Пионеры исследования северовосточных окраин Сибири

 

Плавание Прончищева. – Зимовка. – Новый начальник экспедиции лейтенант Харитон Лаптев. – Лаптев отправляется в поход. – Зимовка в Хатангской губе. – Береговые обследования Медве­дева. – Вторичное плавание X. Лаптева. – Экипаж покидает ко­рабль. – Научные заслуги X. Лаптева. – Достижение Челюскиным самого северного пункта азиатского материка. – Норденшельд о своем плавании вокруг мыса Челюскина. – Последующие плавания вокруг мыса Челюскина. – Гибель Ласиниуса и его экипажа. – Про­должение плавания под руководством Дмитрия Лаптева. – Не­удачи Дм. Лаптева. – Адмиралтейств-коллегия настаивает на продолжении экспедиции. – Дм. Лаптев снова отправляется в по­ход. – Спасение пропавших людей. – Зимовка. – Последняя попытка Дм. Лаптева пройти на восток морем. – Моряки с помощью топо­ров и ломов пробивают во льду проход к морю. – Окончание морской экспедиции Дм. Лаптева.

 

Остановим теперь наше внимание на работе и до­стижениях третьего крупного отряда Великой Северной экспедиции, отправившегося из Якутска в июне 1735 года под начальством лейтенантов Прончищева и Ласиниуса. Достигнув устья Лены, моряки, как было условлено заранее, разделились: Прончищев пошел на запад, Ласиниус же – на восток.

В распоряжение Прончищева была предоставлена дубельшлюпка „Якутск” длиною в 70 футов. Его со­провождали подштурман Челюскин, приобревший впо­следствии широкую известность благодаря названному в честь его мысу на самой северной точке Азии; затем геодезист Чекин, подлекарь и др. – всего 50 человек с командой. Прончищева сопровождала в плавание и делила с ним все горести, лишения и почти одновре­менно с ним погибла его молодая жена.

14 августа экспедиция через левый рукав Лены вы­шла в открытое море. Для успешного плавания время это было, разумеется, самое неподходящее; едва начали кампанию, как встал вопрос о зимовке. Решили зимовать тут же в устье реки Оленека (72°30'), благо там было много выкидного леса и небольшое селение русских промышленников. Вскоре река затянулась льдом. 13 но­ября скрылось солнце, чтобы не показываться до 22 ян­варя. Началась долгая полярная ночь.

Прозимовав без приключений, Прончищев только 3 августа смог выйти в море; причина, задержавшая его, – заполонившие устье реки льды. Пробираясь „с ве­ликою опасностью” на запад, сделав по дороге оста­новку в устье реки Анабары „для осмотра горы той, в которой руда”, моряки 13 августа достигли Хатангской губы. Здесь они нашли чье-то зимовье, оставленный в избах хлеб, бродивших вокруг собак, но людей не было. Повидимому обитатели поселка промышляли где-нибудь невдалеке.

Чем дальше продвигался Прончищев, тем в боль­ших массах встречал он „стоящий и плавающий лед”, который преодолевал „через великую нужду, иногда узостию в несколько сажен”. 19 августа опять стали под­ниматься на север „и шли около льдов, который лед подошел от самого берега в море, и очень гладок, упо­добился якобы на озере, и приплесков на нем никаких нет, и признаваем, что оный лед ни в какое лето не ломает”. На льду путники заприметили бродивших во множестве белых медведей, а вокруг в девственных во­дах ныряли белухи и моржи.

Глубины здесь пошли весьма основательные, опу­щенный в воду лот длиною в 120 сажен уже не дости­гал дна. Вскоре Прончищев достиг весьма высокой ши­роты в 77° 29' – наиболее северного пункта, достигну­того кораблями, принимавшими участие в Великой Се­верной экспедиции. Лишь спустя 143 года, Адольфу Эрику Норденшельду, осуществлявшему свой знамени­тый поход вокруг северных берегов Азии, удалось с огромным трудом, огибая мыс Челюскин, впервые в исто­рии мореплавания продвинуться на несколько минут севернее.

Если бы Прончищеву посчастливилось преодолеть это небольшое расстояние, то он бы первый в истории полярных путешествий вступил с моря на самый север­ный форпост Азии, почти за полтораста лет до Норденшельда. Но сильный северный ветер погнал его обратно к югу, после чего с внезапно нашедшим туманом ко­рабль попал „в самые глухие льды, которым, когда попрочистилось, и конца видеть не могли”.

Чувствуя сильное недомогание уже с самого начала кампании, Прончищев, посоветовавшись со своими по­мощниками, „за невозможностью продолжать плавание далее” решил возвратиться. Изнуренные холодом, полу­больные люди все время находились под страхом за­мерзнуть. Они несколько раз высаживались на берег в поисках подходящего места для зимовки или селения, но „жила никакого” нигде не оказывалось, „также и лесу мало”. 25 августа подошли к устью Оленека, но войти в реку не смогли; мешал упорный противный ветер, вдруг задувший с юга. Семь суток, подбрасываемые высоким взводнем и поминутно заливаемые, держались моряки против устья.

Прончищеву становилось все хуже. Напрасно под­лекарь и жена больного, сама еле державшаяся от сла­бости на ногах, ухаживали за больным моряком. 29 ав­густа его не стало. Когда же ветер немного ослабел, „Якутск” с приспущенным флагом, весь запорошенный снегом и обледенелый, входил в устье Оленека и оста­новился у прошлогоднего зимовья. По реке уже несло лед, чувствовалось дыхание скорой и суровой зимы. 6 сентября при ружейном залпе, так непривычно обо­рвавшемся на этой отдаленной дикой окраине, опустили в неглубокую яму тело славного командира. Пять дней спустя за ним последовала в ту же могилу и его супруга. Могила Прончищевых сохранилась до сих пор. В 1893 году здесь был известный полярный исследова­тель Эдуард Толль, приведший в порядок разрушенную временем могилу.

Зимовка в устье Оленека для наших путешествен­ников выпала очень тяжелая. Еще в половине декабря, принявший на себя командование после покойного Прончищева штурман Челюскин в сопровождении геодезиста Чекина выехал в Якутск с докладом к Берингу, но не доехал. Помешала ссора Челюскина с одним из якут­ских заправил. Последний отказал моряку в передвиж­ных средствах, в результате чего Челюскин с полгода проболтался в Сиктахе (на Лене) и прибыл в Якутск в июне, т.-е. тогда, когда там уже не было Беринга. Два года, определенные инструкцией для похода на запад во­круг Таймыра, окончились. Челюскину необходимо было теперь знать, последует ли разрешение Беринга на продолжение экспедиции, или ее следует считать закон­ченной.

Беринг, хотя и был в курсе всех дел экспедиции (своевременно через нарочного он получил донесение о походе Прончищева и его смерти), сам тем не менее не знал, что предпринять. Избегал он также и обраще­ний в Петербург и оставил даже Челюскину записку с предложением не ездить в столицу, добавив: „понеже Государственная Адмиралтейская коллегия и без тебя может рассмотреть о пути вашем”. Гадая, быть или не быть экспедиции, он писал: „А как пойдут те дубельшлюпка и бот – и не пройдут, и ото льдов получат себе повреждение, – тогда взыщется на нас: чего ради без указа отправили и потеряли напрасно”.

Беринг обратился за советом к академикам, но те решительно высказались против продолжения экспедиции, причем Миллер ссылался на свои архивные изыскания о плаваниях в XVII столетии казаков. Он указывал, что походы эти неизменно совершались с превеликими труд­ностями, лишениями, а зачастую и с гибелью людей. Миллер считал, что повторять эти попытки не только крайне рискованно, но и бесполезно, тем более, что, по за­мечаниям бывалых людей, „ледовитое море, пред преж­ними годами, много убыло, и подле берега стало мелко”. Беринг не удовлетворился этим мнением и созвал совет офицеров, на котором решили обратиться в Пе­тербург в Адмиралтейств-коллегию. В Петербурге взгля­нули на дело иначе. Неудачи, по мнению коллегии, про­исходили не вследствие обмеления моря и трудности плавания, но потому, что путешественники выходили в море слишком поздно и рано возвращались по боль­шей части в те самые места, откуда выходили в плавание, не закрепляя за собой таким образом пройденного, а по­тому в каждую последующую навигацию начинали все дело сызнова. Ссылка Миллера на казаков также не удо­влетворила коллегию. Наоборот, именно казаки, не знав­шие навигации и совершавшие свои плавания на судах „погибельных, с парусами из оленьих кож, с снастями ремянными, с камнями вместо якорей”, свидетельствовали, что при современных условиях мореплавания и управле­ния людьми „искусными в навигации” – дальнейшие по­пытки продвижения вперед должны увенчаться успехом.

Подобное мнение коллегии, конечно, не означало, что в Петербурге не считались с огромными трудностями и опасностями плавания во льдах. Коллегия, учитывая все это, взывала к упорной работе прежде всего началь­ствующего состава, особенно подчеркивала важность по­рученного им дела и обещала награды. Воззвание кол­легии определяло продолжать настоящие исследования „с напряженнейшим старанием” не только еще в одно, в другое и в третье лето, но „буде какая невозможность и в третье лето во окончание привесть не допустит, то и в четвертое... ” Но если и это все не поможет, и обо­гнуть с моря Таймыр окончательно не удастся, то, оставя „дальнейшие покушения”, начальнику ленского отряда приступить к описи берегов от реки Хатанги до Енисея, т.-е. вокруг Таймырского полуострова, – сухим путем. Начальником новой экспедиции был назначен лейте­нант Харитон Лаптев. Он подробно ознакомился с ходом и неудачами экспедиции своего предшественника. Отправляясь в поход, он предвидел большие трудности и потому особенное внимание обратил на организацион­ную сторону похода и потребовал снабдить экспедицию „гораздо обильнее прежнего”. И все его требования были удовлетворены; ему дали весь новый такелаж, инстру­менты „для делания лодок” на случай сухопутных описей, к которым он прибегнет при неудаче морских, затем для него заготовили оленей и собак и даже перевели несколько семей с устья реки Оленека на устья рек Анабары, Хатанги и Таймыра на случай возможной там зимовки экс­педиции. Помимо всего перечисленного, Лаптев потре­бовал „подарочные вещи” и жалованье вперед на два года. Было обещано ему и это. В отношении личного состава экспедиции Лаптев не потребовал никаких изме­нений. По всему было видно, что энергичный моряк решился так или иначе, морем или сухопутьем, выпол­нить поручение во что бы то ни стало.

9 июня 1739 года Лаптев, имея на борту помимо себя 44 человека, отправился из Якутска в поход. Его сопровождали до Оленека дощаники с провиантом. При входе в море через западное устье Лены, взорам путе­шественников представилась самая безнадежная картина. На всем видимом пространстве моря была одна сплош­ная ледяная масса. Страшной казалась эта мрачная даль. Зловещая тишина не сулила ничего хорошего. Сразу стало ясно, что судно надолго рискует здесь остаться. Началась утомительная, продолжавшаяся в течение це­лого месяца, борьба небольшого корабля со льдом, на­ступавшим на него со всех сторон.

По временам корабль получал опаснейшие удары в борт, чему предшествовали характерные звуки торошения льдов, сотрясения и взрывы, скрип и свист. Трещали бимсы*, с шумом растворялись двери в каютах, „стонали” мачты, дрожала обшивка, все судно вздрагивало и сотрясалось. Впоследствии Эдуард Бельчер, находясь в по­добных условиях, писал: „Чем дольше я наблюдал за движением этих масс, тем более убеждался, что всякий, кто осмелится здесь удалиться от твердой земли, по всему вероятию неизбежно погибнет”. Вероятно, те же мысли проносились в голове и у Харитона Лаптева в этот знаменитый поход, когда его беспомощный кораблик по временам сдавливало до того, „что теряли надежду на спасение, пробираясь то на парусах, то на веслах, распихиваясь шестами и даже скалываясь иногда пешнями**, нередко удерживаемые на одном месте по нескольку суток”. И все же пробирались вперед – только вперед!

24 июля миновали устье Оленека, 28-го остановились в губе Нордвик и даже занесли на карту ее берега. Но только что вышли из бухты, как снова были атакованы льдами и „спасение с великим трудом получили”. 6 ав­густа подошли к устью Хатанги, чтобы осмотреть, пригодно ли это место для зимовки, и попутно сложить сюда часть продовольствия. Но вот опять стали теснить льды, пришлось спешно спасаться в глубину бухты. Лишь только разредились льды, корабль снова пробирается на север и 21 августа подходит к мысу Св. Фаддея (76°47'), где сооружают знак***. „И здесь сплошные стоячие льды совсем преградили дороги”; а потому, ввиду позднего времени и крайне неудобных условий для зимовки на берегу (ни воды, ни плавника), – решили идти обратно в Хатангскую губу, которой и достигли 29 августа.

Вблизи устья речки Блудной (72°56') расположились на зимовку. Здесь зимовщики нашли несколько семейств оседлых тунгусов, а также достаточные запасы продоволь­ствия, доставленные сюда в начале похода на дощаниках.

И все же зимовка протекла не вполне благополучно; остается невыясненным, почему при удовлетворительном питании и отсутствии заболеваний (умер лишь один матрос, „бывший в любострастной болезни”) по време­нам слышался ропот в команде, сопровождаемый „не­регулярными и неистовыми словами”.

Предвидя неудачу обследования Таймырского полу­острова с моря, Лаптев уже в конце октября предпри­нял сухопутную съемку берегов. Он командировал боц­манмата Медведева на реку Пясингу для описи ее устья и морского берега на восток до устья реки Таймыры. Возвратившийся к концу апреля Медведев, „остановлен­ный” великою стужею и сильным ветром, смог обследо­вать не больше 40 верст. Столь же неудачна была и экспедиция геодезиста Чекина, отправившегося в исходе марта следующего года для описи берега от устья Тай­мыры на запад до Пясинги. Чекина сопровождало десять нарт на собаках, управляемых якутами и тунгусами; по­следние гнали с собой 18 оленей. 17 мая Чекин, бросив по дороге нарты, вернулся пешком „с крайней нуждою”. О своем путешествии он сообщил так: „Ездил до реки Таймуры, и оною Таймурою до моря, и от нее около моря по морскому берегу к западу, около ста верст, где уже земля пошла к югу; а далее затем не поехал, что себе провианта и собакам корму стало мало очень, с которым далее в безвестное место ехать было опасно... ”

По началу, морское путешествие Лаптева, выполняе­мое на следующий год по тому же маршруту, протекало в той же обстановке, что и предыдущее. Поздно вскрыв­шаяся Хатанга позволила только 13 августа достигнуть ее устья. А дальше пошла та же картина: корабль вкли­нился в сплошное безразрывное кольцо льдов и понесся с ними по ветру и течению к северу, „обламываемый и уто­пающий”. Все более свирепел ветер, он принес с собой с севера целые тучи густого, хлопьями валившего снега. Неожиданно наступившая ранняя зима усугубила тяжесть положения. Льдины, пришедшие в большое дви­жение, подгоняемые ветром, с грохотом напирали и дробились об измятые бока корабля. В нескольких местах корабль оказался продавленным, его стало заливать. Не терявший ни на минуту присутствия духа, Лаптев отдал распоряжение заделать пробоины, а бока судна от новых ударов льдин оградить спущенными с борта бревнами. Не покладая рук работали на судне, делая тщетные по­пытки спасти его. На утро стало ясно, что спасти ко­рабль не удастся; воды неизменно прибывало больше, чем удавалось откачивать. Лаптев отдал распоряжение выгружать провизию и теплые вещи на лед. Судно все еще держалось на воде.

Вечером Лаптев созвал совет. Под глухой рев бури и непрерывный грохот напиравшего на корабль льда, при тусклом свете ночника, решался вопрос: продолжать ли еще борьбу, или немедленно высадиться всем на лед и спасаться к берегу. Последнее мнение восторжество­вало. Все сошли на лед. По счастью, берег был недалеко, всего в 15 милях по направлению к западу. На третьи сутки, преодолевая неимоверные трудности, моряки, со­вершенно изнеможенные, достигли берега, доставив с со­бой часть захваченного продовольственного груза.

Положение спасшихся было, однако, чрезвычайно тяжелое. Замерзавшие, выкинутые на отдаленный, ли­шенный жилья берег Хатанги, растерявшие по дороге большую часть провианта, моряки жаждали теперь только одного: согреться! Но средств развести костер не было никаких; ничего не оставалось другого, как выкопать в мерзлой земле ямы и согреться в общей куче сгру­дившихся друг на друга тел. Становилось совершенно очевидным и для Лаптева и для всех прочих, что зи­мовка при этих условиях на пустынных берегах ничего, кроме гибели всей партии, принести не может. Изнурен­ные трудами и тяжелыми переживаниями, отчаявшиеся в спасении, люди стали впадать в апатию, а некоторые даже побросали работу, говоря, что все равно всем при­дется скоро умирать, стоит ли работать? Но муже­ственный Лаптев сумел восстановить дисциплину и тем спас экспедицию от верной гибели.

Лаптев не только не терял присутствия духа, но и не забывал производить научных наблюдений. Из всех участников описных работ на северных берегах Азии, им были доставлены, пожалуй, наиболее ценные сведения по общей географии края; он не забывал ни метеороло­гии, ни наблюдений над приливами, ни магнитного скло­нения, ни флоры, ни фауны, ни, наконец, населения. Что же касается точности его вычислений, равно как и Прончищева, то Врангель доказал, что при определении ши­рот допущенные ими погрешности не превышали не­скольких минут. Совершенно непростительным научным промахом является то, что обширные записки Харитона Лаптева не подверглись обработке и использованы лишь в самой незначительной степени.

Восстановив дисциплину и ободрив своих спутников, Лаптев объявил, чтобы к 25 сентября все здоровые были готовы выступить с ним в поход к месту их прежней зимовки. Но лед упорно преследовал изнуренных моря­ков. Пройдя половину пути, они наткнулись на довольно широкую реку, по которой быстрым течением несло лед. Переправиться на другую сторону не было никакой воз­можности; пришлось вернуться обратно и выжидать, когда наступят морозы. Лишь через месяц смогли вконец измотавшиеся моряки доплестись до места своего преж­него зимовья. Из больных, оставшихся некоторое время в лагере, четверо умерло, остальные же были доставлены на место зимовки в ноябре.

Итак, потерпев столько неудач при попытке обогнуть Таймырский полуостров с моря, моряки окончательно убедились, что задача эта, превышая человеческие силы, – невыполнима. На целых полтораста лет попытка эта осталась неосуществленной.

Однако для засъемки берегов Таймырского полу­острова неудача эта не имела значения; в распоряжении исследователей были сухопутные возможности, на что и обратил внимание Лаптев. Предвидя возможность этого путешествия, он еще в 1740 году озаботился заготовкой провианта и собак. Ранней весной следующего года все было готово к началу путешествия, которое предпола­галось осуществить с помощью трех партий, действую­щих с трех различных сторон.

Первым отправился в путь Челюскин. На трех нартах, запряженных собаками, 17 марта он выехал к устью реки Пясинги, откуда затем должен был отправиться по берегу вокруг Северозападного мыса на восток до устья реки Таймыры.

Через пять недель после него двинулась в путь вторая партия – геодезиста Чекина, также на трех нар­тах; он должен был действовать в противоположном на­правлении, т.-е., следуя восточным берегом на запад, обогнуть Северовосточный мыс и прибыть к конечному пункту экспедиции Челюскина, т.-е. на реку Таймыру. Сам же начальник всей экспедиции Лаптев должен был, взяв направление на север и обследовав внутренние части восточного Таймырского полуострова, закончить свое путешествие там же, т.-е. в устье Таймыры.

Отправным пунктом всех трех партий было место их зимовки – устье Хатанги. Хороший и предусмотри­тельный организатор, Лаптев еще до выхода партий в путь отправил к устью Таймыры 12 нарт с провиантом и сушеным кормом для собак, а также 7 нарт к Тай­мырскому озеру и 2 нарты специально для Чекина. Всю остальную команду и грузы экспедиции Лаптев отпра­вил на ста оленях на Енисей, для последующего похода в Туруханск.

Но не прошло и нескольких дней, как геодезист Чекин возвратился, условия передвижения показались ему крайне тяжелыми. К тому же как у него самого, так и у его спутников настолько разболелись от непре­рывного созерцания белой пелены глаза, что все они почти перестали видеть. Из возложенных на него пору­чений Чекин почти ничего не выполнил.

Под 75°21' произошла встреча Челюскина, имевшего уже весьма исхудавших собак, с Лаптевым; после встречи моряки повернули обратно и вскоре благополучно до­стигли Пясинги. В этот поход Лаптеву удалось не только добраться до устья Таймыры и определить ее широту, но и дойти до Северозападного мыса и правильно опре­делить его широту (76° 38').

Поход Лаптева в глубину Таймырского полуострова изобилует многими любопытными наблюдениями и сде­ланными из них выводами, правда, иногда курьезными. Так, например, найдя в тундре вблизи Таймырского озера кости мамонта, он замечает: „По сей тундре, близ моря, лежащие находятся мамонтовые ноги, большие и малые, також и другие от корпуса кости”. А на иных реках здешней тундры из берегов вымывает и целые звери мамонты, с обоими рогами; на них кожа толщиной в 5 дюймов, и шерсть и тело истлелые; а прочие кости, кроме помянутых рогов, весьма дряблые... Сей зверь мамонт есть, мнится быть, и ныне в море северном, на глубоких местах: понеже случалося по самым берегам моря находить роги, ничего в землю не врослые, кото­рые уповательно волнами выбивает; а по тундре все роги находятся в земле верхним из острых концов, а тупым концом на верху земли”.

Лаптев следовательно полагал, что мамонт представ­ляет собою морского зверя, и поныне водящегося в море. А присутствию мамонтовых трупов и костей в тундре вдали от морских берегов наш моряк также находит объяснение: „Чаятельно быть в прежних годах, – заме­чает он по этому поводу, – большим водам в море, что тундру закрывало водою”.

На зимовку наши путешественники отправились в Туруханск. На этом и заканчивается блестящая деятель­ность Харитона Лаптева на северных окраинах Сибири*. В его честь и его брата Дмитрия Лаптева, о котором речь впереди, часть Северного Ледовитого океана от восточ­ных берегов Таймыра до Новосибирских островов, по пред­ложению Ю. М. Шокальского, названа морем Лаптевых.

Заключительным аккордом таймырской экспедиции является открытие на следующий год (7 мая 1742 года) Челюскиным наиболее северной точки азиатского мате­рика, названной им Северовосточным мысом. Свое от­крытие Челюскин описывает так: „7 мая мы достигли скалистого, круто обрывающегося мыса средней вышины, окруженного гладкою ледяною площадкой без обломков и отдельных торчащих льдин. Этот мыс я назвал Северо­восточным и поставил на нем сигнальный шест из при­везенного с собою дерева”. Челюскин с замечательной точностью указал широту мыса; позднейшие определе­ния Норденшельда, произведенные им в 1878 году, по­казали, что он ошибся лишь на 7 минут**. Чрезвычайная тщательность и добросовестность работы Челюскина та­ким образом вне сомнения.

Мы не нашли подробного описания Северовосточного мыса и его окрестностей, сделанного самим Челюскиным, а между тем нам хотелось бы дать более полное и ха­рактерное изображение самой северной точки нашего северного материка, упорно ускользавшей от энергичных деятелей Северной экспедиции и сделавшейся доступной лишь теперь. Позволим себе привести отрывок из письма побывавшего здесь на „Веге” в августе 1878 года Норденшельда к д-ру Оскару Диксону:

„Мы шли под парами вдоль западного берега Тай­мырского полуострова. Он окружен множеством остро­вов, не указанных на карте, и, вероятно, сам делится проливами на несколько частей... Лед мы встретили лишь в небольшом количестве, и то только прибрежный и до такой степени проточенный, что, казалось, не было ни одной льдины достаточно крепкой, чтобы удержать двух человек...

„Сам Таймырский залив был почти совсем чист от льда. 19 августа мы продолжали итти под парами и парусами вдоль берега полуострова; туман был попрежнему чрезвычайно густ и только изредка прочищался настолько, что можно было различить контуры берегов. Днем мы прошли мимо обширного поля неразломанного льда, за­полнившего всю бухту на западной стороне полуострова, В тумане и благодаря миражу, происходившему от пре­ломления лучей у горизонта, лед казался более крупным и высоким, чем был в действительности...

„Туман мешал нам видеть далеко, и я уже начинал опасаться, что самый северный мыс Азии будет настолько окружен льдом, что мы не сможем высадиться на него. Но вот опять показался к северо-востоку мыс свободный от льда. Неподалеку была свободная от льда бухта со входом с севера. В шесть часов вечера 19 августа мы бросили здесь якорь, причем салютовали флагом и вы­стрелом одной из пушек, находившихся на „Веге”. Мы достигли, наконец, первой цели нашего плавания – самой северной оконечности Старого Света. Воздух прочистился, и перед нами развернулся мыс, освещенный солнечными лучами и совершенно свободный от снега.

„Подобно тому как в 1875 году у Енисея, нас встре­тил и здесь большой полярный медведь, которого мы заметили раньше, чем якорь был брошен в воду. Мед­ведь прогуливался взад и вперед по берегу и по вре­менам тянул носом и взглядывал на залив, вероятно с целью узнать, какие непрошенные гости приближались к месту, где он до сего времени был безраздельным хозяином. Испуганный салютом, он, однако, скоро дал ходу и тем спасся от пуль наших охотников. Для опре­деления астрономического пункта этого важного места, а также для предоставления возможности нашим зооло­гам и ботаникам сделать несколько экскурсий, я решил остаться на якоре до следующего дня.

„Мыс Челюскин представляет низменную оконечность, разделенную на две части заливом. Горная возвышен­ность с медленно спускающимися склонами тянется от восточного берега параллельно береговой линии к югу... Внутрь страны отсюда, повидимому, медленно поднимается горная возвышенность, достигая 1000 футов вы­соты. Как эта возвышенность, так и равнина были почти свободны от снега. Только кое-где виднелись большие, белые снежные поля на горных склонах или в некоторых более глубоких, узких трещинах равнины. У самого бе­рега, однако, было еще не мало льда.

„Здешняя почва состоит из пластов глины, почти голых и растресканных на более или менее правильные шестиугольники, иногда же покрыта травой, мхом или лишайниками. Преобладающей горной породой являются вертикально расположенные пласты плитняка, богатые кристаллами серного колчедана. На крайней части мыса пласты плитняка перекрещивались огромными полосами кварца. Из числа явнобрачных доктор Чьельман смог отыскать только 24 вида. Даже лишаи были крайне одно­образны, хотя и достигли отличного развития. Получа­лось впечатление, что растительность полуострова упорно стремилась продвинуться далее к северу, но, встретив море, остановилась на самом крайнем мысу.

„И, действительно, здесь на весьма небольшом про­странстве можно было найти представителей почти всех видов растений, как явнобрачных, так и тайнобрачных, растущих на полуострове, и многие из них было бы тщетно искать далее вверх по равнине. Животная жизнь полуострова соперничала с растительной жизнью в бед­ности. Из числа птиц мы видели массу плавунчиков, не­сколько видов турухтана, одну гагару, несколько гаг и одну горную сову”.

Такова картина самой отдаленной окраины нашей материковой Арктики, сделавшейся нам известной со вре­мени похода Челюскина. Однако, весьма замечательно то, что на картах, составленных в XVI столетии, т.-е. за­долго до Великой Северной экспедиции, в средней части северного прибрежья Сибири обозначали далеко вкли­нивающийся на север мыс по названию Табин. Вряд ли мы имеем здесь дело со свободной фантазией картографа.

После Норденшельда мыс Челюскин в 1893 году обогнул во время своей знаменитной экспедиции на „Фраме” к северному полюсу Фритьоф Нансен. В 1901 году, в поисках неведомой земли Санникова, мыс Че­люскин огибает Эдуард Толль. Ни Нансен, ни Толль, ни сам Челюскин, прошедший по льду от мыса в глубь моря севернее на 18 верст, не обнаружили никаких признаков расположенной невдалеке земли, открытой лишь в ав­густе 1913 года Б. А. Вилькицким и названной им Землей Николая II (ныне Северная Земля). Следуя на транспор­тах „Таймыр” и „Вайгач” вдоль северных берегов Сибири из Владивостока в Архангельск, Вилькицкий, встретив у мыса Челюскина непроходимую гряду льдов, в по­исках свободного прохода подался несколько севернее и таким образом в 40 милях от мыса Челюскина обна­ружил низменную землю. Четвертым по счету морепла­вателем, обогнувшим мыс Челюскина в 1918 году, яв­ляется Роальд Амундсен (шхуна „Мод”).

Ныне благодаря успешной работе советских ледоко­лов мыс Челюскин утратил былое обаяние неприступ­ности. Почти ежегодно, и притом в одну навигацию, наши моряки огибают самую северную точку азиатского материка. С сооружением здесь в 1932 году советской радиостанции, мыс Челюскин и прилегающую территорию можно считать до известной степени освоенными. Чтобы сопоставить, что здесь было, с тем, что происходит здесь ныне, приведем характерный отрывок из дневника Д. Дуплицкого, начальника похода 1934 года на „Литке” из Владивостока на Мурманск.

„23 – 24 августа. Мыс Челюскин. Начинаем совмест­ную с „Ермаком” проводку каравана Второй Ленской экспедиции в составе 4 судов. Начальник экспедиции Орловский просит взять на буксир пароход „Партизан Щетинкин”. У этого парохода – тонкая обшивка, он по­лучил пробоину. Идем к „Щетинкину”, берем его на буксир и ведем на лед. Капитан Николаев лично руко­водит проводкой, не покидая мостика. Мы со Щербиной дежурим на корме. К утру проводка благополучно за­кончена. „Щетинкин” без одного повреждения выведен на воду”.

Эта совсем необычайная для здешних мест картина напоминает нам скорее весеннюю сценку где-нибудь в Финском заливе около портового города.

Спустя два месяца после ухода „Литке”, усилиями 32 зимовщиков была закончена организация научных лабораторий, постройка 5 домов на 286 кв. метрах, со­оружены три павильона – магнитный, для изучения ат­мосферного электричества и аэрологический, расширена баня и устроен собачник на 40 собак.

*   *

*

Нам остается ознакомиться с работой последнего, восточного отряда. Выше мы указывали, что отправив­шийся в июне 1735 года из Якутска третий крупный отряд Великой Северной экспедиции под начальством Прончищева и Ласиниуса разделился в устье Лены: Прончищев пошел на запад, Ласиниус же – на восток. Судьба экспедиции на запад нам уже известна, посмот­рим же, как осуществил Ласиниус свою задачу продви­жения морем через Берингов пролив на Камчатку или к устью реки Анадыри.

7 августа 1735 года, в сопровождении подштурмана Ртищева, ученика Глазова, геодезиста Баскакова, под­лекаря, иеромонаха и 44 человек команды, на двухмач­товом шлюпе „Иркутск" Ласиниус отплыл в юговосточном направлении. Уже через четыре дня Ласиниус, встре­тив большие массы льдов, стал отыскивать подходящих „отстойных мест к зимовке”. Таковым местом, по его мнению, могло служить устье реки Хараулаха в углу залива Борхая (71°28'), где было найдено пять старых якутских юрт. В дополнение к юртам Ласиниус распоря­дился построить еще довольно вместительный барак дли­ною в 11 сажен, разгороженный на четыре отделения; барак отапливали три печи, отдельно была построена баня. „Только для крыши не успели набрать достаточно лесу и покрыли ее дерном; а печи, за неимением глины, были принуждены сделать из местной селитряной земли которая худо держала тепло и часто рассыпалась”.

Вообще Ласиниус готовился провести зимовку с наи­возможным в его условиях удобством. Рассчитывая, что кампания продолжится по меньшей мере еще два года, и не особенно надеясь на поступление свежей провизии, Ласиниус значительно сократил паек. Пер­вой жертвой этой излишней предусмотрительности сде­лался он сам. С наступлением полярной ночи и жесто­ких морозов начались заболевания цынгой, принявшие вскоре повальный характер. Если бы Ласиниус при первых признаках жестокой болезни улучшил для всех питание, а также заставлял команду находиться больше в движении и занялся охотой, вряд ли бы его отряд постиг такой печальный конец.

Но в то непросвещенное время мало понимали, что такое цынга, и какие необходимо соблюдать гигиениче­ские меры, чтобы ее избежать, не понимали также и зна­чения свежего воздуха, чистой воды, опрятных поме­щений и белья. Вдобавок и пища была крайне однооб­разна и часто недоброкачественна – преимущественно солонина и сухари. Вот чем объясняется, что во все продолжение Великой Северной экспедиции так часто посещали зимовщиков и плавающих на судах тифы в раз­ных формах и цынга. По числу жертв партия Ласиниуса из всех партий Северной экспедиции заняла первое место.

19 декабря экономного начальника не стало, сле­дом за ним умерли поручик Полубородов, геодезист Баскаков, подлекарь, ученик Глазов и один за другим 31 человек команды. Смертность в течение такого ко­роткого промежутка времени колоссальная! Оставшиеся в живых подштурман Ртищев, иеромонах и 7 матросов с первыми лучами весеннего солнца отправились в Якутск*. Так закончилась первая попытка описать сибирский бе­рег к востоку от Лены.

Весною следующего года экспедиция, однако, про­должалась; вновь сформированный отряд отправился из Якутска в путь, под начальством находившегося до сего времени не у дел (разумеется, полярных) лейтенанта Дмитрия Лаптева*. С ним находились его помощники – лейтенант Плаутинг и подштурман Щербинин. Попытка Дмитрия Лаптева проскочить на восток, для чего необ­ходимо было обогнуть мыс Борхая и Святой Нос, также была неудачна. Повстречав великие непроходимые льды, загородившие стеной путь, от которых с трудом прихо­дилось отталкиваться, непрестанно пребывая при этом „в великом страхе”, Лаптев 14 августа созвал совет, на котором решено было возвратиться.

Мало этого, на „консилиуме” было также вынесено следующее решительное постановление: „И на предбу­дущий год на море не выходить, понеже к проходу до реки Колымы и до Камчатки, по всем обстоятельствам, ныне и впредь нет никакой надежды”. Зимовали на Лене под 70° 40' в пяти сооруженных юртах. И в эту зимовку наши моряки не избегли грозной цынги, все они поголовно переболели, но смертный случай был один, что, по объяснению Лаптева, нужно было припи­сать какому-то „кедровому стланцу”, коим он лечил больных и образчики которого даже представил в Адмиралтейств-коллегию.

По окончании зимовки Дм. Лаптев лично отпра­вился в Петербург, чтобы доложить о невозможности выполнить порученное ему задание. Однако в Петер­бурге хотя и отнеслись к Лаптеву со вниманием и „удо­стаивали особенной доверенности", называя его моряком „добросовестным”, „искусным”, знающим тамошние места, и обнадеживали различными милостями „за со­вершенное окончание”, но все же потребовали, чтобы он еще раз сделал попытку осуществить плавание на восток через Ледовитый океан; в отношении же инструкций ему заявили, что ему дается полная власть, и руки у него не связываются”. Дмитрию Лаптеву ничего не оставалось, как вторично принять на себя командо­вание экспедицией и приступить к деятельной подготовке ее.

Для предварительных описных работ, ранней весной 1739 года на собаках, в сопровождении „бывалых людей”, был командирован из Якутска на реку Яну матрос Лошкин. Ему надлежало заняться описью берегов от устья Яны по направлению к Святому носу и за­тем следовать обратно до устья Лены. Вслед за Лошкиным на реку Индигирку „для описи ее по всему про­тяжению от вершины до устья” был послан геодезист Киндяков. На худой конец, в случае, если морскую экспедицию снова постигнет неудача, Дмитрий Лаптев намеревался, построив на Индигирке суда, следовать к Колыме.

В свой новый поход Дмитрий Лаптев, в сопровождении штурмана Щербинина, отправился из Якутска вниз по Лене, лишь только вскрылась река. Всего в экспедиции участвовало 60 человек.

5 июля Лаптев уже выходил к устью восточного или Быковского протока Лены, где снова встретил льды, столь надоевшие не только нашим морякам, но, веро­ятно, и читателям. Задержавшись в Севастьяновской губе, произвели ее подробную опись. Ко льдам присо­единились свежие прот<