражению лица Раваго граф тут же понял, что его гость пришел вовсе не для того, чтобы тратить время на дурацкие шуточки.

– Давайте оставим эту тему, потому что мне нужно решить с вами кое‑какие важные вопросы, причем времени у нас очень мало. – Раваго устало вздохнул. – Мне хотелось бы знать, какие у вас новости относительно последствий задержания Уилмора и не считаете ли вы, что смерть главы иезуитов Кастро – дело рук масонов?

– Что касается Уилмора, то я, как вам хорошо известно, подверг себя очень большому риску, когда сообщил, где он скрывается, и с того времени я наверняка нахожусь у них под подозрением. После его ареста они вполне могли догадаться, что я занимаюсь соглядатайством, а потому у меня теперь нет возможности выполнять данное мне поручение. С того самого времени я предпринял меры предосторожности и уже не пытался с кем‑либо из них встречаться. По правде говоря, я даже и не знаю, как их найти, а потому мне неизвестно, кто из них мог совершить это ужасное преступление. Тем не менее, учитывая ненависть, которую они испытывают к вашему ордену, и имея представление об их замыслах, я отнюдь не стану отвергать ваше предположение о том, что они могут быть причастны к этому преступлению.

– Я, конечно же, их подозреваю, однако, кроме ареста Великого магистра, нам больше ничего не удалось добиться – ни благодаря вашему содействию, ни с помощью наших провинциальных отделений. Должен вам сообщить, что, хотя я и получил отчеты от всех этих отделений, большинство содержит однотипные сообщения: когда наши представители в провинциях отправились разыскивать масонские ложи, они обнаружили, что там уже никого нет. Нечего там было и реквизировать: ни документов, ни списков членов. Учитывая такие вот наши более чем скромные успехи, я невольно склоняюсь к мысли, что кто‑то мог предупредить масонов о готовящемся указе, а потому у них было достаточно времени, чтобы исчезнуть. Интересно, от кого же они могли получить эту информацию?

– И кого вы подозреваете? – поинтересовался де Вальмохада, вспомнив об одной детали, которая раньше не казалась ему важной: его как члена масонского братства предупредил о готовящейся облаве один из масонов его ложи, хотя и не сообщил, откуда ему об этом известно.

– Герцога де Уэскара. До опубликования текст этого указа побывал лишь в нескольких кабинетах. Мне показалось весьма странным, что мы не сумели достичь сколько‑нибудь значительных результатов, и я попытался выяснить, через кого могла просочиться данная информация, поговорив со всеми, кому она была известна. В конце концов, после того как отпали все прочие варианты, государственный секретарь де Карвахаль признался, что он говорил об этом указе герцогу, когда тот последний раз приезжал в Мадрид.

Де Вальмохада мысленно усмехнулся: его собственная догадка теперь была подтверждена отцом Раваго.

– Де Уэскар, должно быть, поговорил с послом Кином, а тот каким‑то образом предупредил Уилмора, – решительно заявил де Вальмохада.

Раваго почувствовал, как его пробирает дрожь. Его визит к графу имел одну‑единственную цель, и де Вальмохада своей фразой помог вплотную приблизиться к ней, причем тот вывод, который он хотел сделать сам, за него только что сделал де Вальмохада.

– А что вас наводит на подобную мысль?

– Во‑первых, всем известно, что они состоят в дружеских отношениях, а во‑вторых, я только что вспомнил об одном моем разговоре с Уилмором, в ходе которого промелькнула деталь, подтверждающая ваши предположения. Я имею в виду письмо, которое он мне как‑то показал, когда они уже начали подозревать, что вы с маркизом де ла Энсенадой ищете способ с ними покончить. В этом письме говорилось о содержании ваших разговоров и о ваших замыслах. – Вздохнув и затем придав своему лицу решительное выражение, де Вальмохада продолжил: – На этом письме была печать английского посольства.

Взор Раваго просветлел: сказанное графом окончательно подтверждало его предположение о связи Кина с масоном Уилмором и о причастности английского посла к срыву планов по ликвидации масонов. Иезуит подумал, что настал момент заявить об истинной цели своего визита.

– Мне нужны ваша помощь и ваше умение хранить тайну.

– Вы прекрасно знаете, что вполне можете на меня рассчитывать, – сказал де Вальмохада, правда не очень уверенно.

– Мы не можем позволить, чтобы Кин и дальше делал все, что ему вздумается, а мы при этом не были бы в курсе всех его поступков и усилий, какими бы тщетными они ни являлись.

– Вы имеете в виду, что к нему необходимо приставить соглядатая?

– Да, и я, честно говоря, имел в виду вас.

– Я не гожусь для этого поручения. – Вальмохада отрицательно покачал головой. – Меня сразу же разоблачат. Более того, я решил на некоторое время уехать из Испании. Оставаться здесь для меня сейчас небезопасно.

– Тогда подберите кого‑нибудь из тех, кому вы полностью доверяете и кто сможет выполнить наше поручение и не проболтаться. Я подозреваю, что посол Кин все еще поддерживает тесные контакты с масонами, и, если ваш человек проследит за ним, это может вывести нас на кого‑нибудь из главных руководителей масонов, которых вы знаете, или же на тех, кто причастен к убийству Кастро, – если, конечно, это преступление действительно совершили масоны.

– У меня для данного поручения есть просто идеально подходящий человек! – Де Вальмохада решительно хлопнул ладонью по столу. – Мой племянник Матео. Он живет с нами уже несколько месяцев. Он очень ответственный и смелый юноша – хочет стать военным, – а еще хитрый как лис. Я знаю, что он относится ко мне с большим уважением, а потому сделает все, о чем я его попрошу.

– Вы считаете его настолько надежным, что рекомендуете поручить ему задание, которое в случае провала может поставить нас в весьма затруднительное положение?

– Можете не сомневаться! Я уверен, что он справится. Так или иначе, еще до того, как мне придется покинуть Мадрид, я его подробно проинструктирую и, в частности, скажу ему, чтобы он связался с вами только в том случае, если выяснит что‑то действительно интересное. Более того, вас, наверное, может успокоить тот факт, что Матео – кроме всех прочих его достоинств – очень хорошо владеет шпагой и не станет колебаться, если возникнет необходимость воспользоваться этим умением.

Хотя отца Раваго и убедили слова собеседника, он все же подумал, что было бы неплохо использовать еще одну возможность, мысль о которой только что пришла ему в голову.

– Вы знакомы с герцогом де Льянесом?

– Лишь немного. Я встречался с ним только один раз на каком‑то празднике. – Де Вальмохада не понимал, почему Раваго вдруг упомянул это имя, хотя, конечно, иезуит сделал это неспроста. – А что вы хотите мне предложить?

– Сейчас я вам объясню. Не так давно – несколько месяцев назад – мне довелось ввязаться в неприятную тяжбу с доном Карлосом Урбионом, герцогом де Льянесом, по поводу граничащих с его владениями земель, которые он захватил, несмотря на то что они были собственностью Церкви. Под его напором, а прежде всего в силу его влияния на маркиза де ла Энсенаду, я был вынужден заключить соглашение в пользу герцога и в ущерб интересам Церкви, однако герцог, тем не менее, признал, что многим обязан лично мне, и вот этот‑то должок я сейчас и хочу с него взыскать.

Граф де Вальмохада с интересом слушал слова Раваго, еще не понимая, какое отношение они могут иметь к тому поручению, которое хочет возложить на него королевский исповедник.

– Герцог де Льянес мог бы помочь вашему племяннику в этом деле, и тем самым он вернул бы мне вышеупомянутый должок. – Раваго выдержал долгую паузу, чтобы заинтриговать собеседника.

– А каким образом?

Своим лаконичным вопросом де Вальмохада нарушил затянувшееся напряженное молчание.

– Он мог бы помочь ему проникнуть в английское посольство. – Раваго говорил с таким видом, словно был необычайно доволен своей затеей. – Я знаю, что герцог де Льянес активно торгует с Англией, а поэтому очень часто захаживает в дипломатическое представительство этой страны. Если мы хотим, чтобы ваш племянник при выполнении данного поручения мог сработать эффективно, у него должна быть определенная свобода перемещения, то есть чтобы он мог бывать в посольстве Англии и это не вызывало бы у него каких‑либо затруднений. Поэтому я попрошу герцога, чтобы он брал с собой вашего племянника, отправляясь на встречу в английское посольство. Там к его присутствию постепенно привыкнут, и уже никто не будет удивляться его приходу. Ну, как вам такая идея?

– Я вам уже сказал: мой племянник толковый мальчик. Думаю, что ваш замысел может увенчаться успехом – если, конечно, герцог не проболтается о наших намерениях.

– Об этом не беспокойтесь. Он сделает то, о чем я его попрошу, причем не только потому, что он мне многим обязан, но также и потому, что он явно ненавидит масонов.

Закончив обсуждение всех деталей этого плана, а также поговорив и о других, менее значительных делах, королевский исповедник покинул кабинет графа, твердо уверенный в том, что ему многого удалось достичь. Теперь в его распоряжении имелся соглядатай, внедрив которого в английское посольство, он надеялся добраться до своих злейших врагов и раздобыть столь важные для Раваго доказательства связи Кина с масонами.

В установленное время возле площади Санто‑Доминго его ждала карета, на которой он доехал до дворца Буэн‑Ретиро, где смог отдохнуть после такого долгого и утомительного дня.

 

На следующий день Хоакин Тревелес, даже не подозревая о замыслах Раваго, понурив голову, подъехал на лошади к воротам особняка Марии Эмилии, с которой он договорился вместе пообедать. Правда, когда он утром проснулся, у него возникло желание отменить совместный обед, однако затем он подумал, что ему не помешает немного отвлечься от тяжких мыслей, а лучше всего это делать в обществе интересной для него женщины.

Поднявшись в столовую, он увидел, что стол уже накрыт. Мария Эмилия была нарядно одета и казалась счастливой. Она много говорила и часто улыбалась – в общем, являла собой полную противоположность отягощенному печалями алькальду. Под воздействием горячего куриного бульона, с которого начался обед, мрачные мысли Тревелеса развеялись, и он уже с другим настроением слушал оживленную болтовню Марии Эмилии. Она говорила о том, что было теперь главной новостью, уже несколько дней мусолившейся в высших слоях мадридского общества, – о бале, который на следующий день устраивал герцог де Уэскар в своей резиденции Монклоа. Из‑за этого события были перегружены работой лучшие портные города. Они бегали из одного особняка в другой, чтобы снять мерку, подобрать шелка и в тридесятый раз принести благородным дамам на примерку уже почти готовые новые платья. Все местные модницы вдруг захотели немедленно обновить свой гардероб. Работа герцога де Уэскара в качестве посла Испании во Франции не позволяла ему часто появляться в Мадриде, и он лишь изредка устраивал в своем дворце балы, однако они, без сомнения, были самыми великолепными и роскошными во всем Мадриде.

Мария Эмилия призналась Хоакину, что добилась приглашения на этот бал и для него тоже – даже не удосужившись спросить у него, хочет ли он туда пойти. После этого она начала с большим воодушевлением и весьма подробно рассказывать о своем платье, корсаже, туфлях и прическе, а также о цвете своего наряда, который, конечно же, должен гармонировать с нарядом Хоакина.

Хоакину было забавно обо всем этом слушать – быть может, он просто заразился энтузиазмом Марии Эмилии, – однако время от времени он все‑таки вспоминал о том жутком преступлении, которое так сильно в последнее время повлияло на его работу. Рассказывая своему кавалеру о предстоящем празднестве, Мария Эмилия заметила, что Хоакин время от времени думает о чем‑то другом, однако она не стала упрекать его, потому что знала: мужчинам подобные разговоры зачастую не интересны. Однако затем его поведение стало ее все больше и больше беспокоить – особенно когда он в очередной раз вдруг перестал есть и задумчиво уставился в одну точку.

У нее немного отлегло от сердца, когда Хоакин объяснил ей, что его озабоченность вызвана отсутствием результатов при расследовании убийства иезуита. Правда, Марию Эмилию по‑прежнему беспокоило подавленное состояние ее поклонника, однако она теперь, по крайней мере, знала, что не она является причиной его подавленности, как ей поначалу показалось.

Не вдаваясь в мелкие детали, Тревелес рассказал ей обо всем, что произошло с момента совершения преступления, – в том числе и о своих разговорах с секретарем иезуита Кастро, с Раваго и с маркизом де ла Энсенадой – и закончил подробностями своего визита в больницу Сан‑Лоренсо, где он даже присутствовал при вскрытии трупа.

– Я надеялся, что мы закончим обед, прежде чем я дойду в своем рассказе до этого неприятного момента. В том помещении, где проходило вскрытие, стоял гнуснейший запах, который очень трудно забыть. От этого острого и въедливого запаха – запаха смерти – мне невольно захотелось убежать куда‑нибудь подальше.

Они прошли в салон и сели на диван, чтобы выпить по бокалу ликера. Мария Эмилия придвинулась к Хоакину и ласково поцеловала его в щеку, чтобы запах ее духов развеял его неприятные воспоминания.

– Позволь мне тебя утешить. – Она стала нежно гладить его лицо, не скупясь на ласки.

– Нам нельзя… – Его губы нашли ее шею. – Нас могут увидеть. – Он отвечал на ее ласки, но очень сдержанно. – Мне нужно вернуться к работе как можно скорее, и…

Если бы он оказался в подобной ситуации в какой‑нибудь другой день, он, скорее всего, не стал бы отказываться от такого приятного общения, тем более что ему очень редко удавалось побыть с этой женщиной наедине. Однако Тревелес осознавал, что долг требует, чтобы он как можно быстрее приступил к своей работе, и что сегодня он не может позволить себе прохлаждаться.

Он поднялся с дивана, пока еще мог управлять своими инстинктами, и вернулся к прерванному разговору, начав взволнованно рассказывать о том, о чем ему, наверное, следовало бы на этот раз умолчать.

– На убитом был капюшон, и его голову несколько раз надолго окунали в воду. Однако этих мучений его убийцам, по‑видимому, показалось мало, и они обмотали вокруг его шеи прочную веревку, что, очевидно, усиливало ощущение удушья, испытываемого им при каждом погружении.

– И как это человек может причинять такие страдания ближнему своему? – Представив себе эту жуткую сцену, Мария Эмилия тут же позабыла о недавнем приливе нежности, и по ее телу пробежала нервная дрожь.

– Извини, что я такой черствый. – Увидев, как Мария Эмилия отреагировала на его слова, Хоакин подумал, что, пожалуй, он зря упомянул о столь жутких подробностях. Он сделал два шага к выходу с явным намерением уйти и приступить к делу. – Мне не следовало тебе это рассказывать!

– Теперь уж поздно! – Мария Эмилия решительно поднялась и заставила Хоакина снова сесть рядом с ней на диван. – Если позволишь, я хотела бы поучаствовать в построении догадок, потому что четыре глаза видят больше, чем два.

Несколько секунд Тревелес с сомнением смотрел на нее, не зная, как ему следует поступить. Затем просящий взгляд Марии Эмилии все‑таки пересилил его нежелание делиться с ней всеми этими ужасами, и он подробно рассказал ей все, не упуская даже самых жутких подробностей совершенного преступления, основываясь на данных, полученных в результате вскрытия трупа.

– Несколько раз подвергнув священника мучениям удушьем, убийцы, по всей видимости, затем положили его на землю лицом вверх и вырезали у него – еще живого – кожу на груди возле сердца в виде треугольника. Затем они каким‑то прочным предметом сломали ему ребра, и, если смерть к тому моменту еще не наступила, бедный священник успел почувствовать, как рука убийцы безжалостно вцепилась в его сердце и вырвала его из груди.

Мария Эмилия обеими руками закрыла рот, и было понятно, какой ее охватил ужас, однако затем она все‑таки попросила, чтобы Хоакин, несмотря ни на что, продолжил свой рассказ.

– Потом священника, уже мертвого, попросту бросили на берегу реки, и его труп лежал там до тех пор, пока его не увидели женщины, которые пришли к реке стирать белье.

Наступившее молчание вскоре было прервано Марией Эмилией, захотевшей выразить свои соображения по поводу услышанного.

– Вряд ли это дело рук обычного злоумышленника. Скорее это сделал тот, кто хотел, чтобы его преступление не осталось незамеченным, и кто рассматривал это преступление как некое символическое послание.

Ее слова вызвали у Хоакина большой интерес.

– И кто же, по‑твоему, может быть адресатом этого жуткого послания?

– Судя по тому, кем являлся убитый и кого он представлял, – самые высокопоставленные религиозные и политические деятели нашей страны, – без тени сомнения ответила Мария Эмилия.

– Интересный вывод, Мария Эмилия! – Тревелес, взволнованный и удивленный ее предположением, нервно почесал подбородок. – А какое объяснение ты можешь дать тому, что тело убитого так истерзано?

– Вот этого я не знаю, хотя, наверное, именно в этих увечьях и следует искать ключ, который поможет объяснить мотивы данного преступления. То, что кожа жертвы была вырезана в виде треугольника, чтобы добраться до ее сердца, вряд ли является просто случайностью. А ты что по этому поводу думаешь?

– Эта деталь является главной зацепкой в моем расследовании. Но давай вернемся к тому посланию, которое, по твоему мнению, заложено в этом преступлении. Тебе не кажется, что вырванное у главы иезуитов сердце могло символизировать нечто вполне определенное?

– Мне нужно над этим чуть дольше подумать. Я не успеваю следить за твоими рассуждениями.

Мария Эмилия была женщиной гордой и самоуверенной, и еще с юных лет ее мучило желание покончить с полной зависимостью женщины от мужчины, типичной для современного общества – общества, созданного мужчинами и для мужчин. Поэтому ее теперь раздражало, что она и в самом деле не поспевает за рассуждениями Хоакина.

– Тогда давай взглянем на все это с другой стороны, хотя я и уверен, что ты все равно придешь к тому же выводу. Помнишь, какой символ наиболее почитается в ордене, который создал святой Игнатий де Лойола?

Мария Эмилия тут же сообразила, что имеется в виду.

– Священное сердце Иисуса… Теперь я тебя поняла! – Ее мозг снова стал работать со свойственной ему быстротой. – Используя форму треугольника, убийцы адресовали ордену иезуитов послание, и его смысл в их ненависти к ордену, который, как известно, почитает этот символ.

– Стало быть, эти убийцы – люди, желающие покончить с тем влиянием, которым пользуется этот орден в нашем обществе?

Хоакин ходил вокруг да около, не делая окончательного вывода.

– Возможно, это… – Мария Эмилия опять никак не могла додуматься, на что конкретно намекает Тревелес, хотя кое‑что для нее уже начало проясняться.

И вдруг она обратила внимание на еще одну деталь совершенного преступления, и это позволило ей в своих догадках сразу же опередить Тревелеса.

– Скажи‑ка мне, а какое значение может иметь надетый на голову жертвы капюшон?

– Что? – удивленно спросил Тревелес.

Он раньше даже не думал о том, что и в капюшоне можно усмотреть какой‑то смысл, кроме стремления убийц избежать смущающего их взгляда жертвы.

Мария Эмилия принялась размышлять над различными причинами данного поступка убийц, пытаясь взглянуть на это с учетом психологии преступника. Она не исключала и выдвинутую Хоакином версию, состоявшую в том, что преступники просто не хотели видеть лицо жертвы, искаженное из‑за причиняемых ей страданий. Хотя поначалу подруга Хоакина допускала, что такое объяснение можно принять, в конце концов она подумала, что все зависит от того, в какой именно момент на голову жертвы был надет капюшон. Если убийцы сделали это еще до начала глумления над жертвой, то надевание капюшона вполне могло иметь своей целью вызвать у жертвы удушье, а после погружения ее головы в воду – смерть. Если же капюшон был надет уже после того, как у жертвы вырвали сердце, то следовало искать другие объяснения этому.

– Может, они хотели, чтобы это преступление имело свой, специфический стиль, отличающийся от стиля других преступлений. А может, намеревались отрезать священнику голову после того, как он умрет, и надели на нее капюшон, потому что в капюшоне – словно в сумке – ее легче было бы нести. – По выражению лица Марии Эмилии было понятно, что, как только она высказала это свое последнее предположение, оно тут же и ей самой показалось нелепым и маловероятным, хотя она и вспомнила аналогичный случай, о котором когда‑то слышала от Тревелеса. – А вообще я склоняюсь к мысли, что капюшон имел то же самое значение, что и нанесение увечий: преступники закрыли лицо жертвы, что символизировало их неприятие ордена иезуитов, представленного в данном случае не кем иным, как руководителем этого ордена. Другими словами, они символически заявили о своем стремлении уничтожить этот орден.

– Это очень интересное умозаключение, Мария Эмилия! – Тревелес был поражен логичностью рассуждений своей подруги. – Не перестаю удивляться твоим способностям! – Мария Эмилия улыбнулась, польщенная его похвалой. – Итак, следует отбросить предположение об умышленном удушении с помощью капюшона, потому что капюшон сделан из неплотной ткани, через которую легко проходит воздух. Поэтому я тоже считаю, что это убийство имеет антииезуитскую направленность. Значит, не просто какой‑то сумасшедший убил человека да еще и надругался над ним. – Тревелес поднялся с дивана, вспомнив о том, что он уже довольно долго находится в этом доме, в то время как его подчиненные ждут указаний своего начальника. – А теперь мне пора идти. Однако следует признать, что благодаря тебе я ухожу, имея гораздо более четкие представления о возможных мотивах этого преступления и, кроме того, определенные догадки относительно того, кто мог его совершить.

– Я очень рада, что смогла быть тебе полезной. Имей в виду, что, если тебе понадобится моя помощь, ты всегда можешь на меня рассчитывать.

Алькальд Тревелес вышел из особняка и, сев на лошадь, отправился к зданию суда, находившемуся на улице Аточа. Он теперь был в гораздо лучшем настроении, чем до того, как встретился с этой фантастической женщиной. Хотя его все еще не покидало чувство беспокойства, он был необычайно доволен своим разговором с Марией Эмилией: ее помощь оказалась намного существеннее, чем он мог предположить.

 

– А где тебе сейчас следует быть? – Беатрис теребила пальцами свои волосы. – Вряд ли твоя мама думает, что ты сейчас находишься со мной, да еще в мавзолее на кладбище.

– Предполагается, что я сейчас нахожусь на уроке фехтования, однако моего учителя оказалось достаточно легко убедить позволить мне уйти – правда, мне пришлось для этого немного раскошелиться. Как бы то ни было, он человек слова, и я уверен, что он не проболтается.

– По правде говоря, я была очень рада получить твою записку – до тех пор пока не увидела, какое место ты выбрал для нашей встречи. Конечно, здесь нас уж точно никто не заметит, однако, согласись, подобное окружение не очень подходит для романтических свиданий.

Они стояли внутри пантеона, который, судя по его состоянию, был давно заброшен.

– У нас совсем мало времени, Браулио. Я приказала своему слуге ждать меня возле кареты, а сама пошла сюда под тем предлогом, что хочу навестить могилу своей матери. Если я долго буду отсутствовать, слуга может пойти меня искать, и тогда он, чего доброго, застанет нас вдвоем.

Браулио начал целовать ее щеки и губы, понимая, что времени и в самом деле мало.

– Вот уже три дня я только и думаю о том, что нам с тобой запретили встречаться до самой твоей свадьбы. Вот ведь дурацкий запрет! Ненавижу человека, с которым ты помолвлена, хотя твоя родня и считает, что он более достоин тебя, чем я. Почему же все‑таки он, если наш секрет уже раскрылся и они теперь знают, что мы друг друга любим? Что препятствует нашему браку?

– Препятствием является то, что ты – цыган! – Беатрис посмотрела на него с нежностью, понимая, какую боль причиняют ему эти ее слова. – И хотя мы с тобой встречались, считая, что это не имеет никакого значения, мать мне на днях объяснила, что в нашем обществе быть цыганом – непростительный грех. В глазах окружающих на тебе всегда будет клеймо твоего происхождения, какое бы блестящее образование ты ни получил.

Беатрис очень нежно поцеловала его в губы, потому что знала: подобные заявления очень больно ранят его душу.

– Ненавижу цыганскую кровь, которая течет в моих жилах. Что она мне дала? Ничего, кроме горя и страданий: сначала я потерял своих родителей, а теперь я теряю тебя.

– Люди считают, что твоя цыганская кровь не должна смешиваться с моей кровью, однако, уверяю тебя, никто и ничто не сможет нас разлучить. Хотя мне придется жить вместе с герцогом и отдавать ему свое тело, мое сердце навсегда останется с тобой!

– Прошу, не говори об этом! Ничто меня так не мучит, как мысль о том, что он будет сжимать тебя в своих объятиях. Я не могу этого вынести! – Браулио в приступе неудержимой ненависти резко запрокинул голову назад.

– Моя мать говорит, что нам следует некоторое время выждать – пока мой брак не устоится, – а затем начать тайно встречаться. Вот уж неожиданный совет, да?

Браулио с болью посмотрел на Беатрис: он сейчас услышал такое, на что никак не мог согласиться.

– Это невозможно… – Он опустил голову. – Мы, цыгане, чтим неписаный кодекс чести и не приемлем кое‑что из того, что считается нормальным в вашем обществе…

Беатрис тут же его перебила, не желая слушать подобные заявления, и напомнила ему о том, что, как ей было известно, у цыган принято уважать мнение старших и держать данное другому человеку слово.

– Да, это верно, – согласился Браулио. – Но верно также и то, что наш закон требует от нас избегать всего, что может разрушить освященный Богом брак. Уважительное отношение к замужней женщине для нас так же священно, как и почитание наших предков. Ты ведь понимаешь, что это означает, да?

– Ты мне раньше об этом никогда не рассказывал! – Она в ужасе отпрянула от него. – А разве ты мне только что не говорил, что ненавидишь свою цыганскую кровь? – Беатрис была не готова к такому повороту событий.

– Да, говорил, и ты, безусловно, права. Однако я не могу полностью отречься от того немногого, что связывает меня с моим прошлым. Если бы я это сделал, то предал бы память своих родителей и свою собственную кровь. Твоя мать права, да и все вы правы. Я – всего лишь цыган! – На лице Браулио вдруг появилось выражение отрешенности. – Хотя для тебя это и трудно, я думаю, что ты все‑таки меня понимаешь, потому что мы оба пережили схожие трагедии, сильно повлиявшие на наши судьбы.

– Твои слова означают, что ты уже никогда не захочешь быть со мной после того, как я стану замужней женщиной? – Покатившиеся из глаз Беатрис слезы заблестели в тусклом свете, попадавшем внутрь помещения через маленькое окошко. – Пожалуйста, скажи мне, что все происходящее – всего лишь дурной сон!

– Мои слова означают, что я буду относиться к тебе с должным уважением – так, как следует относиться к любой замужней женщине. – В горле у Браулио появилось ощущение сухости, от которого он никак не мог избавиться, хотя уже несколько раз сглотнул слюну. – Однако я ни на секунду не перестану тебя любить, до конца моей жизни.

– Я этого не понимаю!

В душе Беатрис происходила ожесточенная борьба: ей никак не хотелось верить, что ее надежда совместить любовь к Браулио со своим ненавистным замужеством была всего лишь несбыточной мечтой.

– Ты разбил мое сердце! – Она оттолкнула руки Браулио, намеревавшегося приласкать ее. – Мне необходимо отсюда уйти!

Браулио тут же попытался ее удержать.

– Зачем нам оставаться здесь вдвоем, если ты только что разрушил все мои надежды? – с отчаянием воскликнула Беатрис.

– Я знаю, что тебе тяжело, но когда‑нибудь ты все поймешь, Беатрис.

– Это неправда. Неправда, что пройдет время – и я смогу что‑то там понять. Я сейчас узнала, что для тебя твоя чистая совесть намного важнее, чем я и возможность быть со мной. Теперь я совершенно отчетливо вижу, что ради какого‑то стародавнего кодекса чести ты готов отвергнуть мою любовь. – Охваченная нестерпимой душевной мукой, она уже не задумывалась над своими словами и над тем, на что они могут толкнуть Браулио. – Не морочь мне больше голову! – Ей вдруг нестерпимо захотелось побыстрее выбежать из этого мавзолея. – Прошу, отпусти мои руки и позволь мне уйти!

– Беатрис, я люблю тебя!

– Я уже знаю, что тебе ничего не стоит произнести эти слова и что ты не способен подтвердить свою любовь!

Бросив на Браулио взгляд, полный презрения, Беатрис выбежала наружу, чувствуя, что ее сердце разбито. Она побежала по кладбищу, совершенно не ориентируясь, куда бежит, тем более что ее ноги подчинялись в этот момент скорее каким‑то подсознательным импульсам, чем ее воле. Не узнавая ни одну из дорожек, которые она пересекала, она то и дело наталкивалась на все, что попадалось на пути: на ограды, решетки, каменные глыбы. Биение ее сердца смешалось со звуком ее шагов в один гулкий ритм, который, как ей казалось, отдавался приглушенным эхом у нее за спиной. А еще она слышала на бегу какие‑то фантасмагорические голоса, раздававшиеся из‑под могильных плит: одни из них выкрикивали ее имя, а другие смеялись над ней, как будто знали о ее несчастье и радовались ему. Посреди такого количества могил ей вдруг вспомнилось лицо ныне уже покойного иезуита Кастро, по вине которого погибла ее мать: это лицо на мгновение возникло перед внутренним взором Беатрис, словно освещенное вспышкой пламени.

Затем она – к своему облегчению – увидела, что находится уже совсем близко от выхода с кладбища. Она еще сильнее рванулась вперед, не заметив маленькую сгорбленную женскую фигурку, стоявшую на коленях перед одной из могил. Старушка, увидев бегущую девушку, поднялась на ноги, и Беатрис, для которой появление этой женщины было полной неожиданностью, споткнулась на бегу и рухнула наземь во весь рост, порвав юбку и чулки и сильно исцарапав ладони и лицо. Слуга, ожидавший Беатрис у кареты, очень удивился ее жалкому состоянию, однако, поинтересовавшись, что с ней произошло, получил в ответ лишь приказ увезти ее отсюда как можно быстрее.

 

На следующий день уже почти весь Мадрид только и говорил о том, что этим вечером, в субботу, двадцать шестого июля, состоится большое празднество, на которое прибудут самые знатные аристократы, высокопоставленные церковные иерархи и члены правительства Испании.

Даже король и королева – Фердинанд VI и Барбара Браганская – приняли приглашение на бал и собирались привезти с собой своего любимца – итальянского певца Фаринелли.

Братья‑цыгане Тимбрио и Силерио Эредиа, обедая в одном из трактиров, расположенных на улице Кава‑Баха в самом центре Мадрида, навострили уши, стараясь не пропустить ни одного слова из оживленной беседы сидевших за соседним столом нескольких молодых конюхов.

Из их разговора они узнали, что предстоящее празднество начнется в девять часов вечера во дворце Монклоа, принадлежащем герцогу де Уэскару, что двое из этих конюхов работают у герцогини де Аркос и что они повезут ее на празднество в карете вместе с герцогом де Олите, который будет сопровождать герцогиню.

Когда Тимбрио и Силерио вернулись из Сарагосы, узнав о смерти своих жен, – а вернулись они оттуда две недели назад, – они решили, что теперь у них есть две задачи, выполнению которых должны всецело себя посвятить. Во‑первых, они намеревались найти дочерей Тимбрио, и, во‑вторых, – и это было даже важнее – отомстить за смерть своих любимых жен, нанеся удар по тем, кого братья считали инициаторами истребления цыган. Тимбрио и Силерио как раз сейчас и разрабатывали план мести.

Еще в тот день, когда их арестовали и разлучили с семьями и когда жену Силерио на виду у всего селения изнасиловали солдаты, братья поклялись, что жестоко отомстят своим мучителям. Они хорошо помнили о том, что Церковь отказала им в своей защите, что солдаты чинили при аресте цыган беззаконие и что главным зачинщиком этого произвола было правительство, пользовавшееся поддержкой аристократии. Эти три категории людей – церковники, военные и дворяне – и стали объектом ненависти братьев Эредиа Однако больше всего они хотели отомстить маркизу де ла Энсенаде, которого считали главным виновником своих несчастий. Впрочем, они понимали, что им будет очень трудно до него добраться, ибо его всегда окружала надежная охрана. Поэтому братья решили попытаться для начала нанести удар не по самому маркизу, а по кому‑нибудь из близких ему людей, и, хотя такая месть и не могла считаться соответствующей жестокости маркиза по отношению к цыганам, она, по крайней мере, стала бы для него хоть какой‑то карой.

– Готов поспорить, что возле дворца соберется больш<