Глава 31. Условия свободного всемирного единства

По своей природе свободное всемирное объединение будет единством многогранным, основанным на разнообразии, а разнообразие должно быть обеспечено свободой самоопределения. Механическая унитарная система в группировании людей по географическому признаку могла бы усматривать многие преимущества, связанные с разделением на провинции и удобством управления ими; подобным образом революционная Франция перекраивала свои территории, полностью игнорируя прежние естественные и исторические разграничения. Такая система рассматривала бы человечество как единую нацию и пыталась полностью вытравить старый дух национального сепаратизма; она бы, вероятно, устроила свою систему на основе удобного ей географического разделения. При другом, противоположном подходе географический, физический принцип объединения должен был бы подчиниться принципу психологическому; так как его целью в таком случае было бы не механическое разделение, но живое разнообразие. Если удастся обеспечить такую возможность, народам может быть позволено группироваться в соответствии с их свободной волей и естественными склонностями; и никакими принудительными мерами нельзя заставлять какую-либо нацию или независимый союз народов вступать в другую систему или объединение или принуждать их оставаться в рамках существующей системы из соображений удобства, самовозвеличивания или иных политических потребностей другого народа, даже в интересах общего благополучия, вопреки желаниям принуждаемого к этому народа или союза. Нации или страны, достаточно друг от друга удаленные географически, вроде Англии и Канады, Англии и Австралии, должны иметь возможность объединиться, при желании. А нации, близко расположенные друг от друга, иметь право жить, если нужно, независимо, подобно Англии и Ирландии или Финляндии и России. Единство должно быть величайшим принципом жизни, но свобода ― стать его краеугольным камнем[146].

При построении нового мира на современной политической и коммерческой основе такой системе группирования придется столкнуться с непреодолимыми подчас трудностями или серьезными неудобствами; но в тех условиях, которые будут благоприятны для свободного всемирного союза, действие таких трудностей и неудобств значительно сократится. Уйдет в прошлое необходимость военных союзов, создаваемых в целях безопасности или в интересах экспансии, потому что исчезнет возможность возникновения войны; решение международных разногласий силовым путем и свободный всемирный союз ― это два несовместимых представления, которые не могут сосуществовать на практике. Потребность в политике также должна будет исчезнуть; так как осуществляется она в значительной степени в силу самого духа противостояния и вытекающих из этого небезопасных условий международной жизни, распределяющих господство в мире между физически мощными и сильными своей организацией нациями; а из этого складываются военные потребности. При свободном всемирном союзе, решающим свои дела и закрепляющим различия путем соглашений, а в тех случаях, где к такому соглашению прибегнуть не удается, ― при помощи третейского суда, единственным политическим преимуществом включения значительных масс людей, не объединенных в едином государстве, будет мощное движение, возникающее в самой народной массе. Но такое движение не сможет действовать, если включение было произведено вопреки воле наций, входящих в состав одного государства; в этом случае оно станет, скорее, источником слабости и разногласий в международном действии государства; и так будет продолжаться до тех пор, пока международные сообщества будут ценить его только за размеры и численность, игнорируя волю и мнение входящих в его состав народов. Так народы Финляндии и Польши давали возможность увеличить число голосов, которые объединенная Россия могла иметь в совете наций, но воля, настроения и мнения финнов и поляков не имели бы никаких реальных средств выражения в таком механическом и неестественном единстве[147]. Но это бы противоречило современному пониманию справедливости, здравому смыслу и никак не сочеталось с принципом свободы, единственно который и может гарантировать полноценную ненасильственную основу для такого мироустройства. Так, отмена войны и устранение разногласий мирными средствами избавило бы мир от военной необходимости силовых союзов, в то время как право каждого народа иметь свой голос и особое положение в мире устранило бы их политическую необходимость и особые преимущества. Отмена войны и признание равных прав для всех народов связало бы их внутренними узами. Такая взаимозависимость, возникшая уже, пусть и несовершенным образом, во время Европейского конфликта, должна будет иметь все более широкое распространение по мере того, как человечество начнет решать задачу полного объединения.

Остается еще вопрос экономики; и он оказывается единственной важной проблемой жизненного и материального порядка, способной преподнести при подобного рода мироустройстве самые неожиданные трудности, или же привести к тому, что преимущества унитарной системы перевесят преимущества такого более многогранного единства. Но в любом случае насильственная экономическая эксплуатация одного народа другим, остающаяся пока еще достаточно важной частью современного экономического устройства, должна быть, неизбежно, устранена. Тогда остается возможность своего рода мирной экономической борьбы, определенной разобщенности, введения искусственных барьеров ― то есть то, что так характерно для современной коммерческой цивилизации. Но, вероятно, с устранением борьбы из политической сферы напор борьбы в экономической также сильно ослабеет. Преимущества независимости и господства, которым политическое соперничество, борьба и возможность враждебных отношений придают сейчас такую невероятную важность, потеряют большую часть своей значимости, и станут легко заметны преимущества более свободного взаимообмена. Очевидно, что, к примеру, независимая Финляндия с гораздо большей готовностью будет соглашаться на то, чтобы российская коммерция велась через финские порты, а итальянский Триест ― торговать с нынешними австрийскими областями, вместо того чтобы создавать преграды между собой и теми, кто их снабжает. Политически и административно независимая Ирландия, способная самостоятельно развивать сельскохозяйственное и техническое обучение и интенсифицировать свою производительность, найдет гораздо больше преимуществ в том, чтобы участвовать в коммерческой жизни Великобритании, нежели оставаться в изоляции, так же как и Великобритании будет более выгодно иметь дело именно с такой Ирландией, вместо того чтобы содержать ее на правах живущего в ее поместье раба, бедного и голодного. И как только начнет преобладать представление о подобном союзе, как только такой союз начнет складываться, всему миру станет очевидна общность интересов и те серьезные преимущества, которые сулят согласие и взаимное участие в естественным образом организованной жизни, по сравнению с лихорадочным искусственным успехом, создаваемым за счет поддержания разделяющих народы барьеров. Такое поддержание неизбежно при устройстве, обусловленном борьбой и международной конкуренцией; очевидно, что оно будет пагубным для порядка, построенного на мире и союзе, призванном способствовать взаимной адаптации. Принципом свободного всемирного союза будет принцип решения общих дел путем общего соглашения, он не может ограничиваться устранением одних только политических разногласий и устройством политических отношений, но должен естественным образом распространяться и на экономические разногласия и на экономические отношения в целом. К прекращению войн и признанию права народов на самоопределение в качестве третьего условия свободного союза должно быть добавлено устройство всемирной экономической жизни на основе нового порядка при взаимном и общем согласии.

Остаются также вопросы психологического свойства: о развитии души человечества, о его культуре, о его интеллектуальном, моральном, эстетическом и духовном росте. В настоящее время основной потребностью психологической жизни человечества является его рост в направлении большего единства; однако это потребность ― в живом единстве, а не во внешних проявлениях цивилизованности, не в облике, не в привычках жить, не в деталях политического, социального и экономического устройства, не в единообразии, превозносящем как раз то единство, к которому ведут устремления технократической цивилизации, но потребность в повсеместном свободном развитии при постоянном дружественном взаимообмене, достаточном взаимопонимании и ощущении нашей общей человеческой природы, ее общих высших идеалов и истин, по направлению к которым она движется, а также определенное единство и согласованность усилий в совместном человеческом прогрессе. В настоящее время складывается впечатление, что такому положению дел более всего способствует и помогает многообразие народов и культур, собранных в одно политическое государство-союз, нежели ведущих политически самостоятельную жизнь. Как временная мера это может быть в какой-то степени и верно, но давайте посмотрим в какой именно.

Старое психологическое оправдание насильственного поглощения господствующим народом нации подчиненной определялось правом или привилегией якобы высшей цивилизации насаждать свое влияние среди народов низших или варварских. Например, считалось, что подчиненное положение Уэльса и Ирландии стало великой милостью и благом для их народов, их языков ― мелких местных говоров, находящихся на грани исчезновения; и единственный для них путь к цивилизации, культуре и процветанию был в принятии английской речи, английских социальных институтов, английских представлений. Британское владычество в Индии преподносилось как безвозмездный дар английской цивилизации и английских идеалов, неоспоримой и единственно верной религии ― христианства ― языческому, невежественному и полуварварскому азиатскому народу. Ныне этот миф уже развеян. Теперь со всей очевидностью ясно, что долгое подавление кельтского духа и его культуры, более весомого в духовном смысле, хотя и не столь откровенного в определенных практических направлениях, по сравнению с латинским и германским, было потерей не только для кельтских народов, но и для всего мира. Индия яростно отвергла претензии британской цивилизации, культуры и религии на ее превосходство и подчинилась не столько британским, сколько современным представлениям и методам в политике и склонности к большему социальному равенству; теперь уже ясно, в том числе и достаточно образованным европейским интеллектуалам, что "британизация" Индии была бы бедой не только для самой Индии, но и для всего человечества.

Тем не менее можно возразить, что, несмотря на неудачность самого принципа, подобное объединение вело в конечном итоге к положительным результатам. Хотя Ирландия во многом утратила свою старую национальную речь, а Уэльс лишился живой литературы, все же, компенсируя свое прежнее положение, кельтский дух начинает оживать и накладывать свой отпечаток на английскую речь, используемую миллионами людей, живущими по всему миру, и включение кельтских стран в Британскую империю может способствовать развитию англо-кельтской жизни и культуры в мире даже лучше, чем независимое развитие этих двух народов. И что Индия, овладев английским языком, сумела соединиться с жизнью современного мира и перестроить литературу, жизнь и культуру на более значительной основе и теперь возрождение в новой модели ее духа и идеалов оказывает свое воздействие на западную мысль; непрерывный союз этих двух стран и постоянный взаимообмен между культурами, благодаря такому союзу, дает гораздо больше и им, и всему миру, нежели культурная изоляция при независимом существовании.

Есть в этом временная и очевидная правда, хотя в такой позиции не все правда; общее ее значение мы обсуждали при рассмотрении требований империалистического решения путей достижения единства. Но и эта доля правды в ней может быть допущена только при условии, что свободный и равноправный союз сменит современные ненормальные, болезненные и фальшивые отношения. Более того, успехи такого рода могут иметь ценность только как временная стадия на пути к более полному единству, при котором подобная тесная связь не будет иметь того же самого значения. Поскольку конечной целью остается такая всеобщая мировая культура, при которой каждая национальная культура не сливается или сочетается с какой-либо другой культурой, отличной от нее по своей сущности и характеру, но развивается до наибольшей полноты и движется к этому, пользуясь помощью и поддержкой других культур, а также оказывается способной поделиться с ними своими успехами и оказывать на них влияние, содействуя своей независимостью и взаимообменом с ними достижению общей цели и росту представления о человеческом совершенстве. Лучше всего этому будут служить не разобщенность и изоляция, которых можно было бы больше не опасаться, но определенная разнокачественность и независимость жизни, избавленной от необходимости подчиняться механической силе искусственного объединения. Даже в пределах одной независимой нации с успехом могла бы быть претворена в жизнь тенденция к большей местной свободе развития и разнообразия, своего рода возврат к полноценной местной и автономной жизни времен древней Греции и Индии, средневековой Италии; поскольку из жизни исчезнут отрицательные стороны противоборства, политической слабости и неопределенной национальной независимости, в силу того что уйдут в прошлое старые понятия физических конфликтов, но останутся культурные и психологические преимущества. Всеобщую гарантию мира и свободы можно легко использовать для интенсификации настоящих возможностей человеческой жизни за счет вдохновения, за счет полного расцвета интеллектуальной жизни и силы индивидуального, местного, автономного, национального типа в рамках надежного каркаса объединенного человечества.

Какой может оказаться конкретная форма подобного каркаса, невозможно предсказать и бесполезно размышлять об этом; пока что понятен тот набор представлений, которые нужно было бы видоизменить или оставить. Прежде всего привлекает внимание представление о Всемирном парламенте, потому что парламентская форма наиболее привычна нашему мышлению; но законодательное собрание современного унитарного национального типа не может быть подходящим средством для свободного всемирного союза столь значительного и сложного типа; она может быть только инструментом унитарного Всемирного государства. Представление о всемирной федерации немецкого или американского типа также будет неприемлемо для более значительного разнообразия и свободы национального развития, которого данному типу всемирного единства придется придерживаться как одного из своих основополагающих принципов. Наиболее подходящим принципом такого единства должен быть, скорее, некий тип конфедерации народов, связанных общечеловеческими интересами, стремящихся устранить все возможные причины борьбы и разногласий во имя установления справедливых взаимоотношений и организации взаимопомощи и взаимообмена, конфедерации народов, оставляющей каждому участнику полную внутреннюю свободу и право для самоопределения.

Но коль скоро подобное более свободное единство установится, что могло бы защитить его от возрождения духа сепаратизма и причин для столкновений и разногласий в таком мощном виде, который способен поставить под удар дальнейшее существование и саму основу такого единства ― если вообще этот дух и эти причины позволят ему достичь сколько-нибудь значительных успехов? Унитарный идеал, напротив, ищет возможности стереть проявления всех противоположный ему устремлений, даже искоренить их причины в надежде таким образом гарантировать продолжительность союза. Но можно было бы возразить в ответ, что если такое единство будет достигнуто силой политических представлений и механизмов, под давлением политического и экономического духа, то есть за счет представлений и опыта, обусловленных материальными преимуществами, удобствами, благополучием, сопровождающими объединение, то в таком случае унитарная система не сможет рассчитывать на сколько-нибудь длительную продолжительность своего века. Так как с учетом постоянной изменчивости человеческого мышления и материальных обстоятельств, до тех пор пока жизнь не теряет своей активности, новые представления и перемены просто неизбежны. Подавленное желание возродить утраченный элемент разнообразия, раздельности, независимой жизни могло бы признать значение тех из них, которые стали бы благотворной и необходимой для этого реакцией. Тогда безжизненное единство распалось бы под давлением жизненных потребностей изнутри, подобно тому как распалось безжизненное единство Рима, неспособное ответить на давление изнутри; в этом случае местному, региональному, национальному эгоизму вновь пришлось бы воссоздавать для себя подходящие формы и новые центры.

С другой стороны, при свободном всемирном союзе, даже зарождавшемся изначально на национальной основе, национальное представление, возможно, подвергнется сильному видоизменению; оно даже может раствориться в новой не столь компактной форме и в представлении об иных коллективных образованиях, единых по духу, но сохраняющих элемент независимости и разнообразия, необходимый и индивидууму, и группе для их полного удовлетворения и полноценного существования. Более того, делая упор на психологическую, а не только на политическую и механическую основу, можно будет обрести более свободную и менее искусственную форму и благоприятную возможность для безопасного развития потребности в интеллектуальных и психологических изменениях; так как только такое внутреннее изменение может дать возможность для продолжительного существования самого объединения. Таким изменением могло бы быть развитие живой идеи или религии человечества; поскольку только так изменится психология самой жизни, ее ощущения, ее направленности, способной научить отдельных людей и целые коллективы жить прежде всего и в основном общечеловеческими представлениями, способной подчинить себе их индивидуальный и коллективный эгоизм, не угнетая ни индивидуальной, ни коллективной силы, а также способной развивать и выражать скрытую в человеке божественность, другими словами, помогая им достигнуть истинной цели бытия, после того как достигнуто определенное устройство материального существования.

Глава 32. Интернационализм

Представление о единой человеческой расе, ведущей общую жизнь и имеющей общие интересы, является, пожалуй, одним из наиболее характерных и выдающихся достижений современной мысли. Европейскую мысль характеризует способность строить заключения на основе жизненного опыта и, не углубляясь в суть, вновь возвращаться к жизни, стремясь изменить ее внешние формы и установления, ее порядок и систему. И подобное представление приобрело в европейском мышлении форму, известную в наше время как интернационализм. Интернационализм это попытка человеческого ума и человеческой жизни превзойти представление и форму нации, даже готовность разрушить их ради того, чтобы создать более широкомасштабный человеческий синтез. Представление, порождаемое этими намерениями, вынуждено в те или иные периоды пристраиваться к любой конкретной силе или к любому развивающемуся качеству жизни, прежде чем оно сможет рассчитывать на практический успех. Но обычно сочетание с интересами и предубеждениями своего союзника-покровителя действует на него пагубно, оно редуцируется, даже искажается и именно в этой форме, уже не чистой и не абсолютной, добивается своего первого практического осуществления.

Представление об интернационализме ― это плод мысли 18 века; определенное звучание оно обрело на первых идеалистических этапах Французской революции. Но в то время оно было, скорее, незрелым интеллектуальным настроением, чем определенным представлением, знающим путь своего практического воплощения; ему не удалось найти в жизни достаточной поддержки, чтобы обрести конкретный облик. Не интернационализм, но национализм, полноценный и сознательный, родился в недрах Французской революции, и именно он боролся за жизнь, опираясь на ее поддержку. Далее мы видим, как в течение 19 века это более широкое представление вновь возникает и обретает в умах мыслителей все более ясные очертания, иногда в несколько видоизмененной форме, иногда в своем чисто идеальном виде, и наконец, в союзе с растущими силами социализма и анархизма оно получает конкретный образ и становится явной жизненной силой. В абсолютном виде оно превращается в интернационализм интеллектуалов, нетерпимый к национализму, как ограниченному духу прошлого, презирающий патриотизм, как неразумный предрассудок, как преступный и ограниченный эгоизм, свойственный недалекому мышлению и порождающий надменность, предубеждения, ненависть, угнетение, разобщение и борьбу между народами ― этакого возрождающегося монстра прошлого, который должен быть уничтожен в процессе развития человеческого разума. Оно опирается лишь на такое понимание вещей, которое рассматривает человека в его человеческом качестве, исключающем физические и социальные моменты, происхождение, родство, сословия, цвет кожи, веру, национальность, породившие такое множество стен и преград вокруг человека, что они полностью закрыли его от собратьев; человек превратил их в обоснование для тех рвов и блиндажей, из которых он, защищаясь и нападая, ведет войну с самим собой, войну народов, континентов, классов, войну рас, вер, культур. Все это варварство интеллектуал-интернационалист пытается устранить, оставляя человека один на один с самим собой, напоминая о его общечеловеческих предрасположенностях, целях, высших интересах будущего. Его представление полностью футуристично по своему виду; ему отвратительно построенное на борьбе темное благо прошлого, его влечет к более чистому благу будущего, когда человек действительно начнет, наконец, становиться интеллектуальным и этическим существом, отринет все источники предрассудков, страсти, зла. Человечество станет цельным и в мыслях, и в чувствах, а жизнь, вопреки тому, чем она теперь является, обретет свой сознательный статус и будет единой и по земле, и по судьбе.

Сила и благородство такого представления несомненны, и, определенно, человечество, способное построить жизнь на этой основе, создаст лучшую, более чистую, более миролюбивую и просвещенную расу, по сравнению с тем, на что мы могли бы надеяться в настоящий момент. Но для современного человека чистая идея, даже обладающая огромной силой, остается по-прежнему источником огромной слабости. У нее есть неотъемлемое свойство: однажды родившись, она поддерживает человека и заставляет его в конце концов признать ее истинность, приложить усилия для ее воплощения ― в этом ее сила. Но именно потому, что человек живет пока внешними, а не внутренними вещами, он руководствуется не столько высшим думающим интеллектом, сколько жизнью как таковой, настроениями, чувствами, привычным образом мысли и действительно ощущает себя при этом живущим, существующим; в то же время мир идей это нечто далекое и абстрактное (хотя, возможно, и достаточно мощное и интересное само по себе) ― не живая вещь, но всего лишь чистая идея, остающаяся до тех пор, пока она не воплотилась в жизнь, чем-то не вполне реальным; именно в ее абстрактности, оторванности от жизни и заключена ее слабость.

Именно чувство абстрактности вынуждает это представление несвоевременно и поспешно претворять себя в жизни, обрести форму. Если бы оно доверилось собственной силе, если бы было согласно расти, настаивать, запечатлевать себя, если бы оно прочно закрепилось в человеческом сознании, ему бы удалось стать неотъемлемой частью духа жизни, его постоянной психологической силой, и преуспеть в переустройстве по своему образу всей жизни человека. Но оно жаждет быть признанным как можно скорее в качестве жизненной формы, поскольку без этого не ощущает своей силы и уверенности в том, что ему удастся отстоять собственную правду. Оно спешит проявиться в действии, не осознав себя по-настоящему, и потому вынуждено испытывать разочарование, даже когда кажется, что победа и осуществление близки. Ради успеха оно заручается поддержкой сил и движений, имеющих совсем иные цели, и с готовностью предлагает им свою помощь, дабы они смогли усилить собственные положения и требования. И когда ему удается, наконец, осуществиться, это происходит в смешанной, нечистой и несовершенной форме. Жизнь воспринимает его как частное правило, оно лишается полноты и необходимой искренности. Такова судьба почти каждого представления, добившегося успеха в жизни, и это основная причина того, что в человеческом прогрессе всегда существует что-то нереальное, незавершенное, тягостное.

В настоящее время в человеческой жизни достаточно тенденций и условий, благоприятствующих прогрессу интернациональных представлений. Самой действенной из таких благоприятствующих сил оказывается все более усложняющаяся тесная и взаимосвязанная международная жизнь, множественность точек пересечения и путей консолидации, всевозрастающая общность мышления, науки, знания. Наука в этом плане стала особенной силой, поскольку представляет собой явление общее для всех людей: общее по своим выводам, открытое для всех в своих методах, одинаково ценное для всех своими результатами ― международное по самой природе; не может быть национальной науки ― возможен только национальный вклад в развитие науки, который является неделимым для всего человечества наследием. Поэтому именно людям науки или тем, на кого она оказала сильное влияние, легче всего прийти к интернационализму; сейчас уже весь мир начинает ощущать научное влияние и жить при его поддержке. Кроме того, наука связала воедино самые разные части мира, и на этой основе складывается характерный тип интернационального мышления. Определенный космополитизм жизни перестал быть чем-то необычным, и уже некоторое количество людей можно было бы в той же или даже в большей степени назвать гражданами не только их собственных наций, но и мира. Рост знания вызывает у народов интерес к искусству друг друга, к литературе, религии, идеям и разрушает множество предрассудков и невежество, исключительность прежних национальных представлений. Религия, которая должна была бы указать путь, но оказавшаяся в большой зависимости от внешних вещей и более подверженная подсознательным, нежели духовным влияниям, в той же, если не в большей мере ответственная за распространение смуты, как и за учение о единстве, религия сама начинает постигать, хотя еще и не вполне отчетливо и малоэффективно, что ее основная задача и истинная цель это прежде всего духовность, и что именно духовность объединяет все религии. Можно надеяться, что по мере того как эти влияния будут усиливаться и вести ко все более сознательному сотрудничеству, необходимость психологического видоизменения будет спокойно, постепенно, но все же непреклонно и со всевозрастающей силой добиваться такого положения, которое сможет подготовить действительное и основополагающее изменение в жизни человечества.

Но сейчас это еще довольно медленный процесс, а тем временем интернациональное представление, достаточно нетерпеливо добивающееся своего осуществления в жизни, сотрудничает и почти отождествляет себя с двумя всевозрастающими мощными движениями, претендующими на интернациональный характер: социализмом и анархизмом. Действительно, обычно именно этот союз называют интернационализмом. Но подобный социалистический и анархический интернационализм был подвергнут достаточно суровому испытанию мировой войной и в ходе этой проверки обнаружил свою полную несостоятельность. В каждой стране социалистическая партия легко и просто распространила свои социалистические обещания; немецкий социализм, поборник этой идеи, мощно лидирует на пути чудовищного отречения. Справедливо и то, что в каждой стране всегда оставалось некоторое количество людей, либо героически верное его принципам, либо же возвратившееся к ним сразу же, как только возросло общее утомление страшной международной бойней; даже большинство проявило к нему известное сочувствие; но это было, скорее, результатом обстоятельств, чем итогом убеждений. Русский социализм, надо заметить, продемонстрировал, по крайней мере в своем внешнем выражении, более основательное чувство интернационализма. Хотя в действительности он пытался установить власть рабочего класса на чисто националистической основе, достаточно неагрессивной, если не считать его революционных целей и потребностей самообеспечения, а не на основе более широкомасштабного интернационального представления. Во всяком случае, практические результаты русской политики демонстрируют пока только неспособность этого представления обрести какую-то жизненную силу и действенность, чтобы дать ему оправдание в жизни; их можно использовать, скорее, как убедительный довод против интернационализма, чем в пользу его истинности, или, по крайней мере, его приемлемости на современной стадии человеческого развития.

Но в чем причина почти полного банкротства идеала интернационализма при его столкновении с жизнью? Отчасти это может объясняться тем, что победа социализма не связана непосредственно с ростом интернационализма. Социализм ― это, по сути, попытка завершить развитие общества национального типа; он принуждает индивидуальность делать нечто, ей дотоле несвойственное, ― жить прежде всего интересами общества. Социализм возникает на национальной, а не на интернациональной основе. Несомненно, что после того, как будет сформировано такое общество в пределах одной нации, можно и нужно будет создавать общество, состоящее из подобных наций; но это уже следующий возможный или конечный результат социализма, а вовсе не первая его потребность. В перипетиях жизни обычно слышен голос главной жизненной необходимости, в то время как другой, не столь насущный элемент вынужден оставаться просто представлением, еще не готовым для своего претворения; он обретает силу только став либо жизненной, либо психологической потребностью. Действительная правда и причина неудачи интернационализма в том, что он пока еще остается для большинства, не считая отдельных исключительных личностей, просто представлением; он еще далек от наших жизненных настроений и не стал частью нашей психологии. Обычный социалист или синдикалист не может избежать общего человеческого чувства и на поверку оказывается, даже исповедуя в повседневной жизни sans - patrie, националистом. Более того, как показала жизнь, подобные движения складывались как поддерживаемый немалым числом интеллектуалов протест рабочего класса против установленного порядка; с интернационализмом они сотрудничали просто потому, что он представлял собой протест, хотя и интеллектуальный, и потому, что его представления помогали им в этой борьбе. Если рабочему классу удастся прийти к победе, будет ли он сохранять или распространять свои интернациональные настроения? Опыт стран, в которых он оказывается или оказался во главе, не дает вдохновляющего ответа, и можно, по крайней мере, сказать, что до тех пор пока психологическое изменение человечества не зайдет гораздо дальше того, которое мы сейчас имеем, рабочий класс, вероятно, более расположен будет утратить чувство интернационализма, нежели его сохранить, и будет действовать, скорее, в рамках старых человеческих настроений.

Без сомнения, империалистическая война сама решительно взорвала то, что было опасным и вредным в преуспевавшем национализме, и ее пожар мог вполне превратиться в очистительный процесс, сжигающий все, чему следовало умереть. Ей удалось усилить интернациональные настроения и навязать их правительствам и народам. Но нельзя слишком доверять представлениям и выводам, сложившимся в период невероятного кризиса, под яростным натиском исключительных обстоятельств. Тем не менее определенный результат все-таки был налицо: возникло первое понимание более справедливых принципов ведения международных дел и международной политики, способствующее лучшему, более разумному или, по крайней мере, более удобному международному устройству. Но до тех пор пока это представление человечества не сформируется в настроении, в чувствах, в естественных симпатиях и разумных привычках человека, а не только в его уме, прогресс, вероятно, будет наблюдаться более во внешних средствах, нежели в самой ткани жизни, скорее, в использовании этого идеала ради смешанных и эгоистических целей, нежели непосредственно для скорейшей и полной его реализации. До тех пор пока человек не готов к нему внутренне, невозможно никакое глубокое изменение условий мира; или оно может быть навязано силой, физической силой или силой обстоятельств, при том что вся действительная работа останется неисполненной. В этом случае может быть заложена только основа, но тогда душе придется врастать в это механическое тело.