Глава 28. Разнообразие в единстве

Очень важно не упускать из виду основных движущих сил и реалий жизни, если мы хотим избежать деспотичной власти логического разума и его пристрастия к жесткой и ограничивающей идее в тех экспериментах, которые, несмотря на свое удобство для практического претворения и привлекательность с точки зрения унитарного и шаблонного мышления, могут легко лишить силы саму жизнь и подорвать ее основы. Так как то, что вполне совершенно и удовлетворительно с точки зрения логического разума, может противоречить самой сущности жизни и живым потребностям человеческой расы. В представлении о единстве нет ничего произвольного и нереального; так как единство это сама основа бытия. Единство представляет собой скрытую основу всего сущего, и развитие духа в Природе движется к его сознательной реализации; эволюция, опираясь на фактор разнообразия, идет от простого единства к сложному. К единству же идет и человеческая раса, и она должна его в конечном счете достичь.

Но единообразие не является законом жизни. Жизнь существует благодаря разнообразию; она добивается, чтобы каждое объединение, каждое существо, даже будучи единым с остальными и несмотря на свою общность с ними, оставалось, в силу неких принципиальных или детальных отличий, уникальным проявлением. Предельная централизация ― столь важное условие для осуществления единообразия ― не свойственна полноценной жизни. Закон жизни это порядок, но не искусственное регулирование. Жизнеспособный порядок рождается изнутри, как производное самой природы, сумевшей обнаружить себя, найти свой закон и закон отношений с другими. Поэтому самым правильным порядком будет тот, что опирается на наиболее возможную в данных условиях свободу; так как свобода это единственное условие действительного разнообразия и условие самообретения. Природа достигает разнообразия разделением на группы и добивается свободы при помощи независимых индивидуальностей, из которых состоит группа. Поэтому для того, чтобы быть жизнеспособным и созвучным глубочайшим законам жизни, единство человеческой расы должно быть основано на свободном группировании, а группирование, в свою очередь, должно строиться на естественном сообществе свободных индивидов. Такого идеала человечеству в нынешних условиях, безусловно, не достичь; но его нельзя упускать из виду, так как чем ближе мы способны к нему приблизиться, тем более верным будет наш путь. Искусственная во многом человеческая жизнь и есть причина большинства глубоко укоренившихся болезней; от недоверия к себе или из-за отсутствия искреннего отношения к Природе мы терпим невзгоды в нашей жизни и страдаем.

Практический смысл и необходимость естественного группирования будут нам более понятны, если мы примем во внимание задачи и процесс претворения в жизнь одного из великих принципов разделения Природы ― ее настойчивого стремления к поддержанию разнообразия языков. В конце прошлого и начале нынешнего столетия велись весьма упорные поиски общего для всего человечества языка; они породили ряд экспериментов, ни один из которых не увенчался сколько-нибудь длительным успехом. Как бы ни была нынче велика потребность в едином посреднике для общечеловеческого общения и какие бы она ни рождала варианты, подходящие для этих целей ― удобного ли для всех искусственного языка, или нескольких существующих языков, подобно латыни средневековья, а позднее, в какой-то мере, и французского, выполнявшего роль общекультурного языка, на котором общались народы Европы, или санскрита, которым пользовались народы Индии, ― нынешняя унификация так и не смогла разрушить, преодолеть, уменьшить или принизить значение и свободное использование естественных языков человечества; она потерпела поражение потому, что была вредной для жизни и прогресса человечества. Легенда о Вавилонской башне[124] гласит, что смешение языков стало для человеческой расы проклятием; но какими бы недостатками оно ни сопровождалось ― а они все более и более уменьшаются по мере развития цивилизации и росте взаимоотношений, ― для человечества оно оказалось скорее благословением, чем проклятием, скорее даром, чем недостатком. Бессмысленное приумножение чего бы то ни было всегда есть зло, и крайнее увеличение разнообразия языков, не способствующее цели выражения действительного разнообразия духа и культуры, есть, без сомнения, более камень преткновения, чем помощь; но подобная избыточность, хотя она и проявлялась в прошлом[125], вряд ли возможна вновь в будущем. Скорее, существует обратная тенденция. В прежние времена разнообразие языков, чинившее препятствия пониманию и проникновению в иные знания и настроения, нередко оказывалось предлогом для действительной неприязни и способствовало более жесткому разобщению. Ограниченность действенного взаимопроникновения несет в себе и пассивное стремление понять, и обильный урожай активного непонимания. Но это было неизбежным недостатком конкретной стадии развития, излишним, может быть, преувеличением, по сравнению с тем что требовалось для полного развития каждой групповой души, обретавшей ярко выраженные индивидуальные черты. Сопровождавшие этот процесс недостатки продолжают сохраняться, но по мере того как у людей и народов растет желание более тесного общения, а также стремление к пониманию мыслей, духа и индивидуальных особенностей друг друга, их становится все меньше и меньше, и нет оснований полагать, что они в конце концов не исчезнут вовсе.

Разнообразие языков служит двум важным целям человеческого духа ― объединению и видоизменению. Язык помогает привести тех, кто говорит на нем, к более общему единству развивающегося мышления, складывающегося характера, созревающего духа. Он создает такие интеллектуальные, эстетические узы, такую общность выражения, при которых возникающие различия характеров укрепляют единство там, где единство было достигнуто. Прежде всего он наделяет самосознанием единую нацию, народ и создает возможности для общего самовыражения, для конкретной регистрации достигнутого. С другой стороны, это средство для поддержания разнообразия народов, возможно, наиболее мощное из всех ― это не просто принцип разделения, но возможность для плодотворного и полезного разнообразия. Так как каждый язык это знак и сила души каждого народа, на нем естественным образом говорящего. И потому каждый развивает свой конкретный дух, свой тип мышления, свое отношение к жизни, свои знания и опыт. Даже воспринимая и используя мысли, жизненный опыт, духовное влияние других народов, он тем не менее превращает их во что-то новое и, благодаря своей преображающей силе, обогащает жизнь человечества ― благодаря своим плодотворным заимствованиям, а не механическому повторению того, что уже было где-то достигнуто. Поэтому для народа, для коллективной человеческой души столь важно сохранить свой язык, превратить его в сильный и живой инструмент культуры. Лишаясь своего языка нация, раса или народ не могут вести полноценную жизнь. В то же время успех национальной жизни становится достижением общечеловеческой жизни.

Сколь много теряет человеческое общество, не имеющее независимого языка или же заменившее свое естественное самовыражение формой чужой для него речи, можно видеть на примере Британских колоний: Соединенных Штатов и Ирландии. Эти колонии в психологическом смысле представляют собой действительно самостоятельные народы, хотя они и не стали еще отдельными нациями. По большей части или в основном английского происхождения, и будучи английскими по своему политическому и социальному настроению, они, в то же время не являются точной копией Англии; им свойствен уже иной, собственный темперамент, они развивают свой особый характер. Но такая новая индивидуальность может проявляться только в более внешних и механических областях жизни, и даже в этом ее образ не будет чем-то значимым, действенным и плодотворным. Британские колонии не имеют большого значения для мировой культуры, поскольку не обладают самобытной культурой, и из-за того, что у них тот же язык, они остаются лишь провинциями Англии. Сколь бы великими ни были их успехи в интеллектуальной сфере, они могут создать только свой провинциальный вариант жизни, не имеющий самостоятельного интеллектуального, эстетического и духовного вида, способного внести новый вклад в копилку человеческих достижений. По той же причине вся Америка, несмотря на ее мощную и независимую политическую и экономическую жизнь, остается всего-навсего провинцией культурной Европы, зависящей на юге и в центре от испанского, а на севере ― от английского языков. Только в жизни Соединенных Штатов есть тенденция и активное стремление добиться независимой культурной жизни, но успех здесь непропорционален затрачиваемым на это усилиям. В культурном смысле они по-прежнему остаются провинцией Англии. Ни в литературе (исключение составляют одно-два великих имени), ни в искусстве, ни в мысли, а также в иных творческих сферах Соединенные Штаты не смогли пока добиться каких-либо зрелых результатов, выражающих независимость их душевного типа. И это потому, что инструмент их самовыражения, язык, с помощью которого национальное самосознание может оформиться и быть готовым подвергнуться такому воздействию, был сформирован и во многом продолжал формироваться иным типом мышления, другой страной ― именно там был, по-прежнему, его центр и именно там поддерживался закон его развития. В прежние времена Америка могла бы, развиваясь, изменить английский язык в соответствии со своими нуждами, пока он не стал бы новым языком, подобно тому как средневековые нации поступали с латынью, формируя при этом нужный им инструмент самовыражения; но в современном мире, при современных условиях добиться этого не просто[126].

Когда Ирландия имела независимую национальность и культуру, у нее был собственный язык; его утрата стала утратой не только для ирландской нации, но и для всего человечества. Сколько бы мог дать миру этот кельтский народ с его тонкой психической организацией, независимым интеллектом и изысканным выражением, так много сделавший для европейской культуры и религии на заре их становления, оставайся он в течение всех этих веков в естественных условиях! Но насильственное насаждение иностранного языка и превращение нации в провинцию оставило Ирландию на долгие века в состоянии бесплодия, культурного застоя ― сухой ветвью европейского древа жизни. Не меняет ситуации и то небольшое влияние, которое этот народ оказал на английскую культуру, или тот незначительный вклад, которым несколько выдающихся ирландцев одарили иностранный тип мышления, внеся в него свой природный талант. Даже когда Ирландия в борьбе за свободу пыталась вновь обрести свободу своей души и наделить ее звучанием, ей приходилось пользоваться языком, который не мог естественным образом выразить ее дух и характерные особенности. Со временем ей, конечно же, удастся одолеть столь нелегкое препятствие и вернуть себе и язык и силу его для самовыражения, но это, если и случится, произойдет нескоро, и нескоро к ней вернутся те богатство, сила и индивидуальная свобода, которые отличали ее гэльскую речь ― ту речь, которую она пыталась воссоздать; естественные препятствия были и, вероятно, всегда будут слишком значительными и слишком прочно утвердившимися, для того чтобы это предприятие увенчалось полным успехом.

Другой яркий пример ― современная Индия. Ничто так сильно не мешало быстрому прогрессу Индии, ничто так не препятствовало росту ее самосознания и развитию в современных условиях, как долгое подавление индийских языков английским, лишавшее их возможности быть средством культурного общения. Весьма примечательно, что один из народов Индии ― Бенгалия, первым воспротивившийся этому гнету и посвятивший себя развитию языка, надолго сосредоточив на том все свои усилия, вложив в него наиболее оригинальный ум и наиболее живые энергии, оставив в стороне иные цели, теряя интерес к коммерции и уделяя политике внимания не более, чем любому интеллектуальному и ораторскому развлечению, сумел обнаружить национальную душу, возродить духовность, заставить весь мир прислушиваться к голосам своих великих духовных учителей, сделать индийского поэта и ученого достойными всемирной славы, возродить к жизни умирающее искусство Индии, внести свой первый вклад в мировую культуру и первым же, в качестве награды, достичь во внешней жизни жизнеспособного политического сознания и живого политического движения ― не подражательного, но независимого по духу и лежащей в его основе цели[127]. Так как слишком уж велика роль языка в жизни народа; слишком уж важна его роль для общечеловеческих достижений, и потому коллективная душа нации должна оберегать, развивать и использовать наравне с сильной коллективной индивидуальностью и свой естественный инструмент выражения.

Общий язык способствует созданию единства, и потому можно было бы сказать, что единство человеческой расы требует единства языка; а преимущества разнообразия должны лишь предшествовать этому более великому благу, достигаемому пусть даже ценой серьезной временной жертвы. Но такой язык только тогда способствует действительному плодотворному и живому единству, когда он предстает как естественное выражение расы или стал естественным средством выражения в процессе долгого приспособления и внутреннего развития. История всеобщих языков, оказывавшихся чужими для некоторых народов, которые на них говорили, не слишком ободряюща. Они всегда были склонны стать мертвыми языками, бесплодными все то время, пока они сохраняли свою власть, и плодотворными только в тех случаях, когда растворялись или терялись в языках новых, производных или сохранивших в силу своего упорства независимую прежнюю речь, выживших, но запечатлевших в себе новые веяния. Латынь, после того как век ее господства на Западе закончился, стала мертвым языком, утратившим творческий потенциал, и она не произвела на свет никакой новой, живой или развивающейся культуры в тех народах, которые на ней говорили; даже мощная поддержка христианства не смогла возродить ее к жизни. Времена, при которых латынь была средством выражения европейской мысли, были как раз теми временами, когда эта мысль стала наиболее тяжеловесной и традиционной, наименее плодотворной. Стремительный и яркий расцвет новой жизни начался после того, как языки, сложившиеся на осколках умирающей латыни или старых языков, не утративших еще своего значения, заменили ее, став целостным средством национальной культуры. Однако повседневного использования естественного языка недостаточно; язык должен иметь возможность выражать самые высокие проявления жизни и мысли. И если он выживает только как местный говор или провинциальный диалект, подобно уэльскому после победы английского или бретоноскому и прованскому во Франции, чешскому в Австрии или западноукраинскому и литовскому в Российской империи, он оскудевает, становится бесплодным и более не способствует истинной цели выживания данного народа.

Язык это показатель культурной жизни народа, зеркало мыслящей души, он обогащает ее жизненные проявления. Поэтому именно в языке легче всего охватить само явление и практические возможности разнообразия ― гораздо легче, чем в прочих внешних проявлениях; кроме того, эти истины важны и потому, что они в равной мере применимы и к вещам, которые они выражают и символизируют, и к вещам, которым служат в качестве инструмента. Разнообразие языка надлежит оберегать, поскольку надлежит оберегать разнообразие культур и различия душ коллективных; а без такого разнообразия жизни не может быть полноты проявления, и при его отсутствии почти неизбежно возникает опасность упадка и застоя. Исчезновение разнообразия национальных типов в единообразной человеческой общности ― возможность и даже вероятность которого мы рассматривали как вполне реальную, если возобладают определенные тенденции ― может привести к политическому миру, экономическому благополучию, совершенному управлению, к решению сотни материальных проблем, как то произошло, хотя и в меньшем масштабе, во времена единой Римской империи; но какой в них будет прок, случись, в конце концов, подобное, если это приведет также и к лишающей творческого начала стерилизации разума и духа, к косности души человечества? Уделяя особое внимание культуре, плодам человеческого разума и духа, нельзя недооценивать внешней, материальной стороны жизни; и не в моих планах умалять смысл того, чему Природа всегда придает такое большое значение. Напротив, внутреннее и внешнее зависят друг от друга. Мы можем видеть, что в жизни каждой нации важный период расцвета национальной культуры, сильной интеллектуальной и духовной жизни это всегда часть некоего общего взлета и определенного движения, имеющего свои отражения во внешней политической, экономической и практической жизни данного народа. Культура создает или усиливает материальный прогресс, но нуждается также и в собственном расцвете, в его полноценном и действенном проявлении. Мир, благополучие, утвердившийся в человеческом мире порядок ― цели достаточно высокие, о них можно мечтать как о желанной основе для великой всемирной культуры, на которой человечество могло бы объединиться; но несмотря на все преимущества, и внешние, и внутренние, она может оказаться без того, что гораздо важнее мира, порядка или благополучия ― без свободы и силы жизни, которые создаются групповым и индивидуальным разнообразием и свободой. Не однообразное, не логически простое, строго научное, аккуратное и механически одинаковое, но живое единство, преисполненное полноценной свободы и разнообразия, является тем идеалом, о котором мы должны все время помнить и за который должны бороться, для того чтобы он мог осуществиться в нашем человеческом будущем.

Как подобную трудность можно было бы одолеть? Чрезмерная централизация и единообразие стремятся упразднить столь нужную изменчивость и обязательные свободы, но в то же время богатое разнообразие и сильный коллективный индивидуализм могут привести к тому, что прежний сепаратизм возродится и даже обретет новую силу и лишит человеческое единство обогащающей полноты или даже будет препятствовать созданию прочной для него основы. Недостаточно, чтобы составляющие единство группы или подразделения имели, подобно американским штатам, определенную формальную административную и законодательную независимость, если их свобода, как в тех же штатах, заключается только в неком весьма искусственном разнообразии, а все действительные отклонения от общей нормы, рождаемые более глубоким внутренним разнообразием, подавляются или запрещаются. Недостаточно, чтобы единство, допускающее местную независимость, напоминало собой Германию, где реальной правящей силой был воинственный прусский дух, сплотивший и дисциплинировавший остальные земли, независимые только формально. Английская колониальная система тоже не подходит в качестве примера; так как, хотя она и допускает местную независимость и признает силу независимой жизни, мозг, сердце и дух ее сосредоточены в метрополии; остальные же части оказываются в лучшем случае только внешними форпостами англо-сакского идеала[128]. Не содержит в себе полноценного ответа и жизнь швейцарских кантонов, так как, помимо незначительных размеров страны, единая жизнь и практический дух Швейцарии интеллектуально обусловлены резко разделяющими народ культурами; общей же швейцарской культуры не существует. Проблема эта, скорее соответствует той, которая в большем объеме и с гораздо большими сложностями стояла какое-то время перед Британской империей в виде возможности объединения Великобритании, Ирландии, колоний, Египта и Индии в действительное единство, в виде возможности соединения всех их достижений в общий ствол, для того чтобы использовать их энергии для общих целей, способствовать обретению основы их национальных индивидуальностей в общей для них всех жизни, но в то же время сохранить и саму индивидуальность: в Ирландии ― ирландские дух, жизнь и культуру, в Индии ― индийские, в каждой ― свои, помогая их развитию уже не за счет британизации, что более соответствовало старому идеалу времен построения империи, но на основе более значительного и пока еще не осуществленного принципа свободного единства. Никакого конструктивного решения этой проблемы так и не было предложено, за исключением некой системы чисто механического соединения ― системы единого пучка, или, скорее, букета, не связанного единым живым стеблем общего происхождения или прежнего единства (поскольку таковое отсутствовало), системы, предлагавшей искусственное административное единство, которое в любой момент могло безнадежно развалиться под воздействием центробежных сил.

В завершение можно было бы сказать, что единство остается первой необходимостью и в любом случае должно быть достигнуто, подобно тому как национальное единство было достигнуто путем разрушения независимой жизни отдельных обществ; впоследствии новый принцип группового разнообразия может возникнуть уже на иной, не национальной основе. Но параллель здесь не вполне правомочна, потому что отсутствует важный фактор. История рождения нации это сращивание малых групп в более крупные общности среди других подобных или больших единиц. Прежнее разнообразие малых единств, которое породило настолько же удивительные в культурном отношении, насколько неудовлетворительные в политическом смысле результаты в Греции, Италии и Индии, исчезло, но сам принцип жизни, обретя силу благодаря межнациональному разнообразию, был нациями сохранен в среде отличающихся друг от друга единств и в культурной жизни континента как общая основа. В данном случае такая возможность исключена. Останется единое сообщество ― всемирная нация, а все внешние источники разнообразия исчезнут. Внутренний же источник должен быть изменен, должен занять подчиненное положение, но обязательно быть сохранен и защищен от вымирания. Возможно, этого не произойдет, возобладает унитарное представление, превратив существующие народы просто в географические области или административные округа единого хорошо организованного государства. Но в таком случае, испытав на себе столь грубое насилие, данная жизненная потребность будет мстить либо застоем, разрушением и уничтожением преимуществ новых разделений, либо же неким внутренним протестом. Может возникнуть, например, вера в анархию и погубить во имя нового творения установившийся мировой порядок. Возникает вопрос, нельзя ли выработать такой принцип единства в разнообразии, благодаря которому данным метод действия и противодействия, созидания и разрушения, достижения и повторения можно было бы если не исключить, то, по крайней мере, несколько ослабить и направить в русло более спокойного и гармоничного претворения?

Глава 29. Лига Наций

Есть только один способ сохранить необходимую для каждого общества свободу и продолжать в то же время объединение человечества ― это стремиться не к ладно скроенному Всемирному государству, но к свободному, гибкому и совершенствующемуся всемирному союзу. Однако чтобы этого добиться, нам придется разрушить почти неизбежную тенденцию, вынуждающую любое объединение, достигаемое политическими, экономическими и административными ― то есть механическими ― средствами, следовать процессу, аналогичному процессу развития национального государства. И в то же время нам придется поддерживать и возрождать силу идеалистического национализма, который перед войной был, казалось, почти полностью разрушен гнетом мировых империй, Англии, России, Германии и Франции, с одной стороны, и ростом противоположного идеала интернационализма с его полным и губительным презрением к ограниченным представлениям о стране, нации, с его открытым выступлением против национального патриотизма, объявленного им злом, с другой. Но в то же самое время мы должны быть озабочены все еще не искорененными сепаратистскими настроениями, естественными для того представления, которое мы пытаемся с новой силой поддерживать. Как все это можно было бы исполнить?

В данном случае нашим союзником оказывается естественный принцип компенсирующего противодействия. Закон действия и противодействия, описываемый физической наукой, в человеческом действии, которое во многом определяют факторы психологического характера, оказывается постоянной и весьма распространенной истиной. Именно в жизни всякое действие активных сил встречает противодействие сил противоположного характера, которые, даже не имея возможности проявиться сразу, обязательно должны будут рано или поздно проявиться если и не в полном объеме, то, по крайней мере, частично, а как только они сумеют утвердиться, продемонстрируют всю полноту своего противостояния. Это подтверждается и теорией, и практикой, так как Природа работает, уравновешивая взаимодействие противоположных сил. Если она поддерживает какое-то время преобладающее влияние одной силы, противостоящей всем остальным, то впоследствии ищет возможности уравновесить предыдущую крайность возрождением (в случае их смерти) сил противостоящих или новым пробуждением (в случае их угнетения), выведением на передний план в другой и видоизмененной форме склонности, имеющей в точности противоположный характер. После долгой настойчивой поддержки процессов централизации она старается видоизменить ситуацию, подчинив ее находящемуся на втором плане процессу децентрализации. После поощрения наиболее полного единообразия она вновь возрождает к жизни дух многоплановой изменчивости. Обе склонности не обязательно будут проявляться одинаково ― между ними может возникнуть любой компромисс. Или же, вместо компромисса может возникнуть слияние, и в результате из двух начал родится что-то новое. Надо полагать, Природа воспользуется тем же самым методом и в том случае, когда ей придется иметь дело с двумя склонностями: к единообразию и к групповой изменчивости. В настоящее время нация стала опорным пунктом для последней, использующей ее в своем противостоянии единообразной ассимиляции, к которой склонны империи. И вот теперь Природа, воздействуя на человечество, может разрушить национальную основу, подобно тому как она разрушила родоплеменную систему, и выработать некий новый принцип группирования; но она может и сохранить его, поддержать и продлить его жизнь, дабы уравновесить стремление к слишком тягостному единообразию. Именно этот последний случай мы и намерены рассмотреть.

Перед войной двумя действующими силами были: империализм различных типов ― от более жесткого империализма Германии до более либерального империализма Англии ― и национализм. Они представляли собой две стороны одного и того же явления, выражая агрессивный, завоевательный и оборонительный аспект национального эгоизма. Но в процессе развития империализма этот эгоизм мог в конце концов раствориться, исчезнуть, подобно тому, как исчезли племена-агрессоры, например, персы, растворившиеся вначале в империи, а затем в национальности персидского народа, или как в Римской империи исчезли вначале города-государства, а затем исчезли и сами родовые отношения, без всякой надежды на возрождение в тех нациях, которые возникли от слияния вторгшихся германских племен с народами пришедшего в упадок латинского мира. И агрессивный национальный империализм может, распространившись так или иначе в мире, привести к полному разрушению единства нации, подобно тому как агрессивное нашествие нескольких господствующих городов-государств и племен разрушило город-государство и родовые отношения. Сила отстаивавшего свои права национализма боролась с этой склонностью, ограничивала и постоянно расстраивала цели ее развития. Но в предвоенный период сепаратным настроениям национализма было, по-видимому, уготовано полное бессилие под гнетом той чудовищной власти, которую наука, организация и эффективность дали в руки государственной машине могущественных империй.

Все факты указывали в одном направлении. На азиатском материке в набиравшей силу японской империи исчезла Корея. Угас персидский национализм, став жертвой системы сфер влияния, бывшей по сути скрытым протекторатом ― а опыт показал, что начало протектората это начало конца защищаемой нации, мягкое название для предварительного разжевывания, предшествующего проглатыванию. Тибет и Сиам были настолько ослаблены и находились в таком упадке, что не оставалось никакой надежды на какую бы то ни было их независимость. Китай избежал аппетитов мировых держав и благодаря своему размеру, который делал его трудным для глотания куском, сохранил возможность вариться в собственному соку. Разделение Азии между четырьмя-пятью, самое большее шестью великими империями ― итог, по-видимому, предрешенный, который ничто, кроме разве что беспрецедентного международного конфликта, не могло предотвратить. Европейские победы в Северной Африке были завершены почти полным исчезновением Марокко, закреплением английского протектората в Египте и итальянского ― в Триполи. Земли Сомали находились в процессе медленного поглощения; Абиссиния[129], сохранявшая свою целостность, благодаря усилиям Менелика[130], а ныне переживающая внутренний распад, стала объектом ожившей итальянской мечты о колониальной империи. В водоворот империалистической агрессии была втянута Бурская республика. Вся остальная Африка принадлежала практически трем великим и двум малым державам. Правда, оставалось еще несколько небольших независимых наций, балканских и немецких, да две совсем незначительные нейтральные страны. Но Балканы были постоянным местом смуты и разрушения, и возродившийся национальный эгоизм мог исчезнуть только в результате изгнания из Европы Турции, либо при создании молодой, алчной и амбициозной славянской империи, возглавляемой Сербией или Болгарией, или после их поглощения Австрией и Россией. Расширяющаяся Германия жадно тянулась к немецким государствам, а поскольку она располагала силой, руководимой благоразумно рискованной дипломатией новоявленного Бисмарка[131] ― и не так уж маловероятна была смерть Вильгельма II[132], до того как будут спущены гончие войны, ― их поглощение вполне могло входить в ее планы. Оставалась Америка, где империализм еще не пробудился, но уже начал распространяться в форме республиканского движения, поддерживаемого политикой Рузвельта[133], а достаточно поспешное вмешательство в дела Мексики продемонстрировало неизбежность протектората и поглощение в конечном итоге Соединенными Штатами дезорганизованных республик Центральной Америки; союз Южной Америки был бы в этом случае необходимой мерой защиты. И только мощный взрыв Мировой войны поколебал набиравший силу процесс разделения мира между великими империями, которых вряд ли насчитывалось более дюжины.

Война с новой силой возродила представление о свободной нации, облекая его в три формы, каждая из которых имела свои особенности. Во-первых, даже остававшимся империями европейским нациям, противостоящим империалистическим амбициям Германии, пришлось обратиться к идеалу свободной национальности и выступить в роли его поборников и защитников. Во-вторых, Америка, более склонная, нежели Европа, к политическому идеализму, вступила в войну с призывом о создании лиги свободных наций. И наконец, исходный идеализм русской революции, благодаря своему конкретному, позитивному и бескомпромиссному подходу, свободному от всех дипломатических ограничений и личной заинтересованности, привнес в этот новый творческий хаос совсем иной элемент, провозгласив право каждой общности людей, естественным образом отличающейся от других общностей, самой определять свой политический статус и свою свободу. Эти три положения достаточно различались между собой, но каждое из них имело в своем проявлении определенное отношение к действительно возможной судьбе человечества. Первое опиралось на современные условия и стремилось к определенному практическому переустройству. Второе старалось ускорить практическое воплощение грядущих, не слишком отдаленных возможностей. Третье при помощи революционной алхимии (весьма условно именуя революционным то, что представляет собой эволюционное ускорение) торопило результат, достижение которого при обычном течении событий было бы возможно, если вообще возможно, только в отдаленном будущем. Нужно учитывать их все, так как оценка, принимающая во внимание только силы проявленных возможностей, дает неверную перспективу. Более того, русская идея в стремлении, пусть и недостаточно пока эффективном, выразить себя продемонстрировала такую силу, что ее роль среди прочих сил, определяющих судьбу человеческой расы, будет весьма значительна. Великая идея, добивающаяся своего практического осуществления, остается той действенной силой, которую никак нельзя было бы исключать из рассмотрения или недооценивать, только оттого что в настоящий момент она не имеет возможности проявиться полностью.

Позиция, занимаемая Англией, Францией и Италией ― западноевропейской ветвью союзников, предполагала политическое переустройство мира, но не какое-либо радикальное изменение существующего порядка. Да, она провозглашала принцип свободных наций; но в международной политике, продолжающей оставаться полем действия естественных сил и интересов, идеалам ― этому недавнему приобретению человеческого разума ― отведена весьма скромная роль, и преобладать могут только принципы, созвучные этим интересам, а если и враждебные им, то опирающиеся на поддержку естественных сил, достаточно сильных, чтобы перевесить интересы, им противостоящие. Чистое приложение идеалов к политике ― это весьма революционный метод действия, благоприятствовать которому может лишь некий исключительный кризис; день, когда такой подход станет правилом бытия, человеческой природы и самой жизни, ознаменует собою начало нового явления, сверхъестественного, по сути, и божественного. Но такой день еще не наступил. Союзные державы Европы сами были нациями с имперским прошлым, а вероятно, и будущим, и не в их силах, даже если они того пожелают, порвать с этим, руководствуясь одной только идеей. Их главный интерес, а значит, и главная забота их правителей, сохранять свою империю, даже стараться увеличивать ее, если это делается законным, по их мнению, путем. И потому принцип свободы наций в чистом виде мог быть ими применен только там, где не страдали их собственные имперские интересы, например, против Турции и стран центральной Европы, поскольку в этом случае сам принцип был созвучен их интересам, а против интересов Германии, Австрии и Турции его могли поддерживать к тому же и естественные силы, сулившие войне успех, поскольку у нее появлялось моральное оправдание, связанное с участием в ней держав, вынужденных терпеть страдания. Но там, где дело касалось их личных интересов, он уже не мог быть применен в чистом виде, потому что в этом случае противопоставлялся уже утвердившимся силам, а достаточной уравновешивающей силы, которая могла бы поддерживать оппозицию, не было. Поэтому здесь он вынужден был проявляться лишь в узком смысле, как сила, смягчающая действие чистого империализма. В таком приложении он мог бы привести самое большее к внутреннему самоуправлению в таких пропорциях, в такое время и на таких этапах, которые были бы возможны, практически осуществимы и подходящи для интересов империи и подчиненной нации, до тех пор пока они не смогли бы друг к другу приспособиться. Его не следует понимать ― да так его никто и не воспринимал ― в чистом виде, в том смысле, который придавали ему идеалисты-русские, безразличные ко всему, кроме исключительной чистоты собственного принципа.

Какими тогда могли бы быть практические последствия такого более узкого варианта принципа свободы наций, если бы было возможно применить его после полной победы союзников, его представляющих? Он не нашел бы своего непосредстве