Александра Павловича Константинова

...Наш эшелон подошел к станции Торопец. Мы спешно выгрузили оружие, снаряжение, продовольствие. Все наскоро складывалось в кучу и покрывалось плащ-палатками. Мне не терпелось скорее пойти в город, разыскать Хрусталева, узнать, где Ина.

Неожиданно встретился с Хрусталевым по пути к райкому. Передал ему предписание о направлении меня во 2-ю партизанскую бригаду. Он предупредил мой вопрос:

— Идем же вместе разыскивать вашу дочь!

— Как разыскивать?

— Да так. Вчера она узнала, что бригада должна на-днях выйти за линию фронта, и, не закончив лечения, тайком, без документов уехала из опергруппы. Ясно, что на первом же КПП ее задержали для выяснения личности. Теперь надо узнать, где она, и ехать выручать. От немцев удрала, а к своим попала — не удерешь.

Спешим в райком. Звоним по всем заставам. Нигде ничего не знают. Бегаю по штабам погранполков, расположенных в городе. Наконец поздно вечером узнаю, что Ина задержана КПП в тридцати пяти километрах от Торопца. Связи с заставой нет. Наутро заказал верховую лошадь. В 5 часов я уже был снова в райкоме. Жду с нетерпением коня, а его все нет. Послал на базу связного.

Девять часов! Нетерпеливо хожу по огромному залу заседаний РК, где расположился сборный пункт партизан. Открывается дверь, и я вдруг вижу мою Инку в черном беретике, в белой кофточке и больших русских сапогах. «Папа!» Она, как вихрь, бросилась ко мне. Объятия, поцелуи, сотни вопросов. Вот она со мной, моя дочка, моя своевольная, порывистая, добрая и ласковая Иночка. Я со всех сторон осматриваю ее. Загорела, погрубела, чуть-чуть похудела, но все такая же веселая, жизнерадостная, непоседливая.

— Как ты сюда попал, папочка? Как мамочка, Регинка?

Я едва успевал отвечать. На кисти правой руки замечаю большой засохший струп, пальцы у Ины немного припухли.

— Что это, Иночка?

— Так, ничего, пустяки, расскажу после. А ты... надолго сюда?

— На совсем.

Она некоторое время смотрит на меня молча, затем обнимает меня, целует, тормошит.

— Как я рада, папочка, что ты здесь! Только ты, пожалуйста, не делай глупостей и отправляйся домой. Как там мамочка одна будет справляться? Да и мне здесь лишняя забота с тобой.

Она принимает серьезный, озабоченный вид, задумывается.

— Да, папа, это тебе не Кашин и... не гражданская война, это более серьезное, — говорит она поучающим тоном.

— Ну, ну, ничего. Уж я как-нибудь постараюсь привыкнуть... и не причинять тебе больших хлопот, — отвечаю в том же серьезном тоне, а сам еле сдерживаюсь, чтоб не рассмеяться.

— Да, что ж мне теперь с тобой делать? — в раздумья говорит она.

— Прежде всего, девочка...

— Папа, я уже не девочка, а разведчица Второй Калининской партизанской бригады.

— Прошу прощения. Прежде всего, товарищ разведчица, надо разыскать почту и послать мамочке телеграмму о том, что я нашел тебя живой и здоровой.

— Какой ты умный и догадливый, папка! Правильно!

Садимся за стол и наскоро пишем письмо и текст телеграммы. Выходим. На лестнице она спрашивает:

— Папочка, а у тебя в полевой сумке ничего съестного нет?

— Нет, товарищ разведчица, к сожалению, все съестное находится в моем рюкзаке, а рюкзак около вокзала, куда мы и направимся прямо с почты.

— А там есть что-нибудь вкусненькое?

— Видишь ли, там есть вкусненькое для девочки, а для разведчицы... уж я и не знаю!

Она посреди улицы целует меня и весело смеется. Вот тебе и разведчица! Я оглядываюсь по сторонам.

— Ты все такая же сумасшедшая, Инулька!

— Ну, нет, папа, это потому, что я очень рада встрече с тобой, и вообще я уже другая, серьезная, и веду себя очень хорошо.

— Я это вижу.

Телеграмма и письмо отправлены. Идем на вокзал.

Иночка, теперь ты расскажи о себе. Я слышал, что ты была в плену, в тюрьме.

— Папочка, лучше после об этом, а теперь ты рассказывай о мамочке, Рене, о доме, о Мурзике. Я сейчас как будто бы дома.

Она снова засыпает меня вопросами. Я отвечаю ей и любуюсь ею. На дороге сидит маленький котенок.

— Посмотри, папа, какой хорошенький котеночек.

Она подбегает к котенку, берет на руки, ласкает его.

— Папа, возьмем его с собой.

— Гм?!

— Да, правда, куда же мы его денем?

И она с сожалением опускает котенка на ближайшее крыльцо.

Приходим к вокзалу, на место стоянки нашей группы. Мои товарищи уже знают об Ине. Знакомство. Радушные приветствия. Готовится завтрак. На разостланной палатке раскладывается угощение. Секретарь Новоржевского РК Романов, с которым я вместе ехал до Торопца, возглавляющий группу, достает бутылку вина и предлагает по поводу встречи отца и дочери выпить. Ина храбро берет стаканчик и залпом выпивает вино. Я в недоумении смотрю на нее. Она очень довольна и смеется.

— Ты удивлен, папа?

— Да!

— Так я же разведчица, а не девочка.

Девушки усиленно предлагают варенье, конфеты, сгущенное молоко. Я с серьезным видом отодвигаю сласти от Ины.

Разведчики привыкли к сухарям.

И подвигаю к ней кучу сухарей.

— Это тогда, когда разведчики в разведке, в тылу врага, — парирует Ина и намазывает вареньем кусок хлеба.

В веселых шутках проходит наш первый завтрак. Ину просят рассказать о своих похождениях в тылу врага. Все уже слышали о том, что она была в плену; девушки интересуются, что у нее с рукою.

— А обожгли мне немножко, — небрежно произносит Ина.

Романов уговаривает Ину остаться в его группе, чтобы вместе итти за линию фронта, но она категорически отказывается, говоря, что не может оставить товарищей, с которыми уже сдружилась, ходила вместе в боевые задания.

— Ах, если бы вы только знали, что это за люди! Какие прекрасные, смелые, хорошие ребята!

Ина рассказывает о своей подруге Зое, о каком-то Геньке, Игоре Глинском, о черненьком Макаше. Слушая ее рассказы, как живых, видишь этих ребят и девушек и невольно заранее, не зная их, любишь их. Так хорошо умела Иночка показать лучшие стороны людей. О себе она рассказывает сухо, кратко:

— Ну, арестовали в Пустошке. Допросили. Посадили, а потом я убежала. Вот и все. А вот наши ребята впятером вели бой с немцами, а тех была чуть не целая рота. Правда, ребятам пришлось отступить, но нужна смелость, чтобы вступить в бой с такими силами. Вот молодежь!

Пришли машины, чтобы отвезти приехавших в расположение оперативной группы. Наша бригада находится где-то ближе к линии фронта, готовясь к переходу.

Мы с Иночкой направились в город, чтобы поискать попутную машину. У меня огромный рюкзак и еще больший мешок с сухарями, которыми нас щедро снабжали на всех базах, предупреждая, что они нам очень пригодятся. Пока я ехал, этот мешок не причинял мне особых хлопот, а теперь я с ужасом смотрю на него. Ина быстро находит выход.

— Папа, мы обменяем эти сухари на что-нибудь менее громоздкое и более питательное.

— Кто же это сделает?

— Конечно, я.

— Ты?

— Ну, что ты так на меня смотришь? Вот увидишь, как я быстро и хорошо это сделаю.

— Когда же ты научилась этим коммерческим делам?

— А я и не училась.

— Ну, хорошо, действуй.

Через полчаса мы добрались до рынка. Я устроился в сторонке, а Ина пошла производить товарообмен. К ее удивлению, столь хорошо задуманная операция никак не удавалась. Ей охотно предлагали в обмен свежий картофель, огурцы, платье и даже шляпу, но масла на сухари менять не хотели. После многих переговоров она продала сухари за деньги, имея в виду на эти деньги купить масло, но к этому времени его на рынке уже не оказалось.

Мы отправились на поиски машины. Я все время подтрунивал над коммерческим опытом Иночки, но она, смеясь, говорила мне:

— Ну, хорошо же. Вот приедем в Кунью? и я там на эти деньги куплю масла и тебе ни крошечки не дам. Вот тогда и посмотрю, как ты будешь смеяться.

Около двух часов мы просидели на КПП, но, как назло, ни одна машина не шла в нужном нам направлении. Вместе с нами ожидали машины несколько офицеров. Кто-то из них сказал, что ночью пойдет поезд на Кунью. Мы решили ехать поездом. Снова четыре километра я тащу на себе огромный, тяжелый рюкзак, обливаясь потом. Ина несет мой карабин и телогрейку и через каждые пять минут предлагает мне отдохнуть.

Подходя к вокзалу, мы услыхали сигнал воздушной тревоги. Спустя несколько минут в голубом небе показалась светлая точка, за которой, медленно расходясь, тянулся белый хвост. На большой высоте шел немецкий разведчик. Наши зенитчики сделали три выстрела. Белые хлопья разрывов, как маленькие облачка, таяли в безоблачном небе. Сидя на обочине канавы, мы наблюдали за самолетом.

На вокзале мы узнали, что поезд, если он будет, пойдет только ночью. Решили поужинать. В лесочке, вблизи вокзала, развели костер и в котелке вскипятили чай. Лежа на траве с кружками чаю в руках, мы тихо беседовали. Я попросил Ину рассказать о себе подробно. Она долго не хотела мне говорить.    

— Но, папочка, ничего интересного нет.

Все же мне удалось добиться того, чтобы она рассказала все по порядку.

 

РАССКАЗ ИНЫ О ЕЕ ПЕРВЫХ ПАРТИЗАНСКИХ ЗАДАНИЯХ

(По записям отца)

Знаешь, папочка, когда я готовилась пойти в первое боевое задание, когда изучала некоторые приемы разведки, заучивала легенду, практиковалась в местном наречии, знакомилась по карте с местностью, мне все казалось очень простым. Как будто я в школе готовлю уроки. Мне казалось, что стоит только хорошо выучить урок — и результат будет хороший. И я старалась, как никогда прежде. Я поставила себе целью во что бы то ни стало выполнить задание.

Линию фронта и путь до места встречи с нужным мне человеком я прошла с группой ребят из отряда Лесникова. Мы благополучно добрались до того места, откуда я уже должна была итти одна. Очень тепло распрощалась с ребятами. Условились о месте и времени встречи, и я отправилась. На явочную квартиру я прибыла вовремя, но человек, с которым надо было встретиться, не явился. Получилось, что срывается выполнение серьезного задания. Правда, случайно мне удалось раздобыть важные сведения о противнике, которые, кстати сказать, очень пригодились нам в следующий поход бригады, но это меня не удовлетворяло. Задания то я не выполнила.

Строила различные планы, но ничего не могла придумать и в конце концов решила остаться в этом районе еще на день, чтобы попытаться найти нужное мне лицо. Надо было как-то устроиться на ночь. В пути я встречала немало женщин и девушек-беженок, которые свободно заходили в деревни, ночевали там, и я решилась пойти на ночлег в деревню. Кстати, и кушать очень хотелось, так как запас моих продуктов кончился. Здесь-то и начались мои злоключения.

Встретила женщину, на вид очень симпатичную. Она принялась меня расспрашивать, кто, откуда я и так далее. Я добросовестно изложила ей свою легенду. Она пригласила меня к себе, накормила. Уже беседуя в ее хате, я узнала, что она жена деревенского старосты, что до войны они жили очень хорошо, что муж ее был раскулачен, что советская власть его обидела, а вот немцы отнеслись хорошо. Только тут я поняла, куда попала. Пришел муж хозяйки. Они о чем-то пошептались за перегородкой. Выйдя оттуда, он попросил у меня документы. Пришлось показать. У меня был паспорт из города Витебска со всеми необходимыми отметками немецкой комендатуры. Снова рассказала старосте, что я училась в Великих Луках в педтехникуме, родители в Витебске, иду искать родителей, что в Пустошке у меня живет тетя, через которую я надеюсь найти родителей. Одним словом, самая обыкновенная история, которых встречаются тысячи.

Выслушав меня и внимательно посмотрев мои документы, староста хотел было уже возвратить мне паспорт, но жена посоветовала ему оставить документы у себя до утра, когда должен был прибыть в деревню отряд немцев и полиция. Я делала вид, что для меня это совершенно безразлично, так как, мол, я все равно решила переночевать здесь. Но сердце, конечно, забилось. Что делать? Остаться здесь до утра? Я не боялась проверки документов, они были в полном порядке! Но приход немцев означал почти верную гибель моих товарищей. Ведь те, ничего не подозревая, сами придут в руки врага. Как же поступить? Уйти без документов — значит уже не попадайся в руки полиции. Ждать возвращения документов — не успеть предупредить ребят.

Я старалась спокойно разговаривать с хозяевами, а сама мысленно решала вопрос: как быть? Наконец решила уйти. Взяв из своего мешка чистое белье, я позвала хозяйку пойти на речку помыться. Она отказалась, но показала мне самое удобное место. Я подошла к речке, осмотрелась и, не раздеваясь, вошла в воду. Быстро, по горло в воде, пересекла речку. Кусты, лес. Отойдя на километр, я обошла лесом вокруг деревни и двинулась навстречу своим. Платье на мне довольно быстро высохло.

Перед рассветом я остановилась на опушке леса вблизи деревни Индыки. Немного поспала, но разбудил холод. Я выбрала высокую лесистую сопку и расположилась на ней. Мне далеко было видно. Солнце начало пригревать, и я снова немного уснула. Около полудня отправилась дальше, надеясь встретить ребят. Невдалеке раздавались выстрелы. Это карательный отряд прочесывал лес, разыскивая партизан, за несколько дней до этого напавших здесь на немецкий обоз.

Я бродила по всем лесным тропкам, искала следы, но все мои поиски были тщетными. Решила вернуться в ту деревню, где было наиболее вероятное место встречи. Думала: авось, не спросят документы! Пришла — и сразу же наткнулась на полицейских. Задержали.

Вот здесь я уже почувствовала, что смерть, может быть, и не за горами. Было уже поздно. Меня ввели в хату, где, кроме хозяйки, были староста и трое полицейских. Предложили молока. Я не отказалась. В разговоры не вступала, да и они, повидимому, не были особенно расположены. Легла на скамье. Притворилась спящей, а мысли одна тревожнее другой не выходят из головы. А что, если ребята вернулись уже и пришли к той деревне? Они попадут в руки немцев. Что делать? Если сюда придут немцы, то мне самой не миновать веревки или пули. Документов нет. Как быть? Как бежать? Я прошусь на улицу. Женщина-хозяйка провожает меня. Ночь темная. Проходит час, я снова прошусь. Очевидно, моим караульным очень хотелось спать, потому что никто не пошел меня провожать, а мне только этого и надо было. Так я ушла. Сутки бродила в этом районе, все еще надеясь встретить своих, но их нигде не было, и я направилась в обратный путь за линию фронта. Ну, конечно, поголодала, позябла, помучилась. Благополучно вернулась. Мне было стыдно перед комбригом, так как я не выполнила задания. Но когда я ему рассказала все и в особенности сообщила собранные мною сведения, он даже похвалил меня, одобрил мое поведение.

Я почувствовала себя снова бодрой и стала готовиться к новому заданию. Ребята вскоре вернулись, но не все. Субботин погиб от собственной гранаты. Оказывается, я их напрасно ждала и искала. Они вынуждены были вернуться другим путем по одному, по два человека.

На 28 июля был назначен выход в тыл всей бригады, но вышли мы лишь 29-го. Линию фронта пересекли благополучно и углубились в тыл.

Три дня шли без приключений, на четвертый день я отделилась от бригады и пошла в направлении местечка Алоль. Сверх всяких ожиданий, я беспрепятственно проникла в гарнизон Алоля, разведала все необходимое, попутно побывала в Слободке, установила, как охраняются мосты, и направилась в Пустошку. Переночевав в деревне, утром пришла в город и до полудня уже сделала все, что было нужно. Я была, как говорится, на седьмом небе: так все шло хорошо и гладко. Следовало возвращаться.

Идя из города, я увидела большую колонну машин с солдатами. Решила уже заодно выяснить, какая часть и, если можно, узнать, куда движется. Но тут меня остановил полицейский и попросил документы. Предъявила. Долго вертел в руках мой паспорт и, наконец, повел меня в полевую комендатуру. Мне предложили несколько вопросов и, подержав около трех часов, под конвоем отправили в Идрицу на автомашине.

Я пыталась протестовать, требовала, чтобы мне объяснили причины ареста. Но это не помогло. Через час я уже была у жандармского капитана в Идрице.

Привели в кабинет. Седой, обрюзгший немец через переводчика допросил меня. Я снова рассказала свою легенду. Немец выслушал, пожал плечами, криво усмехнулся, что-то написал, вложил в пакет пачку бумаг из стола, затем вынул оттуда же какую-то фотографию, посмотрел, написал что-то на обороте ее и тоже вложил в пакет. Вызвали конвоира.

Я попросила переводчика объяснить мне, наконец, за что меня арестовали и долго ли будут держать. Он мне ответил, что произошло недоразумение и меня отвезут в Пустошку, а оттуда, вероятно, отпустят. Я не особенно поверила и решила удрать, если будет малейшая возможность. Конвоиром оказался пожилой немец, который привел меня на станцию железной дороги. Мы только успели сесть в вагон, как поезд тронулся. Вагон был товарный. В нем, кроме нас, находились три женщины и мальчик. Я сделала попытку сесть в дверях прямо на пол и спустить ноги, но немец велел мне перебраться на большое полено, лежавшее посреди вагона, а сам уселся в дверях, положив на колени винтовку. Поезд шел мимо леса. Я жадно смотрела на этот близкий спасительный лес и все думала, как бы обмануть конвоира. Заговорила с ним. Он был очень доволен тем, что я знаю немецкий, и охотно начал рассказывать о своей семье. Показал мне фотокарточки жены и детей, но когда я, как бы намереваясь получше рассмотреть фотографии, встала и подвинулась к двери, он сердито и испуганно выхватил у меня карточки и приказал снова сесть на старое место. «Понял, немецкая собака!» подумала я.

Приехали в Пустошку. Повели меня к коменданту. Тотчас был вызван переводчик, и началось.

— Говори, где отряд?

— Какой отряд? Я ничего не знаю.

— Врешь, ты партизанка.

Я начинаю снова излагать свою легенду. Он ходит из угла в угол и молчит. Потом, быстро подойдя к столу, открывает ящик и достает мой первый, «витебский» паспорт, который у меня взял староста.

— Чей это документ?

Молчу.

— Говори!

Я вижу, как краснеет его противная физиономия, смотрю ему в глаза и молчу. Он подбегает ко мне и изо всей силы бьет меня по левому уху. Думаю: «Бей, скотина. Придет и наш черед!»

— Говори!

Он захлебывается.

Переводчик что-то бормочет, а я ничего не слышу и упорно смотрю на офицера. Он как-то взвизгнул и снова ударил меня несколько раз по лицу. Очевидно, на мгновение я потеряла сознание и упала. Встаю. Голова кружится. По щеке и губе течет что-то. Я трогаю рукой и вижу: кровь. Оперлась рукой о стол и снова смотрю на него. Он дрожащими пальцами закуривает сигару.

— Так не скажешь?

Молчу.

Тут он подошел близко ко мне, и вдруг я почувствовала острую боль в правой руке, которой опиралась о стол. Я чуть не закричала, но ненависть к этому немецкому гаду помогла мне справиться с собой и не показать ему своей слабости.

Закусила губы. Немец с размаху бросил сигару в угол и что-то крикнул в дверь. Кто-то вошел и толкнул меня в плечо. Я поняла, что меня уводят.

Я двигалась в каком-то тумане. О чем я думала? Я думала только об одном — как бы не показать свою слабость, и старалась держаться прямо и итти твердо.

Привели в какой-то дом (это оказалась тюрьма), втолкнули в комнату с железной решеткой. Я встала посреди комнаты. Пришла в себя. «Ну, — думаю, — теперь конец!»

Села на пол в углу. Стерла платком кровь с лица. Все болит, а особенно рука. Пепел сигары смешался с кровью. И мне стало так тяжело, папочка. Вот тут-то передо мной встали Кашин и родной дом. Что-то вы сейчас делаете, думаете ли обо мне? И я уткнулась в угол и заплакала. Мне стало легче.

Начало темнеть. Страшно хотелось пить. Я постучала в дверь. Полицейский подал мне в котелке воды. Я напилась и вымыла лицо и руки. Спокойствие стало возвращаться ко мне. Начинаю взвешивать все: выводы весьма неутешительные. «Ну что ж, — думаю, — пока еще жива, надо все-таки что-нибудь предпринять».

Подошла к окну. Сквозь решетку виден огород, небольшой забор и какое-то ветхое строение без окон. Потрогала решетку. Крепко.

За дверью послышались шаги, шопот. Затем открылась дверь, и в комнату вошла девушка. Я еле-еле различала очертания ее лица. Она обратилась ко мне с вопросом:

— Ты партизанка?       

Я молчала в недоумении. Она сразу же шопотом начала рассказывать мне о том, что она партизанка из какого-то местного отряда. Пришла в Пустошку, чтобы взорвать водокачку, но ее задержали и посадили. Говорила, что можно бежать, и предлагала это сделать вдвоем.

Меня ошеломила такая откровенность, и невольно стали закрадываться подозрения. А она все приставала с расспросами. Пришлось рассказать ей то же, что и немцам. Она, смеясь, стала говорить, что напрасно, мол, я ей не доверяю и так далее. Потом предложила хлеба и колбасы. Я не отказалась, но тут окончательно пришла к убеждению, что это чужой человек: хлеб имел какой-то особый вкус, какого я никогда не встречала. «Немецкий, — подумала я, — да и колбаса у нее откуда?» Но ничего не стала спрашивать и скоро легла в уголок на полу, сказав, что мне хочется спать. Она прилегла у противоположной стены.

Сколько прошло времени — не знаю, но сквозь сон услыхала, что дверь открывается, затем вошел полицейский с электрическим фонарем и увел мою соседку.

Под утро я уснула. Просыпаюсь от шума: в камеру вводят двух женщин и девушку. Мы разговорились. Они мне рассказали, что немцы усиленно ищут каких-то девушек-партизанок (об этом, впрочем, мне рассказывал и полицейский), а потому хватают всех мало-мальски подозрительных женщин. Их, например, арестовали за то, что они толкнули пристававшего к девушке солдата. Я осторожно расспросила о расположении тюрьмы, кто ее охраняет, что за люди (женщины были местные жительницы и знали здесь все). Рука у меня сильно болела. Весь день я прикладывала мокрую тряпку, но боль не утихала, а опухоль становилась все больше.

Днем нам принесли по куску хлеба и котелок черной бурды, названной почему-то кофе. Боль в руке не давала мне спать. Рано утром на третий день в камеру вошел полицейский и приказал мне и девушке, которую звали Дусей, выходить. У крыльца стоял толстый немец в солдатской форме. На ремне у него висел пистолет. Немец повел нас по городу. Я спросила, куда нас ведут, и он ответил по-немецки: на работу. Привели на кухню офицерской столовой. Толстяк оказался поваром. Там уже работали две девушки. Они чистили картофель и мыли посуду. Повар все время не спускал с меня глаз. Когда я хотела вынести во двор таз с грязной водой, он остановил меня и дал понять, что это сделает другая. Я догадалась, что нахожусь здесь под его охраной и что он за меня отвечает. После обеда девушки стали мыть посуду, а я уже ничего не могла делать, так как рука моя совсем распухла и боль становилась нестерпимой. Я по-немецки обратилась к повару с просьбой отвести меня в больницу. Он согласился, снял халат, колпак и предложил мне итти вместе с ним.

В здании больницы у перевязочной нас попросили подождать. Сидим. Немец в нетерпении сосал пустую трубку, а закурить не решался. Наконец открылась дверь, и мне предложили войти в перевязочную. Мой конвоир сказал, что он пойдет курить. Руку мою осмотрела медсестра. Она обмыла рану и наложила повязку, приклеив ее клеем к руке. Все это отняло минут пять, не больше.

Вернулась я в коридор. Конвоира нет. Передо мной открытая дверь во двор больницы. Выхожу. Сердце стучит так, что я слышу его удары. Во рту сразу же стало сухо. Вижу перед собой неполную поленницу дров у забора. Медленно подхожу к ней, взбираюсь на дрова. За забором — никого. Спрыгиваю и —  я уже на улице. Сдерживаю себя, чтобы не побежать. Солнце у меня сзади. Значит, иду на восток. Вот переулок. Прибавила шагу. Вижу группу сосен. Там шоссе. Иду левее. Навстречу люди. Кажется, что все знают о моем побеге. «Ничего, Инка, ничего, спокойнее. Еще немного — и ты уже за городом, а там... вон он лес на горизонте».

Пересекаю второе шоссе. Болото. Ручей. Ну, теперь бегом! Бегу по воде, по осоке, снова вхожу в ручей. Хочется кричать от радости. Свобода, свобода! Лес все ближе. Иду по берегу озера, — не иду, а лечу. Вот он, желанный, милый лес! Я плачу. Бегу. Потом останавливаюсь, оборачиваюсь, грожу кулаком по направлению Пустошки и снова бегу. Говорю себе: «Успокойся, Инка, успокойся! Нс спеши. Ориентируйся на восток!»

Ну вот, папочка, и все. На пятые сутки я была уже дома. Как видишь, и на этот раз все кончилось для меня благополучно.

                                              

ИЗ ВОСПОМИНАНИЙ ОТЦА ИНЫ

(Продолжение)

...Утром 4 сентября бригада выступила в поход за линию фронта. 1-й Калининский партизанский корпус шел в составе нескольких бригад. В ночь с 10 на 11 сентября мы без единого выстрела пересекли линию фронта и двинулись в глубокий тыл противника.

Итак, мы на территории, занятой противником. Остановились на привал. Нашей бригаде ставится первая боевая задача по разведке пути следования: всему соединению предстояло перейти шоссе и железную дорогу Невель—Полоцк. Решено при переходе дороги произвести налет на несколько станций, нашей бригаде напасть на станцию Железница, уничтожить там казарму, дзот, пути и шоссейный мост возле самой станции. Для нападения на казарму комбриг выделяет ударную группу в семь человек.

Ина узнала, что она не включена в эту группу.

— Папа, почему?

— Не знаю. Это дело комбрига.

Дело доходит до слез. Командиру бригады приходится уступить, и Ину включают в число бойцов ударной группы.

Готовимся к операции.

Темная сентябрьская ночь. Проводник — из местных крестьян — заблудился и с большим трудом, уже почти перед самым рассветом, вывел нас к станции. Надо было спешить. Беру с собой Ину и Колю Дудушкина. Втроем ползем к чуть чернеющей казарме. Подползли. Вокруг казармы бревенчатый двойной забор, между стенами засыпана земля. Повсюду бойницы. Ползем вдоль забора. Вход. Все тихо. Крадучись входим во двор казармы: никого. Посылаю Колю для вызова остальной группы. Быстро и тихо они подходят. Врываемся в казарму. Она пуста: видимо, немцы услыхали движение бригады по лесу и ушли в дзот.

В то же мгновение в воздух поднимается зеленая ракета — сигнал к нападению на дзот. Вторая наша ударная группа гранатами и минами разрушает дзот, а мы тем временем поджигаем казарму. Немцы открывают по нас яростный огонь из станкового пулемета и винтовок, но задача уже выполнена, и мы медленно отходим в лес. Разрывные пули щелкают всюду. Я слежу за Иной. Она спокойна, только лицо стало серьезным. Другие бойцы ведут себя так же хорошо.

Светает. Накрапывает дождь. В условном месте собираются наши группы. Дождь все сильнее. К полудню останавливаемся на отдых в деревне Малые Залоги и, промокшие до последней нитки, но довольные, расходимся по хаткам. К вечеру Ина с несколькими товарищами уже отправляется в разведку дальнейшего маршрута.

Так начались наши боевые будни.

К 22 сентября мы вышли в район деревень Шерстово — Беззубенки — Ерастовка. Ина несколько раз ходила в опасные разведки.

Много было замечательных встреч. Очень запомнилась одна, на высоте около хутора Алексеенки.

Ина лежала за песчаным бугорком. Я подошел и прилег рядом с нею. Был ясный, солнечный, теплый день. Перед нами как на ладони виднелись поля. Слышалась сильная перестрелка. Немцы упорно лезли на нас.

Хотелось пить. Послали одного из разведчиков на хутор за водой. Не успел он добежать до хутора, как из близлежащего кустарника показалась женщина с ведром. Она поднималась к нам в гору, поминутно останавливаясь. Ина бросилась к ней:

— Бабушка, ты куда пошла?

— А я к вам, детки. Вот молочка несу вам, желанные.

— Что ты, бабушка, здесь опасно.

— А ничего, детка, я не боюсь. Попей-ка вот молочка.

Старушка протягивает Ине ведро.

— Парное, детка, только что подоила. Коровка-то у меня тут в лесочке захована.

Мы усадили старушку за толстую сосну, так как изредка к нам долетала шальная пуля.

— Ну как, миленькие, не пустите к нам проклятого? — спросила она.

 Нет, нет, бабушка, не пустим. Можешь бить покойна, — отвечала Ина.

Мы пили молоко, благодарили добрую женщину. Старушка расспрашивала Ину о семье, и когда узнала, что я ее отец, то на глаза ее стали навертываться слезы.

— Детки мои, пришли сюда через фронт. Да как же это? Я-то думала, что вы здешние. А ты, дочушка, зачем пошла? Пусть бы мужчины воевали. Тяжело, поди, тебе. Не женское это дело. Страшно.

— Что ты, бабушка! Вот ты же не боялась притти к нам.

— Ну, я-то — старая, все равно скоро помирать, а тебе, дочушка, жить надо.

— Вот, вот, бабушка, я жить хочу, потому и пришла сюда. Прогоним немца — и заживем наславу.

Старушка покачала головой.

— Ой, не легко его прогнать! Вон у него пушек сколько.

— Ничего, бабуся, и у нас немало. Прогоним.

— Ну, дай бог, дай бог скорее выгнать его, окаянного.

Женщина поднялась, вытерла уголком платка набежавшие слезы.

— Спаси вас боже, детки мои. Покушать то заходите ко мне. Молочко вот есть, да и хлебушка припрятано немного. Заходите! А тебя, дочушка, ягодками угощу. Придешь?

— Приду, бабусенька, приду обязательно. Спасибо тебе.

Ина обняла старушку и помогла ей сойти с обрыва. Мы следили за фигурой, медленно удалявшейся в сторону хутора. Вот она остановилась, повернулась и то ли помахала нам рукой, то ли перекрестила нас. Ина встала и помахала в ответ платком. Женщина скрылась в кустарнике. Мы долго молчали.

— Вот она, русская женщина, папа. Не правда ли? — вдруг спросила Ина.

— Да, девочка, это русская женщина.

Перестрелка тем временем прекратилась. Пришел связной от командира. Он сообщил, что противник отошел, потеряв много убитыми и ранеными. Наши захватили в плен унтер-офицера. Бригаде было приказано занять деревню Беззубенки.

Ночью мы разведывали маршрут на Идрицу. Ина отдыхала. Утром следующего дня мимо нас проехали телеги с ранеными партизанами. Слышу вдруг:

— Александр Павлович!

Я подошел к повозке.

— Геннадий, что с тобой?

— Да вот, как видите, зацепило ногу.

— Тяжело?

— Не очень, но отправляют за фронт.

Вызвал Ину. Она проводила нашего земляка Геннадия Зайцева до деревни Шерстово, где расположился госпиталь. Первые жертвы. Первая кровь.

Часа через два Иночка вернулась. Глаза у нее были заплаканы.

— Как тяжело, папочка, видеть страдания товарищей. Геннадий так мучается. Боится, что ногу ампутируют. Как мне жаль его и его товарищей! Завтра утром их повезут за линию фронта. Удастся ли им пройти? А вдруг они попадут к немцам? Ведь не пощадят, изверги.

Я старался успокоить ее, советовал написать и отправить с товарищами письмо домой. Ина послушно принялась за дело.