Девять месяцев на необитаемом острове

 

Первая экскурсия. – Песцы-хищники. – Подготовка к зимовке. – Опасения за судьбу корабля. – Смерть Беринга. – Моряки оконча­тельно убеждаются, что они не на Камчатке. – Вымершее чудо­вище – морская корова. – Морской бобер. – Ученый варвар. – Истребленный очковый баклан. – Землетрясения на острове. – Моряки сооружают новый корабль. – Спасены. – Возвращение в Петербург.

 

Рано утром спустили на воду единственную остав­шуюся после страшной бури шлюпку и отправились на берег. Первыми съехали Стеллер и Плениснер. Уже пер­вая экскурсия Стеллера на берегу навела его на груст­ные размышления: подлинно ли они на Камчатке? Уж больно странно ведут себя здешние звери, – совершенно не боятся человека. И какое их тут изобилие! Морские бобры встретили путешественников, едва те сошли на землю, а Стеллер хорошо знал, что эти давно и ретиво преследуемые промышленниками вблизи камчатских бе­регов животные почти не водятся уже там.

Поразило и огромное количество куропаток, также вовсе не пугливых; их было так много, что свободно можно было бы добыть за час хоть сотню. Но охотиться было некогда, необходимо было осмотреться и ориенти­роваться в поисках прежде всего свежей воды. Пленис­нер все же добыл специально для больного Беринга шесть куропаток и отправил их на корабль, Стеллер же присоединил сюда еще несколько пучков противоцынготной травы для приготовления командору салата.

Особенно были удивлены наши путешественники ко­лоссальным множеством здесь песцов. Об этом живот­ном, которое, по словам Стеллера, по наглости, хитрости и пронырству далеко оставляет за собой обыкно­венную лисицу, мы расскажем еще ниже, а сейчас за­метим, что осмотренный нашими путешественниками бе­рег произвел на них самое безотрадное впечатление. Совершенно безлесный, пустынный и дикий; с нагро­можденными у самой воды голыми каменными скалами, берег не являл никаких благоприятных перспектив для предстоящей зимовки, и, что всего хуже, неизвестно было даже, что это за земля. Но Стеллер все еще хо­тел верить и надеяться, что это Камчатка, хотя новые факты с каждым днем и разубеждали его в этом.

Всю ночь провели путники на берегу, усиленно ра­зыскивая свежую воду. Поиски их увенчались, наконец, успехом к великой радости всего экипажа. Они набрели на ручей превосходной воды, а попутно нашли и по­рядочное количество выкинутого на берег леса. Во время этих поисков внимание Стеллера было привлечено со­вершенно неведомыми ему крупными морскими живот­ными, ходившими стадами невдалеке от берегов. Через несколько дней, когда путешественник повнимательнее присмотрелся к ним, он дал им, удержавшееся навсегда, название морских коров. Но, отложив теперь все эти наблюдения до более благоприятного момента, Стеллер с Плениснером и со всеми оставшимися на корабле здо­ровыми людьми ушли в организационную работу по приготовлению экипажа к зимовке. Прежде всего необ­ходимо было соорудить „помещения”; единственно, что возможно было сделать в их условиях, – это вырыть в песке ямы-пещеры, прикрыв их сверху парусами. Ко­гда вырыли несколько таких подземелий, стали перево­зить на берег больных.

Настали тяжелые, мрачные дни. Несколько человек больных, едва их вынесли из душных каморок на све­жий воздух, тотчас же умерли, 9 человек умерло во время перевозки на берег или тотчас же по водворении их туда. Пока в стороне рыли для мертвецов могилы, песцы делали свое дело: они с жадностью набрасыва­лись на покойников, объедали у них носы, уши, выгрызали щеки, обгладывали пальцы, не оставляли они и боль­ных, от которых все время приходилось отгонять пал­ками этих голодных и дерзких животных. „Наш лагерь, – замечает Стеллер, – представлял печальный и ужасный вид; покойников, которых не успели еще предать земле, тотчас же обгладывали песцы, не боялись они подхо­дить и по-собачьи обнюхивать и беспомощных больных, лежавших на берегу без всякого прикрытия. Иной боль­ной жалобно вопит от холода, другой жалуется на голод и жажду, – цынга многим так страшно изуродовала рот, что от сильной боли они не могли есть; почти черные, как губка, распухшие десны переросли и совер­шенно закрыли губы”.

Перевозка больных на берег, ввиду недостатка за­готовленных для них помещений и здоровых рук, про­текала крайне медленно. 9 ноября с большими предо­сторожностями переправили на берег самого началь­ника. Убедившись на опыте, что резкий переход от спертого воздуха кают к наружному производит самое страшное действие, Беринга тщательно изолировали от атмосферного воздуха, закутав его голову и лицо плат­ком. Натыкаясь на различную кладь, выгруженную из трюмов, осторожно вынесли на носилках укутанного, сильно распухшего от отеков начальника и осторожно опустили в вельбот. Последним был переправлен на берег „уже весьма больной” лейтенант Ваксель.

Вначале Беринг как-будто приободрился и не пере­ставал давать распоряжения по устройству лагеря на зиму. Он подолгу беседовал со Стеллером, здоровье которого, несмотря на все бедствия, продолжало оста­ваться в отменном порядке, и интересовался его мне­нием относительно территории, на которой они находи­лись. Хотя своего мнения он и не высказывал, боясь огорчить и без того ослабленных духом людей, однако Стеллеру было совершенно ясно: Беринг не верил, что находится на Камчатке, то же полагал и сам Стеллер. (рис.9)

Близилась зима. Чтобы обеспечить себя хоть как-нибудь на зиму, предстояло сделать еще очень многое, а работоспособных людей едва насчитывали 10–12. Как самые энергичные и знающие, Плениснер, Стеллер и Бедге взяли на себя инициативу во всех делах, касающихся лагеря. Несколько выписок из дневника Стеллера по­могут воспроизвести нам картину житья наших путе­шественников на необитаемом острове в первые дни их пребывания здесь:

„13 ноября. Сегодня после обеда я в первый раз пошел с Плениснером и Бедге на охоту: мы убили четы­рех морских выдр и вернулись уже ночью. Из печени, почек, сердца и мяса этих животных мы приготовили различные вкусные блюда, которые съели с пожела­нием, чтобы судьба нам и впредь давала такую пищу. На дорогие шкуры мы смотрели как на нечто такое, что вовсе не имеет цены, ибо дорожили теперь только такими предметами, на которые прежде мало или вовсе не обращали никакого внимания, – как-то топорами, но­жами, иглами, нитками, веревками. Мы убедились, что чин, ученость и другие заслуги не дают здесь никакого преимущества и вовсе не помогают находить средств к жизни, и потому, прежде чем нужда нас принудила к тому, мы решились сами работать изо всех оставшихся сил, чтобы впоследствии нас не порицали, и чтобы нам не дожидаться приказаний”.

„14 ноября. Мы продолжали сооружать жилища и разделились на три партии; первая из них отправи­лась работать на корабль, чтобы перевезти на берег провиант; другая возила на себе бревна за четыре вер­сты отсюда, а я и больной канонир оставались в ла­гере. Я готовил кушанье, а он устраивал сани для пе­ревозки дров и других надобностей. Приняв на себя обязанность повара, я получил еще два других побоч­ных назначения, именно, я должен был посещать коман­дора Беринга и помогать ему в разных случаях, а так как мы первые устроили хозяйство, то кроме того на мне лежала еще обязанность разносить больным и сла­бым теплый суп до тех пор, пока они не поправились настолько, что сами могли помогать себе. Сегодня же были устроены казармы, куда после обеда водворили многих больных, которые по недостатку места валялись на земле, покрытые тряпками и разной одеждой. Они были совершенно беспомощны, со всех сторон слыша­лись только стоны да жалобы, причем не раз призывался суд божий на виновников их несчастья. Зрелище всего этого было настолько ужасно, что даже самые сильные из нас падали духом... Вообще недостаток, нагота, хо­лод, сырость, потеря сил, болезнь, нетерпение и отчая­ние были нашими ежедневными гостями”.

Особым предметом беспокойства наших путеше­ственников стало теперь их судно, стоявшее на якоре в расстоянии версты от берега. Добираться до него из-за осенних штормов становилось все труднее, а разной не­обходимой для зимовки клади на нем, а также и прови­анта, оставалось еще много. Сильное волнение иногда по нескольку дней препятствовало подойти к кораблю. Есте­ственным было и опасение, что при беспрерывных бурях судно будет сорвано с плохого якоря и разбито о при­брежные скалы, или, что еще хуже, его загонит против­ным ветром в море, и тогда будет потерян весь провиант, а вместе с ним и всякая надежда на спасение.

Жизнь наших робинзонов ознаменовывается тремя крупными событиями – одним радостным и двумя пе­чальными. Положение с кораблем с каждым днем ста­новилось настолько серьезным, а боязнь его потерять – настолько сильной, что решено было, наконец, выбрав поспокойнее день, поставить корабль на отмель. Но по не­достатку сил из затеи этой ничего не вышло. Помогла природа и притом самым радикальным образом: во время сильнейшей бури 28 ноября корабль сорвало с якоря и принесло как раз на ту самую отмель, где его мечтали видеть наши моряки, причем маневр этот выполнен был настолько аккуратно и искусно, что не пострадали ни судно, ни содержимое его. Это обстоя­тельство не только сохранило остававшиеся на корабле жизненные припасы, но и дало средства для спасения в будущем оставшихся в живых участников экспедиции.

Но радостное событие это вскоре омрачилось глу­бокой неподдельной скорбью всех участников экспеди­ции. Вслед за старым и опытным, всеми уважаемым уже давно болевшим штурманом Эзельбергом, 8 декабря скончался в полном сознании начальник экспедиции Витус Беринг. С поразительным мужеством и терпением переносил он и физические и моральные страдания, ни­кто никогда не слышал от него жалоб и стонов, до са­мого последнего дня он обнадеживал, как мог, своих товарищей, поддерживая в них бодрость и энергию. С его кончиной все почувствовали себя осиротелыми. Вполне справедливо замечание Карла Бера о покойном: „Слава Беринга была, можно сказать, похоронена в одно время с ним самим и воскрешена только полстолетия спустя знаменитым британским мореплавателем, кото­рому судьба иначе благоприятствовала*”.

Несомненно, Беринг не умер бы так скоро, если бы достиг Камчатки, жил там в теплой комнате, поль­зовался хорошим уходом и получал свежую пищу. Бе­ринг погиб столько же от холода, голода и болезни, сколько и от постоянного беспокойства и огорчений. Любо­пытно отметить, что, находясь в своей берлоге, Беринг был похоронен, так сказать, заживо, или, точнее, за­рыт уже при жизни. Дело в том, что больной начальник всего больше страдал от холода и изыскивал все способы согреться. И вот он заметил, что осыпающийся со сте­нок на его ноги песок, который почему-то не успели придти сгрести во-время, начинает его согревать. Когда явился матрос с лопатой, чтобы освободить начальника от песка, Беринг не только воспрепятствовал этому, но приказал еще зарыть себя выше пояса и в таком поло­жении находился все время. Таким образом, умирая, он был уже наполовину зарыт в песок, его мертвого при­шлось отрывать, чтобы перенести на место вечного упо­коения. Место это в точности не известно. Пользуясь описанием Стеллера, Российско-Американская компания соорудила на предполагаемом месте погребения Беринга большой деревянный крест, стоящий, там и поныне. В 1899 году экипажем дальневосточного военного транс­порта „Алеут”, совместно с жителями острова, в ограде села Никольского в честь знаменитого мореплавателя поставлен другой крест – железный, обнесенный якор­ной цепью. О сооружении Берингу памятника в Петро­павловске мы уже упоминали выше.

В посвященном памяти Беринга капитальном труде о Командорских островах и пушном промысле на них проф. Е. К. Суворов, побывавший на могиле Беринга, так описывает свои впечатления:

„Неумолчно ревущие мощные буруны окаймляют рифы белым пенистым покровом и делают остров еще более опасным и труднодоступным. Пустынные, безлюд­ные берега острова оставляют унылое впечатление. По­всюду, то тут, то там белеют громадные кости выбро­шенных когда-то китов и дельфинов; нередко из песка торчит ребро вымершей уже морской коровы. Местами попадаются и более печальные реликвии: возле старой гавани еще видно на лайде** полузанесенное днище раз­битого корабля; на суровом рифе возле мыса Командора при сильном отливе показывается иногда из воды якорь погибшего здесь китобоя. Да и не мало таких же пе­чальных воспоминаний можно найти на островах, хотя бы в виде наименований отдельных пунктов, наглядно указывающих на негостеприимность берегов. На скали­стых рифах восточного берега острова разбилось когда-то и судно Витуса Беринга; мыс и бухта, где произошла катастрофа, именуются до сих пор „Командором”; так же называют и речку, на берегу которой покоится прах погибшего исследователя. В обе свои поездки на Коман­дорские острова – и в 1910 и в 1911 гг. – я посетил место гибели Северной экспедиции. На крутом склоне горы, у устья реки Командора, в сотне сажен от берега среди густой травы стоит простой, покосившийся от ветхости, подгнивший деревянный крест. Предполагают, что приблизительно здесь покоится прах мореплавателя. На кресте еще сохранились остатки старой надписи:

 

ПАМЯТИ БЕРИНГА

ДЕКАБРЯ

1741

1880

 

Кругом полная пустыня. Кажется, нога человеческая не ступала сюда. Только одинокий голубой песец, удив­ленный непривычным появлением человека, останавли­вается в нескольких шагах от меня и своим лающим криком старается прогнать меня прочь. Тридцать лет простоял крест без надзора и ремонта; годы заставили его покоситься. Я выпрямил его, как мог, но немного нужно времени, чтобы упал этот надгробный памятник, и место могилы тогда снова будет затеряно. Покрытый дюнными наносами широкий выход долины с правого берега реки, где экипаж Беринга строил себе судно, успел весь зарасти густой травой, среди которой там и сям валяются разрозненные кости кита и морской ко­ровы. Невдалеке от юрты-одиночки, немного южнее ее среди заросших дюн, до сих пор еще сохранилась боль­шая яма, представляющая, вероятно, остаток жилья команды Беринга. Раскапывая в ней песок, я мог со­брать немного разноцветного бисера, бус, слюды и гвоз­дей – последних остатков несчастной экспедиции. Эти реликвии переданы мною в Русское Географическое общество”. (рис.10)

На другой день после кончины Беринга скончался подшкипер Хотяинцов, затем умерли еще трое матросов и, наконец, 8 января – комиссар Лагунов. На этой по­следней, тридцать первой жертве американского похода цепь смертей до времени обрывается. Путешественники, как могут, налаживают свою жизнь на бесприютном острове, организуют охоту и постепенно поправляются.

Но мы не сказали еще о втором крупном ударе, постигшем наших робинзонов. Хотя и мало фактов го­ворило за то, что местом их пребывания является Кам­чатка, все же окончательно никто не был убежден в этом, так как Камчатка велика. Для опознания берегов, еще с самого водворения наших путешественников на землю, было организовано несколько обследований, не давших впрочем убедительных результатов. 26 декабря оконча­тельно выяснилось, что моряки находятся не на Кам­чатке, хотя повидимому и вблизи ее берегов. Посланный в обследование Хитров, обойдя территорию вокруг, тем самым выяснил, что лагерь находится на острове. В своем отчете Хитров между прочим сообщал:

„Знаков от земли нашей камчатской на сем острове во время вестового ветра, а от американской во время остового находилось не малое число, а именно с камчатской стороны находился лес рубленый избный, который бывал в деле, и плотовые с проушниками слеги, разбитые боты, санки, на которых ездят оленные коряки. А от американ­ской стороны – лес толстый сосновый и их стрелки и весла, каких у наших на Камчатке не бывает. И во время чистого воздуха с западной стороны сего острова многим служителям неоднократно казались к W сопки высокие, покрытые снегом, о которых рассуждали по сво­ему счислению, что оные стоят на камчатском берегу: однакож за подлинно в том утверждаться было невозможно”.

Впрочем, сведения и слухи о наличии в этом рай­оне островов доходили уже давно, еще лет за сорок до открытия острова Берингом, и исходили они главным образом от камчадалов. Также и Миллер сообщает, что во время пребывания Беринга зимою 1728 года в Нижнекамчатске камчадалы говорили ему, что „в ясные дни с высоких берегов камчатских земля в противоположной стороне видна бывает”. (рис.11)

Вряд ли нога человека, до экспедиции Беринга, сту­пала на этот остров. Ниже мы еще вернемся к этому интереснейшему в естественноисторическом отношении уголку земли, а сейчас обратимся к нашим путешественникам и взглянем, как они налаживали свою жизнь на необитаемом острове. Удостоверившись в печальной истине, они не пали духом, а сделали все возможное, чтобы выйти из крайне тяжелого положения и как-нибудь облегчить свое существование. Оборудовав помещения (вырыв в песке ямы и накрыв их брезентом из парусов), они стали налаживать питание. Прежде всего свезли остаток продовольствия с корабля на берег, все это пере­считали и установили паек на 46 человек из уцелевшего экипажа „Св. Петра”. Каждый получал в месяц по 30 фунтов муки и сверх того по нескольку фунтов ячменной крупы; моряки пекли оладьи на тюленьем и китовом жиру, а впоследствии – на жиру морской коровы. Общее несчастье сблизило людей, всякие недоразумения, ссоры и пререкания исчезли из их обихода совершенно.

Оставшихся продуктов вообще говоря было очень мало, а потому, осмотревшись и наладив кое-как свое жилье, моряки принялись за охоту, благо перспективы были для нее самые блестящие. Питаясь в изобилии мясом морских бобров, котиков, тюленей, китов, морских коров и сивучей, люди стали быстро поправляться.

Первобытный девственный остров буквально кишел тогда различными представителями субарктической фа­уны. Большого внимания и интереса заслуживают на­блюдения, сделанные нашими путешественниками. Они наблюдали здесь картины, которых наблюдать уже не­возможно нигде; акклиматизировавшийся здесь с тех пор человек уже много десятков лет тому назад беспо­щадно и бессмысленно расправился с рядом животных, имеющих для науки совершенно исключительный инте­рес. Сюда следует отнести прежде всего уже упомяну­тое выше, открытое нашими путешественниками живот­ное, названное Стеллером морской коровой (Rhytina Stelleri), представляющее, по словам современного фран­цузского натуралиста Поля Саразена, бесспорно одно из самых замечательных млекопитающих вообще.

Сам Стеллер, впрочем, отнюдь не приписывал себе наименование новооткрытого животного. „Это ставшее нам столь полезным морское животное, – замечает Стел­лер, – было открыто впервые испанцами в Америке и названо ими „манати”; англичане и голландцы прозвали его „морской коровой”. Здесь очевидное недоразумение: Стеллер, повидимому, путает морскую корову, встречав­шуюся исключительно у берегов Берингова и Медного островов, и открытую моряками Беринговой экспедиции, с другими представителями группы Sirenia – дюгонем и ламантином, задолго известными до экспедиции Беринга. (рис.12)

Со слов Стеллера, академик С. П. Крашенинников, в своем капитальном труде о Камчатке, дает любопыт­ное описание морской коровы. Отмечая удивительную анатомическую особенность самок морских коров, имев­ших, „против свойства других морских животных, по две титьки на грудях”, Крашенинников считает морских коров, выражаясь стилем того времени, „как бы за не­которое сродство, которым род морских зверей с рыбами соединить можно”. „Кожа, – говорит Крашенинников, – черная, толстая, как кора на старом дубе, шероховатая, голая и столь твердая, что едва топором прорубить можно. Голова в рассуждении тулова (т.-е. туловища) не велика. Глаза весьма малые и бараньих почти не бо­лее, что в столь огромном животном не недостойно примечания. Бровей и ресниц нет. Ушей нет же, но только одни скважины, которые усмотреть не без труд­ности. Шеи почти не видно, ибо тулово с головою не­раздельным кажется, однако есть в ней позвонки, к по­ворачиванию принадлежащие, на которых и поворачи­вается, а особливо во время пищи, ибо оно нагибает голову, как коровы на пастве Тулово, как у тюленя, кругловато, к голове и хвосту уже, а около пупа шире... Длиною бывают до 4 сажен и весом до 200 пудов. Во­дятся эти животные стадами по тихим морским заливам, особливо около устьев рек. Во время морского прилива столь близко подплывают к берегу, что их не только палкою или носком бить можно, но и часто по спине гладить случалось. Щенятся по большей части осенью, как можно бывает приметить по малым щенятам, носят, кажется, щенят больше года и больше одного никогда не приносят, как можно рассуждать по краткости ро­гов, у чрева и по числу титек, которых они токмо по две имеют”.

„Половина тулова у них, то-есть спина и бока, всегда поверх воды, и на спине тогда у них сидят чайки стадами и вши из кожицы их вытаскивают так же, как вороны у свиней и овец таскают. Питаются морскими травами, и, где пробудут хоть один день, там великие кучи коренья и стеблей выбрасываются на берег. Зимою столь они сухи, что и позвонки и ребра пересчитать можно. Весною сходятся, как люди, и особливо вечером в тихую погоду: перед совокуплением делают различные любовные знаки, самка туда и сюда тихо плавает, а самец за нею до ее произволения. Особливо примечания достойна любовь между самцами и самками: на другой и на третий день поутру заставали самца над телом убитой сидящего”.

По словам самого Стеллера, морская корова „до пупа походит на тюленя, от пупа до хвоста – на рыбу. Спина животного такого же сложения, как у быка: бока продолговато-выпуклы, живот округленный и постоянно настолько переполнен, что при малейшей ране внутрен­ности со свистом вырываются наружу. Хвост, заменяю­щий задние ноги, постепенно становится тоньше, но все же непосредственно перед плавником он бывает в ширину сантиметров 65. На спине это животное ника­ких плавников не имеет”.

Во время пребывания наших путешественников на острове, морские коровы, придерживаясь более мелких мест, водились в огромном количестве. Они сбирались стадами, подобно домашнему скоту. Чтобы запастись воздухом, они беспрестанно „высовывали рыло из воды” и жевали, „как лошади”. Затем снова погружались и при­нимались щипать густые, растущие вдоль берегов морские водоросли. Движения их были медленные и плавные, нрав добродушный, беззащитность полная. Повидимому послед­нее, а также и то, что они „ни мало не пеклись о своей безопасности”, и вспугнуть их было трудно, погубило их. Когда наши моряки вдоволь насмотрелись на невидан­ное чудовище и удовлетворили свое любопытство, воз­никли соображения утилитарного порядка: захотелось испробовать мясо зверя.

Первая морская корова была убита на острове Бе­ринга лишь в конце июля 1742 года. Убили, испробовали и убедились, что мясо взрослой коровы нисколько не хуже говяжьего, а мясо детеныша не отличить по вкусу от телятины. Вытопленное сало оказалось также самого превосходного качества, и вкусом и цветом напоминая оливковое; молоко не оставляло желать ничего лучшего, оно походило на коровье, только было слаще, гуще и жирнее. С жадностью поглощали моряки мясо, чашками пили жир и молоко и с радостью убеждались, что пища эта оказывает на них самое чудодейственное влияние. Без преувеличения можно сказать, что морская корова спасла первых обитателей неведомого острова. Стеллер писал: „Мяса в ней и жиру более 200 пудов, которым мы себя от того времени уже без нужды довольствовали, ибо оное мясо вышеописанных морских зверей приятнее, также и с собою до Камчатки соленого видели число достаточное”.

Однако, несмотря на полную беззащитность живот­ного и его незлобивость, охота на него представляла не малые затруднения; причина – огромный вес и колос­сальная сила этого животного, „понеже оная корова силу имеет так велику, что таким множеством людей на­силу держать можно”. По словам Стеллера, морские коровы были настолько тяжелы, что необходимо было 40 человек, чтобы вытащить тушу животного на берег с помощью канатов. В изображении Стеллера охота на зверя протекала следующим образом: „В исходе июня мы починили наш катер, столь сильно поврежденный о скалы осенью, туда уселись гарпунщик, рулевой и че­тверо гребцов и дали первому острогу вместе с очень длинной веревкой, устроенной на манер китобойной; другой конец ее держали на берегу 40 остальных чело­век. Затем стали грести, соблюдая полную тишину, по направлению к животным, которые стадом, ничего не подозревая, паслись на берегах своего луга на дне моря. Как скоро гарпунщик зацепил одно из этих животных, люди, находившиеся на суше, стали тянуть его пома­леньку к берегу, тогда как находившиеся на катере подъ­ехали к нему вплотную, стараясь всячески утомить его; когда же животное, повидимому, обессилело, его стали колоть во все места большими ножами и штыками, так что оно потеряло почти всю кровь, бившую из его ран фон­танами; после этого его вытащили при полной воде на берег и там привязали. Когда вода убыла, и животное очутилось на сухом берегу, все мясо и сало его срезали по кускам и снесли в помещение, где уложили в большие бочки, сало же повесили на высокие козла. В скоре у нас оказалось такое изобилие пищи, что постройка нового судна, которое должно было нас спасти могла идти теперь совершенно беспрепятственно”.

По возвращении путешественников домой на мате­рик – слава о замечательном животном и его превос­ходных питательных качествах распространилась далеко. Обольщенные сообщениями промышленники, китоловы и всякого рода авантюристы и проходимцы валом повалили на единственное место обитания морских коров – остров Беринга и принялись там с таким зверским ожесточе­нием истреблять мирное животное, что вскоре оно со­вершенно было стерто с лица земли. Зимовавший в 1754 году на острове Беринга Петр Яковлев, т.-е. когда мор­ских коров у берегов еще было много, уже тогда ука­зывал на совершенно бесцельное и недопустимое хищ­ническое истребление животного. Двуногие акулы, в опья­нении алчности, не рассчитывая своих сил, собираясь в небольшие партии по 3–4 человека, кололи животных направо и налево и, конечно, не могли вытащить исте­кавшее кровью раненое животное на берег, для чего, как мы видели, необходимо было не менее 40 человек. Сотни, тысячи животных, уносимые морем, погибали таким образом без всякой пользы.

Яковлев писал про этих охотников „истребления ради истребления”: „Они тем коровьим табунам, подле бе­регу в море обретающимся, чинят сугубую трату и ги­бель, так что из них человек с берегу или неглубоко заходит в море и колет упомянутое поколюкою*, при­вязавши на долгий шест, и ранит одну или другую ко­рову смертью. Но те раненые коровы уходят в море и тамо, когда от ран обессилеют, тогда морем на берег не скоро мясо их выметывает, и через долгое время после колотья каждая корова, если нераспластанная, искисает и к пище негодная бывает. И так оный про­мысел коров немноголюдством хотя и много колют, да к рукам их ни одна свежая корова не приходит, а за­тем они претерпевают разный голод, а коровьим табу­нам чинят искоренение, которое подлинно считаться может без сумнения”. Яковлев указывал на высокую полезность животного, всячески ратовал за прекраще­ние безобразной, бесцельной бойни, но ничто не помогало.

По исследованиям американского ученого Стейнегера, особенно заинтересовавшегося вопросом о мор­ских коровах и подробно по оставшимся скудным дан­ным изучившего их, животное было совершенно истреб­лено очень быстро после его открытия; уже в 1768году морской коровы не существовало, в этом году послед­ний ее экземпляр был убит неким Поповым. Однако Норденшельд, посетивший Берингов остров в 1879 году, полагает, что конец морским коровам пришел значи­тельно позже, а именно в 1854 году.

Когда ученые спохватились и пожелали выяснить тайну замечательного животного, „промежуточного звена между рыбой и тюленем”, „полуженщины-полурыбы”, было уже поздно. Самые тщательные поиски, с целью добыть хоть один экземпляр, не привели ни к каким результатам. Каждый корабль, отплывавший в Берингово море, получал особую инструкцию относительно мор­ской коровы, капитану была гарантирована крупная премия за всякое сообщение о ней. Но ни один из них с тех пор не привез о животном никаких известий. За­мечательная сказочная сирена сгинула навсегда.

В настоящее время скелеты морской коровы в пол­ном виде находятся в Зоологическом музее Академии Наук в Ленинграде, в Лондоне, Гельсингфорсе, Сток­гольме и Вашингтоне. На острове Беринга скелеты мор­ской коровы в некотором расстоянии от современного берега находят и поныне. Обыкновенно они залегают в слое торфа, густо поросшего травой, на месте древ­него морского берега, впоследствии приподнявшегося. Сирены и в частности морские коровы являются группой животных очень древних. Остатки их находили в третичных отложениях различного возраста – от эоцена до плейстоцена – во многих местах Европы, а именно в Англии, Голландии, Бельгии, Франции, Германии, Австрии и Италии, а также близ Каира. В Америке иско­паемых сирен находили также в Новой Каролине, Нью-Джерси и на острове Ямайке.

Другим блюдом в меню наших путешественников было включено мясо морского бобра, ныне почти совер­шенно истребленного. В международном постановлении об охране тюленя в северной части Тихого океана ука­зывается также на настоятельную необходимость охраны морского бобра. По данным Бросса**, их осталось всего лишь несколько экземпляров, между тем как сто лет тому назад каждый залив, каждый сколько-нибудь защищен­ный выступ, как уединенный скалистый остров Берингова моря, кишели этими весело игравшими, в высшей сте­пени изящными животными. Еще около восьмидесяти лет тому назад в бухте Сан-Франциско бобры водились тысячами.

За 9 месяцев своего пребывания на острове Беринга наши путешественники напромышляли здесь 700 бобров, шкуры которых они вывезли на Камчатку. „Мех мор­ского бобра, – говорит Стеллер, – превосходит меха са­мых лучших речных бобров длиною своих волос и кра­сотою цвета до такой степени, что не может выдержать с ними никакого сравнения... Живой морской бобер – красивое, приятное животное, отличающееся веселым и забавным нравом, а в семейной жизни – это крайне ла­сковое и привязчивое существо! Морские бобры больше держатся семьями, в состав которых входят самец, самка, полувзрослые детеныши и сосунки. Привязанность к детенышам так велика, что они решаются подвергать себя самой большой опасности, лишь бы выручить от­бираемых от них детенышей. В последнем случае матки плачут, как дети, и сильно тоскуют по ним”.

Мясо морского бобра также пришлось весьма по вкусу нашим путешественникам, они уверяли, что оно много вкуснее тюленьего, мясо же сосунков напоминало им барашка.

На острове оказалось прямо несметное множество песцов; питавшиеся отбросами моря, они размножились на острове до невероятности. Совершенно не боясь человека, они проделывали здесь такие штуки, которые Стеллер сравнивает только с историей проделок обе­зьян на острове Саренбурге, рассказанных неким Аль­бертом Юлиусом. Стеллер, хорошо изучивший этого ум­ного и хитрого пушистого зверька, рассказывает о нем изумительные вещи. Песцы, – по его словам, – „забира­лись в жилища и днем и ночью и таскали решительно все, что только могли унести, даже вовсе не нужные им предметы, как то: ножи, палки, мешки, сапоги, чулки, шапки и т. п. Они научились до такой степени искусно откатывать бочки с запасами в несколько пудов и так ловко извлекать из них мясо, что первое время, – пишет Стеллер, – мы положительно не могли приписывать по­добные проделки им. Во время обдирания шкуры с ка­кого-нибудь животного нам часто случалось закалывать ножом по два, по три песца потому, что они старались вырвать у нас мясо из рук. Если мы что-либо зарывали самым тщательным образом и заваливали это каменьями, то песцы не только всегда находили скрытое, но и умуд­рялись сдвигать тяжелые камни. Они поступали в этом случае, как люди: подрывали камень и, навалившись на него плечами, изо всех сил помогали друг другу. Если мы клали какую-нибудь вещь на высокий столб, надеясь оградить ее этим способом, – они подрывали его до тех пор, пока он не сваливался; или один из песцов взби­рался на шест, подобно обезьяне или кошке, и необык­новенно хитро и ловко сбрасывал с него лежащую вещь.

„Они следили за всеми нашими движениями и сле­довали за нами по пятам, какие бы мы меры ни при­нимали против них. Когда море выбрасывало какое-нибудь животное, песцы пожирали его прежде, чем люди успевали добраться до места, и наносили нам, таким образом, большой ущерб. Если им не удавалось сожрать все разом, они таскали остатки по кускам, зарывали их на наших глазах под камни и продолжали эту работу до тех пор, пока не перетаскивали всего. Некоторые из песцов стояли при этом на-страже и наблюдали за приближением людей. Заметив кого-нибудь из нас уже издали, они поспешно принимались зарывать труп живот­ного, орудуя все вместе, и при этом делали это так быстро, что в самое короткое время нельзя было заме­тить и следа от туши целого медведя или морского бобра. Ночью, когда мы спали под открытым небом, песцы стаскивали с наших рук перчатки, вытаскивали шапки из-под головы, стягивали с нас одеяло и умудрялись даже вытянуть из-под нас шкуры, служившие нам постелью. Чтобы спасти от них свеже-убитых бобров, мы клали их под себя, но песцы преспокойно выедали из-под человека все мясо и внутренности трупа. Вследствие этого мы были принуждены спать с дубинками в руках, чтобы при пробуждении тотчас же иметь возможность отгонять и бить их”.

Эта подлинная песцовая стихия вызывала наших путешественников на самые крайние меры, они истреб­ляли их тысячами; Стеллер передает, что он однажды один зарубил топором 70 штук, шкурами которых по­крыл крышу своей пещеры.

Не малое число песцов на острове поглощали также медведи и морские орлы, причем последние охотились на них довольно оригинальным способом: схватывали когтями песца, поднимались с ним высоко на воздух и оттуда сбрасывали его на землю.

С появлением на Командорских островах человека, песцы стали исчезать, ныне их здесь немного. В 1910 году, например, их удалось добыть промышленникам в тече­ние всего года лишь 1053 штуки. Но удивительно, что и до последнего времени здешний песец не боится че­ловека и смело, как собака, приближается к нему и об­нюхивает его.

Чтобы сохранить на Командорских островах (острова Беринга и Медный) песцов от окончательного истребления, нашим дальневосточным пушным хозяйством орга­низованы здесь питомники. В этих питомниках находится также несколько экземпляров морских бобров.

Прибегать к мясу песцов нашим путешественникам не было никакой необходимости, мясных блюд в их рас­поряжении было и без того более чем достаточно. По­мимо морской коровы и бобра, вполне по вкусу при­шелся всем и сивуч – многочисленный представитель здешних ластоногих. По строению своего тела сивуч от­личался от тюленей меньше, чем остальные виды его семейства, но смешать его с первыми довольно трудно. Помимо характерного устройства ласт, сивуча тотчас же можно узнать по его воинственной осанке, которую он принимает во время возбуждения и опасности. И, в са­мом деле, по своему свирепому нраву сильное животное это представляло некоторую опасность для охотников, особенно когда силилось перевернуть лодку с людьми.

Однажды, выйдя поутру из своих „берлог”, путе­шественники заприметили какую-то темную полосу, ле­жавшую невдалеке на берегу. Подошли и убедились, что море доставило им богатый дар – исполинских размеров кита и притом совершенно свежего. Этот кит из группы самых крупных, так называемых полосатиков* имел в длину свыше 15 сажен и дал морякам такое огромное количество сала, что его с избытком хватило до самого оставления ими острова. Пасть чудовища была настолько обширна, что в нее вполне могла бы войти средних раз­меров лодка со всеми его гребцами. В продолжение многих дней моряки только и были заняты тем, что вы­резали из тела