О том, как два друга сделались врагами

 

Альдегонда, однако, услышав вопли своего хозяина и обнаружив, что дверь заперта, побежала за жандармами.

Но до тех пор, пока она не вернулась, у Филиппа и Шарни было время, чтобы зажечь яркий огонь первыми экземплярами газеты, а затем побросать туда, разрывая один за другим, остальные листки, сгоравшие по мере того, как их касался язык пламени.

Первые винтовочные приклады застучали по плитам вестибюля, когда загорелся последний экземпляр газеты.

К счастью, Филипп и Шарни знали дорогу, которую неосмотрительно показал им Рето.

Когда Таверне и Шарни очутились на улице Вье-Огюстен, Шарни обратился к Филиппу.

– Теперь, когда наша экзекуция совершилась, – заговорил он, – буду ли я столь счастлив, что смогу надеяться на вашу снисходительность?

– Тысяча благодарностей. Я хотел задать вам тот же вопрос.

– Спасибо. Дело в том, что я приехал в Париж по личным делам, которые, вероятно, задержат меня здесь на несколько часов.

– Меня также.

– Разрешите мне распрощаться с вами, я же поздравляю себя с честью и счастьем, которые обрел при встрече с вами.

– Разрешите мне вернуть вам ваш комплимент и присовокупить к нему мои самые сердечные пожелания, чтобы дело, по которому вы приехали, закончилось так, как вы того хотите.

И молодые люди раскланялись учтиво, с улыбкой, но под этой учтивостью нетрудно было разглядеть, что во всех фразах, которыми они обменялись, принимали участие только губы.

Расставшись, оба повернулись друг к другу спиной.

Но оба молодых человека снова встретились, выходя на улицу Нев-Сен-Жиль.

Оба остановились я посмотрели друг на друга, но на сей раз нимало не давали себе груда скрыть свою мысль.

На сей раз обоих посетила одна и та же мысль: потребовать объяснений у графа Калиостро – Господин де Шарни! – заговорил Филипп. – Я уступил вам в одном, а вы могли бы уступить мне в другом. Я предоставил вам удары тростью – предоставьте мне удары шпагой.

– Полагаю, – отвечал Шарни, – что вы оказали мне эту любезность, потому что я пришел первым, а не по какой-либо иной причине.

Филипп сделал шаг вперед.

Шарни остановил его.

– Одно слово! – сказал он. – Я думаю, что мы с вами поймем Друг друга.

Филипп мгновенно остановился. В голосе Шарни зазвучала угроза, и это ему понравилось.

– Что ж, я слушаю, – сказал он.

– Если мы с вами, отправляясь требовать удовлетворения у господина Калиостро, пройдем через Булонский лес, то это займет больше времени, я это прекрасно понимаю, но полагаю, что таким образом наш спор будет окончен.

Молодые люди, которые с первого взгляда почувствовали, что они соперники, и которые при первом же подходящем случае сделались врагами, прибавили шагу, чтобы поскорее добраться до Королевской площади. На углу улицы Па-де-ла-Мюль они увидели карету Шарни.

Шарни, не утруждая себя больше ходьбою, сделал знак своему выездному лакею. Карета подъехала к ним. Шарни пригласил Филиппа занять в ней место, и карета покатила по направлению к Елисейским полям.

У де Шарни были великолепные лошади; меньше, чем через четверть часа, они были в Булонском лесу.

Когда кучер нашел в лесу удобное место, Шарни остановил его.

Мало-помалу Филипп и Шарни все углублялись и углублялись в лес.

– Если вы ничего не имеете против, господин де Шарни, – заговорил Филипп, – то вот, по-моему, прекрасное местечко.

Граф поклонился и обнажил шпагу.

– Полагаю, – сказал он, – что мы с вами не должны касаться истинной причины ссоры, Филипп не ответил.

– Что ж, назову вам истинную причину: вы искали ссоры со мной – ведь начали ссору вы, а искали вы ссору из ревности.

Филипп помолчал.

– Граф! – сказал он. – По правде говоря, я опасаюсь, что вы сошли с ума.

– Вы хотели убить господина Калиостро, чтобы понравиться королеве, не так ли? А чтобы понравиться королеве наверняка, вы хотите убить и меня, но убить насмешкой?

– Ах, это вы напрасно! – нахмурив брови, воскликнул Филипп. – Это слово доказывает мне, что сердце у вас не такое благородное, как я думал!

– Что ж, пронзите это сердце! – отвечал Шарни, распахнувшись в ту самую минуту, когда Филипп выставил ногу вперед и сделал быстрый выпад.

Шпага скользнула вдоль ребер и проложила кровавую бороздку под тонкой полотняной рубашкой.

– Наконец-то я ранен! – весело сказал Шарни. Он зашатался, и Филипп не успел подхватить его. Он поднял его на руки так, как поднял бы ребенка, и донес до кареты; Шарни был в полуобморочном состоянии.

Его уложили в карету; он поблагодарил Филиппа кивком головы. – – Поезжай шагом, кучер, – сказал Филипп.

– А вы? – пролепетал раненый.

– О, за меня не беспокойтесь!

Оглянувшись в последний раз и увидев, что карета вместо того, чтобы, как и он, вернуться в Париж, свернула в сторону Версаля и затерялась среди, деревьев, он произнес три слова, вырвавшихся из глубины его сердца после глубокого размышления:

– Она его пожалеет!

 

Глава 10.

ДОМ НА УЛИЦЕ НЕВ-СЕН-ЖИЛЬ

 

У дома лесника Филипп увидел наемную карету и вскочил в нее.

– На улицу Нев-Сен-Жиль, да побыстрее! – приказал он кучеру.

Автомедон[38] за двадцать четыре су доставил трепещущего Филиппа на улицу Сен-Жиль, к особняку Калиостро.

Особняк, отличавшийся необыкновенной величественностью, в то же время был необыкновенно прост.

Филипп спрыгнул на землю, бросился на крыльцо и обратился к двум слугам одновременно.

– Его сиятельство граф Калиостро у себя? – спросил он.

– Его сиятельство сейчас уходит, – отвечал один из слуг.

– В таком случае это лишний повод, чтобы я поторопился, – сказал Филипп, – мне необходимо поговорить с ним прежде, чем он уйдет. Доложите: шевалье Филипп де Таверне.

Филипп вошел в дом, и им овладело волнение, которое вызвал у него спокойный голос, повторивший его имя вслед за слугой.

– Извините, – сказал шевалье, поклонившись мужчине высокого роста и недюжинной силы, мужчине, который был не кем иным, как тем самым человеком, которого мы уже видели сначала за столом маршала де Ришелье, затем у чана Месмера, затем в комнате мадмуазель Оливы и, наконец, на балу в Опере.

– Я ждал вас.

Филипп нахмурил брови.

– Как – ждали?

– Ну да, я жду вас уже два часа. Ведь не то час, не то два – не так ли? – прошло с тех пор, когда вы решили прийти сюда, но некое происшествие, от вашей воли не зависевшее, заставило вас отложить осуществление этого намерения?

Филипп сжал кулаки; он почувствовал, что этот человек приобретает какую-то странную власть над ним.

Но тот не обратил никакого внимания на нервные движения взволнованного Филиппа.

– Садитесь же, господин де Таверне, прошу вас, – сказал он.

– Полноте, довольно шарлатанства! Если вы вещун – что ж, тем лучше для вас, ибо вам уже известно, что я хочу сказать, и вы можете заблаговременно укрыться в убежище.

– Укрыться… – с какой-то особенной улыбкой подхватил граф, – но от чего я должен укрываться, скажите, пожалуйста.

– Если вы вещун, значит, это вам ведомо.

– Пусть так! Чтобы доставить вам удовольствие, я избавлю вас от труда излагать мне причину вашего визита: вы пришли искать со мной ссоры.

– Стало быть, вы знаете, из-за чего я ищу ее? – воскликнул Филипп.

– Из-за королевы. А теперь ваш черед. Продолжайте, я вас слушаю.

– Появился некий памфлет…

– Памфлетов много.

– Это верно, но я говорю о том памфлете, что направлен против королевы. Калиостро кивнул головой.

– Не отрицаю.

– К величайшему счастью, эта тысяча экземпляров не попала к вам в руки?

– А почему вы так думаете? – спросил Калиостро.

– Потому, что я встретил рассыльного, который нес кипу газет, потому что я заплатил ему за них, потому что я отправил их к себе домой, а там мой слуга, которого я предупредил заранее, должен был принять их.

– Почему же вы самолично не доводите дел до конца?

– Я не довел дела до конца, потому что в то время, как мой слуга избавлял эту тысячу экземпляров от вашей странной библиомании, я уничтожал остальную часть тиража.

– Таким образом, вы уверены, что тысяча экземпляров, предназначавшаяся мне, находится у вас?

– Уверен.

– Вы ошибаетесь.

– Почему? – спросил Таверне, и сердце у него сжалось. – Каким же образом они могут оказаться не у меня?

– Да потому, что они здесь, – спокойно ответил граф, прислонившись к камину.

Филипп сделал угрожающий жест.

– Вы думали, – продолжал граф, – что вам пришла в голову удачная мысль подкупить рассыльного? Но у меня есть управляющий, и моему управляющему тоже пришла в голову некая мысль. За это я ему и плачу; он догадался, что вы придете к газетчику, что вы встретите рассыльного, что вы этого рассыльного подкупите; он проследовал за ним и пригрозил ему, что заставит его вернуть золото, которое вы ему дали; рассыльный испугался и вместо того, чтобы продолжать путь к вашему особняку, проследовал за моим управляющим сюда. Вы не верите?

– Не верю.

– Загляните в этот шкаф и потрогайте брошюры. С этими словами он открыл дубовый шкаф с восхитительной резьбой и указал бледному шевалье на центральное отделение, где лежала тысяча экземпляров брошюры, все еще пропитанных запахом плесени – запахом влажной бумаги.

– Мне представляется, что вы человек храбрый, – заговорил Филипп, – а потому я требую, чтобы вы дали мне удовлетворение со шпагой в руке.

– А за что я должен дать вам удовлетворение?

– За оскорбление, нанесенное королеве, оскорбление, соучастником которого вы становитесь, храня у себя хотя бы один экземпляр этого листка.

– По правде говоря, вы находитесь в заблуждении, и это меня огорчает, – не меняя позы, отвечал Калиостро. – Я любитель новостей, скандальных слухов, разных однодневных штучек. Я коллекционирую их для того, чтобы потом вспомнить о тысяче вещей, о которых забыл бы, если бы не принял этой предосторожности.

– Порядочный человек не коллекционирует подлостей.

– Извините меня, но я не разделяю вашего мнения об этой брошюре; может быть, это и памфлет, но не подлость.

– Признайтесь, по крайней мере, что это ложь!

– Вы снова заблуждаетесь, ибо ее величество королева была у чана Месмера!

– Это неправда!

– Я отвечаю вам за каждое слово; я ее видел.

– Вы ее видели?

– Так же, как вас.

Филипп посмотрел своему собеседнику в лицо. Его глазам, таким честным, таким благородным, таким красивым хотелось выдержать сверкающий взгляд Калиостро, но в конце концов эта борьба утомила Филиппа, и он отвел глаза.

– Что ж! – вскричал он. – Я ни на чем не настаиваю, кроме того, что вы лжете!

– Во Франции существует пословица, которая гласит:

«Изобличение во лжи заслуживает пощечины», – заметил Калиостро.

– В таком случае, я удивлен, что до сих пор не вижу, чтобы ваша рука замахивалась на меня, коль скоро вы дворянин и коль скоро вам известна французская пословица.

– Прежде чем сделать меня дворянином или научить меня французской пословице. Бог сотворил меня человеком и приказал мне любить моего ближнего.

– Вы хотите сказать, что отказываетесь дать мне удовлетворение со шпагой в руках?

– Я не плачу долгов, которых я не делал.

– Но в таком случае вы дадите мне удовлетворение другим способом?

– Каким образом?

– Я буду обращаться с вами так, как подобает обращаться дворянину с дворянином, но потребую, чтобы вы в моем присутствии сожгли все экземпляры, которые находятся в этом шкафу!

– А я этого не сделаю!

– Вы заставите меня поступить с вами так же, как я поступил с газетчиком!

– Ага! Удары трости! – сказал Калиостро, смеясь и сохраняя неподвижность статуи.

– Ни больше, ни меньше… О нет, вам не удастся кликнуть ваших людей!

Не помня себя от бешенства, Филипп бросился на Калиостро – тот протянул руки, словно это были два стальных крюка, схватил Филиппа за горло и за пояс и швырнул совершенно оглушенного шевалье на груду толстых подушек, составлявших принадлежность софы, стоявшей в углу гостиной.

Филипп вскочил, бледный и яростный, но противодействие холодного разума неожиданно вернуло ему душевные силы.

Он выпрямился, привел в порядок свой костюм и манжеты и заговорил зловещим голосом.

– Вы и впрямь сильны, как четверо мужчин, – произнес шевалье, – но ваша логика слабее ваших рук. Поступив со мной так, как поступили только что, вы забыли, что я, побежденный, униженный, ставший вашим врагом навсегда, получил право сказать вам: «Шпагу в руку, граф, или я убью вас!»

Калиостро даже не шевельнулся.

– Шпагу в руку! Говорю вам это в последний раз, иначе вы погибли! – воскликнул Филипп, подскочив к графу.

Граф, которому на сей раз угрожало острие шпаги, находившееся едва ли не в трех дюймах от его груди, вынул из кармана маленький флакончик, откупорил его и выплеснул содержимое в лицо Филиппу.

Как только жидкость коснулась шевалье, он зашатался, выпустил шпагу из рук, перевернулся и, упав на колени, как если бы его ноги утратили силу держать тело, на несколько секунд потерял способность управлять своими чувствами.

Калиостро взял маленький золотой флакончик, который держал стоявший на камине бронзовый Эскулап.

– Вдохните, шевалье, – сказал он с исполненной благородства мягкостью в голосе.

Филипп подчинился ему; игры, одурманивавшие его мозг, рассеялись, и ему показалось, что сольце осветило все его мысли.

– Уф? Я ожил! – произнес он.

– Но почему вы так разбушевались?

– Я защищал королеву! – воскликнул Филипп. – Другими словами – женщину невиновную и достойную уважения; достойную уважения даже в том случае, если бы она перестала быть таковой, ибо защищать слабых – это божеский закон.

– Слабых? Это королеву вы называете слабым существом? Ту, перед которой двадцать восемь миллионов живых, мыслящих существ преклоняют колени и склоняют головы? Полноте!

– На нее клевещут!

– Что ж, я имею право придерживаться противоположного мнения.

– Пусть так, но я, я! – вскричал Филипп, в лихорадочном возбуждении подбегая к Калиостро. – Я всего-навсего слабый человек, я не могу сравниться с вами, и против вас я употреблю оружие слабых: я атакую вас влажными от слез глазами, дрожащим голосом, умоляюще сложенными руками; я буду просить вас об атом ради меня, ради меня, слышите? – ради меня, а я сам не знаю, почему, не могу привыкнуть к тому, чтобы видеть в вас врага; я вас растрогаю, я сумею вас убедить и добьюсь, наконец, что вы не заставите меня вечно терзаться угрызениями совести от того, что я видел гибель несчастной королевы и не смог предотвратить ее! Я добьюсь наконец, что вы уничтожите этот памфлет, который заставит плакать женщину; я добьюсь этого от вас или, на свое счастье, вот этой самой шпагой, которая бессильна против вас, я проколю свое сердце у ваших ног!

– Ax! – прошептал Калиостро, глядя на Филиппа глазами, полными красноречивой скорби. – Отчего они не такие, как вы? Я был бы с ними, и они не погибли бы!

– Умоляю вас, откликнитесь на мою просьбу! – заклинал Филипп.

– Сосчитайте, – помолчав, сказал Калиостро, – сосчитайте, вся ли тысяча экземпляров здесь, и собственноручно сожгите.

Филипп почувствовал, что сердце его поднимается к горлу; он подбежал к шкафу, вытащил оттуда брошюры, швырнул их в огонь и горячо пожал руку Калиостро.

– Прощайте, прощайте, – сказал он, – сто раз спасибо вам за то, что вы для меня сделали!

Он удалился.

 

Глава 11.

ГЛАВА СЕМЬИ ДЕ ТАВЕРНЕ

 

В то время, как эта сцена происходила на улице Нее-Сен-Жиль, де Таверне-отец прогуливался в саду, сопровождаемый двумя лакеями, которые катили кресло.

В Версале были, – а возможно, и сейчас еще есть, – такие старые особняки с французскими садами, которые, благодаря рабскому подражанию вкусам и мыслям их хозяина, напоминали в миниатюре Версаль Ленотра и Мансара.

Он наслаждался отдыхом и жмурился на солнцепеке, когда из дома прибежал швейцар с криком:

– Господин шевалье!

– Мой сын! – с горделивой радостью произнес старик.

Он повернулся и увидел Филиппа, следовавшего за швейцаром.

– Дорогой шевалье! – сказал он и жестом отпустил слугу.

– Иди сюда, Филипп, иди сюда, – продолжал барон, – ты явился вовремя: голова у меня полна отличных мыслей. Э, какую гримасу ты сделал! Ты сердишься?

– Я? Нет.

– Ты уже знаешь, чем кончилась эта история?

– Какая история?

– На балу в Опере!

Филипп покраснел; лукавый старик заметил это.

– И ты, некогда столь застенчивый, столь сдержанный, столь деликатный, сейчас ее компрометируешь!

Филипп выпрямился.

– О ком вы изволите говорить, отец?

– Ах, так ты полагаешь, что мне неизвестна твоя шалость, то есть ваша общая шалость на балу в Опере?

– Уверяю вас…

– Черт побери! Было на тебе голубое домино? Да или нет?

Таверне хотел было крикнуть, что никакого голубого домино у него не было, что это ошибка, что и на балу-то он не был и что он понятия не имеет, о каком бале пожелал заговорить с ним отец, но иным сердцам претит отпираться в каких-либо щекотливых обстоятельствах: они энергично отпираются, когда знают, что имеют дело с людьми, которые их любят, и что, отпираясь, они оказывают услугу своему другу, который в чем-либо их обвиняет.

«Зачем же я стану давать объяснения отцу? – подумал Филипп. – К тому же я хочу узнать все».

Он опустил голову, как виноватый, признающий свою вину.

– Теперь ты сам видишь, что тебя узнали, – продолжал торжествующий старик. – А я был в этом уверен. И в самом деле: де Ришелье, который тебя очень любит и который был на этом балу, несмотря на свои восемьдесят четыре года, который ломал себе голову, что это за голубое домино, которое взяла под руку королева, не решился заподозрить никого, кроме тебя, а ведь маршал повидал виды и тебе известно, что он знает толк в делах такого рода.

– Я представляю себе, что можно было заподозрить меня, – холодно произнес Филипп, – но что могли заподозрить королеву – это более чем странно.

– Невелик труд был узнать ее, коль скоро она сняла маску! А знаешь, ведь это превосходит всякое воображение! Этакая дерзость! Должно быть, эта женщина с ума сходит по тебе!

Филипп покраснел. Он был не в состоянии зайти дальше, поддерживая этот разговор.

– А если это не дерзость, – продолжал Таверне, – значит, это не что иное, как досадный случай. Будь осторожен, шевалье: на свете существуют завистники, а завистников следует опасаться. Фаворит королевы – завидная должность, если эта королева – настоящий король.

Филипп отвернулся, чтобы скрыть глубокое отвращение, кровоточащее презрение, придававшее такое выражение его лицу, что старик был бы удивлен, а быть может, и испуган.

– Ты можешь стать герцогом, пэром и генерал-лейтенантом. Через два года я еще буду жив, и ты предоставишь мне…

– Довольно! Довольно! – прорычал Филипп.

– Твоя линия поведения великолепна! Ты не выказываешь ревности. Ты будто бы оставляешь поле свободным для всех желающих и отстаиваешь его для себя в действительности. Это прекрасно, но тут нужна осторожность!

– Я вас не понимаю, – сказал все более и более уязвляемый Филипп.

– Уж не скажешь ли ты, что ты не готовишь себе преемника? – продолжал старик.

– Преемника? – побледнев, вскричал Филипп.

– Да, будущего преемника. Человека, который, когда он воцарится, сможет отправить тебя в изгнание, так же как и ты можешь отправить в изгнание де Куаньи, де Водрейля и прочих.

Филипп в бешенстве схватил его за рукав и остановил.

– Ваш де Шарни в настоящее время до такой степени мой фаворит, мой любимчик, моя птичка, которую я так заботливо выхаживал, что на самом деле я только что вонзил ему в бок вот эту шпагу на целый фут!

Филипп показал отцу свою шпагу.

– Господи Боже!

– Таков мой способ холить, нежить и беречь моих преемников, – прибавил Филипп, – теперь он вам известен, применяйте же вашу теорию к моей практике! И он сделал отчаянное движение, чтобы убежать. Старик поднял глаза к небу, пробормотал несколько бессвязных слов и, покинув сына, побежал к себе в прихожую.

– Скорей, скорей! – крикнул он. – Кто-нибудь – на коня! Пусть он узнает у де Шарни, кто его ранил, пусть спросит, как он себя чувствует, да пусть не забудет сказать ему, что явился от меня!

 

Глава 12.