Глава XVI. Последняя разведка

 

Казалось, уже целая жизнь прожита здесь, под землёй! Странная, вчера ещё считавшаяся невероятной жизнь, где не было деления на дни и ночи, где сверху, снизу, со всех сторон, вокруг и везде был один сплошной камень и лишь выточенные в его толще глубинные пустоты были ничтожным пространством, в котором возможно существование человека.

Но всё шло своим порядком, строго соблюдаемым в подземной крепости. Гудели телефоны в штабе, сменялись караулы, выставлялось боевое охранение в секторы «Волга» и «Киев». На нижнем горизонте политрук Корнилов ежедневно вёл с партизанами учебную стрельбу по свечкам. В Ленинском уголке Володя проводил в свободное от работы время пионерские сборы.

Впрочем, свободного времени теперь почти не оставалось.

В три смены, ни на минуту не останавливаясь, не ведая о том, ночь или день на земле, партизаны работали «на подземном объекте № 1».

«Объектом № 1», чрезвычайным и сверхударным, партизаны величали новую узкую штольню, которую прорезали теперь в одном из самых отдалённых секторов каменоломен, где тянулся на километры заброшенный, давно не разрабатываемый горизонт. Жученков определил, что место это находится далеко за пределами каменоломен, оцепленных немцами, и хорошо укрыто двумя холмами.

Пробиваться вручную изнутри, вести тоннель вверх, врезаться в толщу камня, нависшего над головой, осыпающегося, слепящего глаза едкой крошкой, было делом мучительным. Люди работали в полумраке, устроив из обрезков фанеры, а то и просто из газет защитные козырьки. Работали рьяно, упрямо, яростно, в душном полумраке, где клубилась разъедающая глаза известковая пыль. Долговязый дядя Яша Манто и тут, впрочем, находил немало поводов для своих неизменных шуток.

– Боже ж мой! – слышалось то и дело из узкой расщелины, где стояла укрытая фанерным щитом шахтёрская лампочка и маячила похожая на огромное тощее пугало тень шеф‑повара. – Боже ж мой, сколько на мою голову шишек достанется! Ведь это буквально на всех хватило бы с запасом.

– Это почему же? – спрашивали партизаны, предвкушая остроту.

– Да очень просто, – отвечал дядя Яша. – Там, где все проходят вполне свободно, я через мой выдающийся рост на каждом повороте определяю собственной головой прочность камня. Нет, видно, я родился на свет не для того, чтобы жить под землёй, а чтоб ходить под открытым небом с поднятой головой… Ну, оставим разговор, давайте работать. Учтите, что мы с вами роем не просто выход. Это выход с того света на этот. Только разобраться в этой темноте, где тот свет, а где этот, довольно трудно.

Партизаны смеялись, вытирая глаза, слезящиеся от пыли, отряхивались. И кто‑нибудь говорил беззлобно, так, больше для порядка:

– И как это тебе, дядя Яша, столько языком работать не утомительно!

– Чудаки! – отзывался дядя Яша. – Если бы вы кое‑что читали, вы бы знали, что один учёный сказал так: «Я рассуждаю – значит, я существую»[19]. А я люблю делать это вслух. А то мы живём в такой темноте, что, пока я не слышу собственного голоса, я, бывает, даже сам не знаю, живой я или уже кончился.

Пионеры тоже работали на «объекте № 1». Они помогали разбирать и выносить из забоя каменную осыпь. Проголодавшиеся, потные, облепленные известковой пылью, от которой начинала зудеть кожа, они шумно являлись на камбуз, где их встречал тот же Манто.

– Как говорится, подведём итоги, пока итоги не подвели нас, – шутил дядя Яша, уже снявший фартук каменщика и надевший поварской халат.

Комиссар Котло тоже полагал, что можно подвести кое‑какие итоги. Близился конец года. Уже полтора месяца выдерживала осаду маленькая подземная крепость. Положение становилось, правда, с каждым днём всё более трудным, никто этого не скрывал, но всё‑таки партизаны оттянули на себя специальный полк гитлеровцев. Более двух тысяч солдат днём и ночью караулили район каменоломен, страшась новой вылазки партизан. Полтораста фашистов было перебито во время большого подземного сражения и в других схватках и вылазках. Немецкое командование продолжало считать, что под землёй скрываются крупные силы партизан.

Полтора месяца дралась против армии захватчиков горсточка насквозь прокоптившихся, мучимых постоянной жаждой людей, едва насчитывавшая теперь вместе с детьми девяносто человек. Седьмую неделю не видели эти люди солнца и звёзд. Уже сорок с лишним дней не имели они ни одного глотка свежего воздуха. Холодный камень был их небом, бессменная тьма давила им на очи, могильная сырость ломила их суставы. Но они жили здесь, внизу, так, как решили жить, как требовала их совесть.

Давно уже свыкся Володя с этой жизнью, удивительной, ни на что не похожей как будто, но в то же время во всём отвечающей тем большим, мудрым привычкам и законам, которым подчинялась его жизнь и там, наверху, до войны. Шли политзанятия у бойцов, в Ленинском уголке при свете лампочек‑карбидок пионеры рисовали, клеили, переписывали подземную стенгазету; политрук Корнилов проводил воспитательные беседы. Володю сперва удивляло, а порой даже обижало, что Корнилов был так требователен и пунктуален во всех занятиях, не прощал малейшей провинности в подземной службе, бранил за пустяковое опоздание или самую мелкую неаккуратность. Потом Володя понял, как важно было здесь, под землёй, в потёмках, точно следовать всем правилам, которым подчинялась та большая, залитая солнцем, свободно дышавшая, просторная жизнь, что была наверху до прихода врага. Он замечал, что всем – бойцам и партизанам, и придирчивой тёте Киле, и злой на язык Наде Шульгиной, – всем нравилось, что они и тут, под камнем, заживо замурованные фашистами, ведут жизнь такую, какую полагается вести обыкновенным советским гражданам. Это сознание наполняло всех ощущением гордой и упрямой силы: живём, мол, честно, как для нас заведено, и ничего с нами враг поделать не может, пока мы живы…

За право жить так, как совесть велит, погиб командир Зябрев, чудо‑человек по красоте и силе. За это сложили головы и комсомолец матрос Бондаренко, и старый партизан Иван Гаврилович Шустов, и Москаленко. А теперь за то же умирал общий любимец – лейтенант Ваня Сергеев.

Подолгу просиживала возле его койки Нина Ковалёва. Сергеев бредил, силился подняться, стонал. Что‑то пугающее и чужое появилось уже в его осунувшемся лице. Оно приобрело какие‑то черты сходства с хорошо запомнившимся Нине лицом матроса Бондаренко. И это зловещее сходство, неясное, почти необъяснимое словами, но с каждым днём всё сильнее проступавшее, вызывало у Нины тяжёлое, тоскливое предчувствие…

Порой Ваня Сергеев, очнувшись, долго смотрел на Нину, клал свою широкую, но теперь очень исхудавшую ладонь на её руку.

– Ты не уходи, – просил он. – Холодное тут всё… Камень… А у тебя рука такая тёплая… Слушай, Нина, – он смотрел на неё беспомощным, просящим взглядом, – неужели мне конец? Неужели это всё?..

Нина принималась успокаивать его, гладила руку, сама чуть не плача. Потом он забывался, а Нина вынимала из санитарной сумки свой бывший ученический дневник, с которым не расставалась по‑прежнему, и в графе «что задано» торопливо записывала:

 

«Как он мучается! Я помню его в последний час перед обедом 27/XI–41. Он шёл такой большой, на боку висела сумка полевая, наган. На нём была чёрная шапка, он был хорош. Чёрные брови, как стрелы, глаза блестели, он был полон желания отомстить врагу… Он подошёл к нам, улыбнулся… Мы сказали ему, чтобы он берёг себя, но он почему‑то грустно посмотрел на нас. И теперь очень трудно вспоминать это. Он лежит теперь в постели умирающий, всё у него болит, он хочет жить, и что‑то отнимает у него жизнь… Как он мучается! Сердце разрывается, как мне жаль его… Неужели он умрёт? С каждым днём всё хуже его состояние… Днём и ночью мы с Надей Ш. читаем ему книги, веселим его, стараемся заговорить, чтобы не думал о смерти. Он так верил, что мы выйдем из этой пещеры, верит и сейчас в освобождение, что будет жив… А скоро придёт смерть. Рука заражена. Заражение дошло до локтя. Надя и я не отходим от него. Как ласково он называет нас! Золотенькими ласточками, кровиночками родными… Он хочет видеть нас всё время. Не смыкая глаз, мы сидим около него. Всё думаем, что он умрёт. Бедный Ваня, какого друга мы теряем! Неужели он умрёт?..»

 

Была необходима срочная операция. Но кто же мог сделать её под землёй? Вся надежда была на «объект № 1». Может быть, выйдя на поверхность и добравшись до Старокрымских лесов, соединившись с другими партизанами, можно было бы отыскать хирурга и спасти Ваню, если только он доживёт до этого дня.

По расчётам Жученкова, ведя работы в три смены, за четыре‑пять недель можно было пробить новый тоннель и увидеть небо. По приказу командира Манто уже распределил продукты, расфасовал их, как он выражался, по двадцати кило на душу и спину, предупредив, что во время перехода отряда на поверхность «камбуз будет закрыт на учёт». Тётя Киля вместе с девушками уже собирала вещевые мешки.

Отряд готовился выскользнуть из каменной западни.

Однако выходить наобум было нельзя. Следовало сперва ещё раз проверить, нет ли немецких патрулей и караулов в районе предполагаемого выхода. Затем необходимо было связаться с партизанами Пахомова. Его отряд держался в Аджи‑Мушкайских каменоломнях, далеко от Старого Карантина, в противоположном конце Керчи.

Но как пробраться туда?

И опять, грузно навалившись на стол, вобрав круглую голову в широкие плечи, уперев подбородок в выпуклую грудь, сидел в хмуром раздумье комиссар Котло.

Все были здесь, в штабе: и сам командир Лазарев, только что вернувшийся с «объекта № 1» и то и дело вытаскивавший из‑за ворота колючие крошки ракушечника, и начальник строительства, он же главный подрывник, Жученков, и, как всегда, тщательно побритый, с аккуратной белой полоской над воротником закоптелой гимнастёрки Корнилов, и шеф‑повар Манто. Все были тут, и каждый понимал, что оставаться больше в неведении, пробиваться наверх вслепую нельзя: надо что‑то предпринять, нужно уже сейчас выслать наверх разведку.

Лазарев выковырял пальцем из уха забившуюся туда ракушечную пыль, наклонил на эту сторону к плечу голову, потряс ею, как это делают купальщики, нырявшие с головой и только что вылезшие из воды.

– Всюду залазит, проклятая, – проговорил он. – И наелся и нанюхался. И уши полны и рот. Не отплюёшься.

– Я так полагаю, товарищ командир, – вмешался тут же неисправимый Манто, – что это нам необходимо для внутренней побелки, а то мы совершенно насквозь прокоптились. Так не вечно же нам быть чёрненькими, пора стать и беленькими.

Все невесело усмехнулись. Командир вытряс ракушечный песок из другого уха и сказал:

– С Пахомовым нам связаться – прямая надобность. Они, в случае чего, могут там шумок поднять, на себя немцев оттянуть, тем самым и от нас внимание отвлекут. Ну, а мы в это время как раз и двинемся отсюда. И вообще нам связь с аджи‑мушкайцами крайне нужна.

– Не могу! – сказал комиссар и, расправив грудь, поставил оба тяжёлых кулака на стол. – Всё правильно, всё верно, но не могу я ещё раз допустить, чтобы опять пионеры на риск шли.

– Опасно откладывать это дело даже на день, если хотите – даже на час опасно, – возразил Лазарев. – Весь день сегодня какая‑то наверху возня идёт. Мне уже сообщили из «Киева» и с «Волги». И взрывы какие‑то там хорошо прослушивались. Видно, немцы к Новому году хотят нам тут ёлку засветить. Надо ждать, что вот‑вот они воду качать начнут. Ну хорошо, на этих секторах мы штольни и шурфы закрыли, а что, если они через другие стволы заливать станут? Никак нельзя, товарищи, нам ждать. Да и выходить, если даже всё благополучно пройдёт, нам вслепую нельзя никак.

Котло сказал:

– Может быть, всё‑таки попробуем на этот раз без ребят обойтись? Есть у меня один лаз на примете. Если там завалы разобрать, можно попробовать выбраться. Я уж третий день туда ползаю. Думается мне, там вокруг чисто.

Так было решено отправить наверх через обвалившийся лаз Важенина и Макарова, двух самых опытных и смелых партизан, бывалых разведчиков. Высчитав по часам, когда на поверхности будет ночь, разведчики неслышно разобрали у одного неприметного выхода завал и тихонько выползли наверх.

Но не продвинулись они там и двух метров, как раздался сильный взрыв. Целый рой огненно‑красных хвостатых трассирующих пуль взвился над лазом в сливающейся трескотне выстрелов. Злой луч прожектора обдал камни у входа леденящим мечущимся сиянием. Через несколько минут в лаз приполз задыхающийся, тяжело раненный Макаров; на спине своей он тащил убитого Важенина. Оба подорвались на одной из незаметных мин, которыми немцы усеяли всё пространство возле каменоломен.

Макаров как вполз в штольню с телом погибшего друга, так и остался там лежать на каменном полу в беспамятстве и больше уже не приходил в сознание. К вечеру он скончался.

Так партизаны потеряли самых бесстрашных и испытанных своих разведчиков – Власа Важенина и Николая Макарова.

Долго стояли потом угрюмые пионеры‑разведчики в почётном карауле у их тел, покрытых алым знаменем.

 

 

* * *

 

Теперь комиссару ничего не оставалось, как ещё раз согласиться на предложение Лазарева и разрешить поручить дело юным разведчикам. Снова всех должен был выручить последний Володин лаз, через который никто, кроме мальчиков, не мог протиснуться наверх.

Но, может быть, за последние дни немцы обнаружили и эту потайную лазейку? Может быть, и она уже заминирована?

– Знаю, как быть, – решил комиссар. – Пиратка, иди сюда, собачий сын, живо!

Из тьмы подземного коридора донёсся заливистый лай, потом послышалось цоканье когтей о камень, и через минуту Пиратка уже прыгал вокруг хозяина, тёрся об него закоптелой шерстью, старался лизнуть в лицо, отряхивался, гавкал.

А ещё через четверть часа к узкой щели в конце одной из галерей, откуда из‑под камня вырвался свежий, пахучий ветер с воли, подполз комиссар, таща за собой Пирата, которого он крепко ухватил за шею. Чтобы Пират, не дай бог, не разлаялся, морду ему стянули ремешком, что вызывало бурное негодование пса. Он пытался несколько раз лапами содрать узлы, стянувшие ему челюсть, но потом печально смирился, тем более что его ждали новые унижения. С двух сторон к его ошейнику привязали на шпагатинах тяжёлые металлические болванки.

С этим уже Пират решительно не мог смириться, и у самого лаза, где чуткие ноздри его жадно втянули сладчайший воздух поверхности, от которого он почти отвык, Пират упёрся и опасливо попятился назад. Как ни толкали его, как ни подпихивали, как ни старались просунуть барахтающееся, срывающееся с камня тело собаки через щель, как ни уговаривал комиссар своего любимца, сперва называя его всеми ласкательными охотничьими словами, нежнейшими кличками, улещая всякими посулами, а затем перейдя на довольно обидные выражения, вроде: «Собака ты, собака, сучья лапа, псиная кровь», – ничего не помогало. Пират не желал вылезать и поднимал такую возню, что, находись тут поблизости кто‑нибудь из немцев, обошлись бы они без звукоуловителей…

– Чует, собачий сын, пёс чёртов, что‑то неладное, – решил в конце концов комиссар. – Нельзя тут ребят выпускать. Пиратка зря артачиться не станет, тут есть что‑то… Верьте слову.

Но тут вмешался сам командир группы юных разведчиков.

– Товарищ комиссар, – сказал Володя, – вы совсем зря боитесь за нас. Ничего тут нет. Ну, хотите, давайте проверку сделаем.

– А как же ещё ты проверку сделаешь, если Пират осрамился?

– А я вот вспомнил, как меня покойный дядя Шустов учил. У нас там около штаба пруты длинные из железа валяются, которые для арматуры приготовлены были, на строительство. Вот мы к концу привяжем сейчас болванки, высунем их через лаз и поширяем туда‑сюда… А можно ещё крюк сделать на конце. Забросим, а обратно за верёвку тянуть будем. Если где мина заложенная есть, сразу зацепит и – трах! Вот мы и узнаем, заминировано или нет.

– Эх, головёшка ясная! – сказал Котло. – Запомнил, чему учили! – И он осторожно положил свою широкую ладонь на Володину макушку.

Так и сделали. Долго щупали прутами землю возле расщелины, забрасывали и подтягивали за верёвку железные крючья. И только тогда, когда убедились, что вокруг лаза всё чисто и немцы, видно, не разнюхали об этой спасительной норке, командир и комиссар разрешили Володе действовать. Решено было выпустить Володю перед рассветом, чтобы он мог в темноте выбраться за пределы каменоломен, проникнуть затемно в посёлок, а там уж действовать, когда будет светло. На этот раз Володя шёл один: Ваня Гриценко занемог, а Толя Ковалёв зашиб ногу на объекте. Да и вообще удобнее было сейчас рисковать в одиночку. Как всегда перед разведкой, Лазарев и Котло подробно, негромко и долго разъясняли Володе задание. Надо было разузнать, не провели ли немцы трубы в другие шурфы и штольни, не выставили ли они постов в районе, куда выйдет штольня «объект № 1». Но главное и самое трудное было не в этом. Задание, которое на этот раз дали маленькому разведчику, было потруднее, чем всё, что делал до этого Володя Дубинин. Ему предстояло добраться до Керчи, а оттуда как‑нибудь пройти в Аджи‑Мушкай и любыми путями установить связь с Пахомовым.

– Всё понял, Володя? – И комиссар пытливо заглянул в смышлёные, смело и серьёзно смотревшие на него глаза Володи. – Вижу сам, что понял. Значит, если убедишься, что над объектом нашим всё спокойно, нового водопровода нигде немцы не соорудили, ты не возвращаешься. Есть? Тогда прямиком отправляешься в Аджи‑Мушкай. Снарядим мы тебя основательно: дело это не на один день. Так что… – Котло легонько усмехнулся, – так что, друг мой, до будущего года уже не увидимся…

Володя нахмурился, потёрся подбородком о плечо, снова вскинул глаза, в которых теперь проступил испуг.

– Это так надолго? До следующего года?

– Год‑то следующий послезавтра будет, умная твоя голова!

Володя остолбенел. Под землёй дни легко путались, сливались в один, часто нескончаемый, огромный, тусклый день, не имевший ни утра, ни вечера. Недавно они начали готовиться с пионерами в Ленинском уголке к встрече Нового, 1942 года. Но всё последнее время Володя был занят на объекте и как‑то не заметил, что время уже подошло и Новый год наступит через день. А вот ему придётся встречать Новый год одному, неизвестно где, среди врагов, в трудном пути, в поисках тайных путей к далёким и нужным друзьям‑спасителям. Ни разу ещё Володе не было так страшно уходить из подземной крепости наверх.

– Ну ничего, дружище! – утешил его комиссар, заметив выражение растерянности и беспокойства на лице мальчика. – Вернёшься – отпразднуем Новый год на славу.

Сейчас подземелье показалось Володе таким уютным… Никогда ещё не было ему так жалко расставаться с ним. При одной мысли, что через час он окажется на ледяной земле, словно помертвевшей во власти ненавистных пришельцев, его начинал пробирать озноб.

Пока дядя Яша Манто кормил его ужином, а тётя Киля собирала ему еду на дорогу, Володя успел отдать последние распоряжения своим пионерам. Толя и Ваня, сквозь сон услышав, что Володя идёт в разведку, разом прибежали к нему, и оба внимательно слушали то, что наказывал им «командир группы». Остальные пионеры уже спали.

Затем Володя встал, вытер рот в одном направлении тыльной стороной кисти, потом в другом – ладонью и, наконец, лоснящимся рукавом куртки.

– Спасибо большое вам за угощение, дядя Яша! И вам спасибочко, тётя Киля!

– На здоровье, на здоровье, дорогой! – проговорил Манто.

– Не за что, милый, не за что, счастливо тебе, – скороговоркой отвечала Акилина Яковлевна и всхлипнула.

А потом, как всегда в таких случаях, политрук Корнилов усадил его на каменную лежанку, сам сел рядом и обнял его за плечо, тихо говоря:

– Ну, давай напоследок, перед дорогой, посидим тихонько, обо всём подумаем…

 

 

* * *

 

Наверху была оттепель, и снег, по которому полз Володя, то и дело припадая к нему губами, уже слежался и оседал под тяжестью тела целыми пластинами. С моря доносился неумолчный, то усиливающийся, то слегка стихающий гул. Видно, вчера был шторм, и море ещё не успокоилось после него. Ветер с пролива был не сильным и нёс тёплую усладительную свежесть, по которой так скучали люди там, внизу, под землёй.

Вокруг было очень тихо. Ни звука не доносилось и со стороны посёлка. Только где‑то на окраине стучал движок.

Володя благополучно прополз знакомой ложбинкой, трогая руками дорогу перед собой, чтобы не напороться в темноте на проволоку, не зацепить верёвочных щупалец мин. Несколько раз он замирал, прислушиваясь. Тишина, на этот раз ничем решительно не нарушаемая, начинала казаться ему странной. Всегда в этот час уже хлопали двери и калитки в посёлке, перекликались простуженные голоса патрульных, урчали прогреваемые моторы грузовиков. А сейчас ничего не было слышно.

Очутившись за знакомой оградой домика на краю посёлка, откуда обычно начинался путь юных разведчиков, Володя долго ещё настороженно вглядывался в редевшую темноту, вслушивался, замирал. Чуткий слух его распознал какие‑то очень далёкие шумы, приглушаемые грохотом прибоя. Но вокруг всё по‑прежнему было тихо.

Прошло не меньше часа. Вдали, над Камыш‑Буруном, небо уже накалялось, готовясь принять утреннее солнце. Птицы завозились в голых ветвях. По‑прежнему громко и настойчиво стучал где‑то неподалёку движок, но всё в посёлке оставалось тихим и неподвижным.

Обычно Володя ждал часа, когда на улицах посёлка начиналось движение: тогда можно было, смешавшись с народом, следовать своим путём, не привлекая к себе внимания. Но сегодня он уже порядком застыл, хотя и принимался то и дело приседать за оградой, хлопать себя, скрестив руки, по плечам кулаками, чтобы согреться. Время тянулось очень медленно. Улицы продолжали быть пустыми, безлюдными, молчаливыми. Напрасно Володя высовывался за ограду, проглядывал всю улицу и влево и вправо – нигде не было видно ни живой души. Тогда маленький разведчик, которому уже наскучило сидеть за каменной оградой, тихонько вышел на улицу, быстро пересёк её и пошёл огородами вдоль посёлка, в котором всё казалось словно вымершим.

Володя шёл туда, откуда доносился настойчивый стук движка. Вскоре он очутился на пустыре перед большим домом. Раньше там жил инженер, который эвакуировался перед захватом Камыш‑Буруна немцами. В доме помещался ныне немецкий штаб. Это уже давно высмотрели разведчики партизан во время своих предыдущих вылазок. Здесь всегда по утрам царило оживление: подъезжали машины, мотоциклы, конные фуры, толпились солдаты.

Ни живой души не было здесь сегодня. Пустынен был двор с пятнами машинного масла на снегу. Воробьи беспрепятственно прыгали, роясь в замёрзшем навозе и в набросанном сене. Не было часового под большим деревянным грибом у ворот. И только в глубине двора под навесом продолжал стучать движок на высоких железных колёсах.

Володя подобрался немного поближе и остановился в изумлении. Стекло в большом окне инженерского дома было выбито. Штора затемнения, наполовину оборванная, клочьями свисала на подоконнике; за ней Володя разглядел что‑то пёстрое, сверкающее, повитое гирляндами многоцветных огней.

Мальчик смотрел на это чужое и волшебное видение, напомнившее ему такие сладкие, чудесные дни. Он боялся поверить тому, что видел. Но кто хотя бы раз в жизни вдыхал воздух, наполненный запахом хвои и тёплым дыханием свечей, ютящихся в душистых ветвях, кто слышал лёгкое хрустальное теньканье хрупких цветных шаров, сияющих стекляшек, перезвон бусинок, – тот всегда узнает с первого же взгляда этот сказочный лучистый знак ребячьего счастья!

Да, это была ёлка! Ёлка в огнях, в игрушках и бусах, опоясанная радужными гирляндами электрических лампочек. Они ярко горели за разбитым окном, в сумраке горницы, в которую заползал свет зимнего утра.

С каждой минутой становилось всё светлее и светлее на улице, и вместе с тем тускнели ёлочные огни за окном. Володя, ничего ещё не понимая, глядел из‑за угла сарая в этот странный мир, так внезапно застывший, полный неподвижности и молчания. Это было какое‑то мёртвое царство, как в сказке о Спящей царевне. Утренний ветер упал. Неподвижно висела в окне оборванная синяя штора. Слабый дымок над трубой, казалось, остекленел на небе. Неподвижно горели на ёлке цветные лампочки. Только движок под навесом стучал по‑прежнему часто, настойчиво, упрямо, словно хотел разбудить этот заснувший мир.

Провода от двигателя – толстые кабели – тянулись к дому. Володя пошёл вдоль них, приблизился к крыльцу, тихонько постучался. Никто не ответил ему. Он прошёл к окну, подтянулся на руках так, чтобы заглянуть внутрь комнаты.

Страшный беспорядок был в ней. Скатерть сползла с большого стола, на котором друг на дружке, как сбитые кегли, валялись упавшие бутылки. Сгрудились в беспорядке стулья. Один стул лежал на диване. Шкаф был распахнут настежь. Одежда словно вытекла из него на пол тяжёлыми длинными струями материи. За подсвечник пианино зацепились подтяжки, сползшие на клавиши. В комнате не было ни души, но в ней царило какое‑то немое смятение и дико выглядели продолжавшие гореть на ёлке огни лампочек.

Ничего ещё толком не понимая, но охваченный предчувствием каких‑то удивительных, ошеломляющих событий, только что свершившихся здесь, не понимая ещё их значения, полный страха и надежд, Володя бежал по улице к центру Старого Карантина. И вдруг до него донеслись мерные звуки слаженного шага многих людей. Володя остановился. Прислушался. Так захлебнулся воздухом, что долго не мог откашляться, припав к калитке дома, которая открылась от толчка, испугав Володю. Звуки приближались. Тррапп!.. Трамм!.. Тррапп!.. Трамм!.. – раздавалось на тихих улицах. С каждым мгновением звук этот становился громче, приближаясь и уверенно заполняя собой всё окрест. Напрасно торопливо частил там, за пустырём, где только что был Володя, с безнадёжной настойчивостью делавший своё дело движок. Новый, мерный звук уже заглушал его. Он отдавался в проулках замёрзшего посёлка, на него отзывалась каждая клеточка в теле юного разведчика, потому что он знал этот броский, прочный, ладный шаг, свойственный только нашим морякам. И Володе казалось, что с каждым шагом становится светлее на улице, словно само утро вступало в Старый Карантин, шагая в ногу с теми, кто сейчас должен был показаться из‑за угла. Тррапп!.. Трамм!.. Тррапп!.. Звук уже казался Володе оглушительным. Вцепившись в колья ограды, просунувшись между ними, весь подавшись вперёд, часто дыша, Володя глядел на дорогу с нетерпением, которое становилось совершенно непереносимым.

И вот он увидел наконец! В быстро рассеивавшемся утреннем сумраке, словно сгоняя его прочь с земли, шли люди в таких знакомых чёрных бушлатах, в чёрных шинелях, перехваченных кушаками, в бескозырках, плотно пришлёпнутых, сдвинутых с затылка на брови. Но если бы даже и не рассмотрел Володя столь знакомых ему бушлатов и бескозырок с красными звёздами и ленточками, всё равно с одного взгляда понял бы он, что это идут свои. Да, это не был парадный гусиный шаг прусской выучки, каким ходили ещё недавно часовые у немецкого штаба, – шаг с носка на вытянутых, словно окоченелых ногах, будто пробующих прочность земли, прежде чем ступить на неё. Это не был бухающий с нарочитой старательностью топот немецких патрулей, тщившихся показать, что они властвуют над землёй, которую попирают толстыми подошвами, подбитыми гвоздями. Нет, это был лёгкий и вместе с тем очень прочный, вольный, но строго подчинённый одному вдохновляющему движению шаг людей, которые уверенно ступают по своей собственной земле, всегда, испокон веку, законно им принадлежавшей и вот опять снова отвоёванной.

И, уже ни о чём не думая, рывком перемахнув через ограду, кинулся Володя навстречу им. Всё забыл он в это мгновение: и правила передвижения разведчиков, и все наставления Корнилова, и необходимый порядок в обращении к начальству. Он с разбегу кинулся прямо на грудь шедшего впереди с автоматом на руке высокого моряка в фуражке с козырьком и с красной звёздочкой – должно быть, старшины.

– Дяденька, дядечка! Товарищ командир, ой, ура!.. Разрешите обратиться? – бормотал он, крепко ухватившись за отвороты командирского бушлата.

Старшина немного оторопело глядел на него, стараясь отодрать Володины руки от своего бушлата. Полные сумасшедшей радости, огромные глаза смотрели с невероятно чумазого, закопчённого лица мальчишки.

– Стой! Ты что?.. Погоди… Ну?.. Ты откуда, такой дух чёрный, выскочил? – смущённо спрашивал старшина. – А ну отцепись, что ты, в самом деле!… А ну, кому говорю?

Володя отпустил командира, справился с волнением и восторгом, которые бушевали в нём уже безудержно, отскочил на шаг, вытянулся, приложив руку к шапке:

– Разрешите обратиться, товарищ старшина? Командир группы разведчиков партизанского отряда Старого Карантина Дубинин Владимир прибыл в ваше распо… то есть нет… Вы же сами прибыли… Нет… Дядя, вы с Черноморского флота?.. А фашистов что, уже повыгнали, да? Ой, вот уж ура, вот ура!

Он пятился перед шагающим старшиной, продолжая держать руку у шапки, что есть силы стараясь соблюдать положенный порядок, но сбиваясь, путаясь от счастливого смущения.

– Да ты хоть стань вольно, – сжалился наконец над ним старшина. – Тянется, тянется… Стой вольно, говори толком! Кто такой? Почему, как дух, чёрный весь?.. Отряд, стой! – крикнул он своим.

Моряки остановились; задние через головы стоявших впереди с любопытством разглядывали черномазого, тяжело дышавшего мальчугана с жарко горевшими от радости глазами. «Верно, что дух… С того света, что ли, выскочил?.. А глазёнки‑то прыгают – обрадовался!.. Эй ты, дух копчёный!» – послышалось из рядов.

– А ну, кончай! – прикрикнул на своих старшина и обратился к Володе, слегка склонившись к нему: – Ты выкладывай живенько, какой такой отряд, что за партизаны?

– Дядя старшина, товарищ командир, мы тут в каменоломнях… два месяца уже… Нам все ходы немцы цементом… а кругом заминировали. У нас там один сильно раненный погибает… Лейтенант… У нас тут бой вышел, дядя старшина… Я вам сейчас всё скажу. Мы ведь вас… мы так вас… – И вдруг Володя почувствовал, что он сейчас постыдно расплачется, заревёт, как девчонка. Он сам не мог понять, что с ним происходит, но ничего не мог поделать с собой. Губы у него разъезжались в стороны, горло перехватывало, он хотел сказать ещё что‑то, но, махнув рукой на все правила субординации, схватил обеими руками командира за рукав и ткнулся лицом в толстое чёрное сукно бушлата, где был нашит красный суконный знак минёра.

– Ну, чего ты? Подберись, малый, – успокаивал его старшина. – Натерпелся, видно, мальчонка… Теперь уж чего горевать‑то! Полный порядок. Ты давай, малый, подберись да выкладывай, что тебе нужно…

Через пять минут старшина уже знал все подробности о старокарантинских партизанах и о подземной крепости, в которую были замурованы девяносто смельчаков.

– Стало быть, сейчас надо будет вызволять твоих, – решил старшина, внимательно выслушав весь рассказ маленького разведчика.

– Нет, нет! – забеспокоился Володя. – Вы так сразу туда не идите. Там кругом всё заминировано. У нас двое наших подорвались, чуть было вылезли… Надо сперва там разминировать. Я вам покажу, дядя, где ход туда. Вы только скажите, товарищ командир: фашистов уже всех повыгнали отсюда? А в городе тоже уже наши?

– Наши, дорогой, наши, со вчерашнего дня уже. Десант был, на Феодосию и на Керчь. Штормяга только некстати выдался, а то бы ещё позавчера дело кончили… Жукалов! Тараскин! – вызвал он из рядов двух моряков. – Давай сюда! Отведите малого к капитан‑лейтенанту, доложите, как и что. Он даст сапёров, а парень укажет, где там ходы имеются. Ясно? А пока тут надо охрану поставить, а то из населения кто‑нибудь кинется в каменоломни, а там – он вот говорит – мины. Охотно верю. Действуйте!

Пока Жукалов и Тараскин вели Володю к школе в Камыш‑Буруне, где был штаб одной из частей Черноморского флота, участвовавшей в десанте, Володя узнал от своих спутников всё, что произошло за два последних дня.

А произошло вот что. В тёмную декабрьскую ночь корабли Черноморского флота неслышно приблизились к берегу и начали высадку десанта в нескольких пунктах Керченского полуострова. Море в ту ночь бушевало, стоял десятиградусный мороз. Суда обледеневали. Шторм достиг силы в одиннадцать баллов. Чёрные валы грозили выбросить корабли на берег, смыть и унести в море высаживавшихся десантников. Но моряки прыгали в ледяную воду, пробирались, погружённые по горло, к берегу, закреплялись на каждом камне. Шторм помешал выбить немцев с первого удара. Гитлеровцы считали, что они справились с десантом. На море продолжал свирепствовать шторм, и немцы были убеждены, что советское командование не возобновит своих попыток. Но неожиданно, в кромешной тьме бури, в стуже декабрьской ночи, последовал второй удар. Он был так стремителен и внезапен, что гитлеровские офицеры, справлявшие рождественскую ёлку, едва успели убежать из Старого Карантина. Они не успели даже выключить мотор передвижной электростанции, которая давала ток в штабные помещения.

После высадки первого десанта немцы выгнали из Старого Карантина всех жителей. Вот почему такая тишина встретила в посёлке Володю, когда он выбрался из каменоломен на поверхность. Теперь со всех сторон тянулись люди, возвращавшиеся в свои жилища.

Маленький разведчик сразу подумал о своей матери. Ему очень хотелось сейчас же броситься бегом к домику дяди Гриценко, черепичная крыша которого виднелась из‑за оголённых деревьев посёлка. На минутку у него мелькнула мысль: не попросить ли провожатых сделать крюк и зайти к его матери? Но он знал, как томятся ожиданием ничего ещё не знающие партизаны, замурованные под землёй. Он вздохнул, оправил стёганку и зашагал, стараясь попадать в ногу с моряками.

В штабе, который разместился в школе, его выслушал человек с озноблённым, обветренным и распухшим лицом, с воспалёнными от ветра и бессонницы глазами. На нём была морская шинель с нарукавными нашивками капитана‑лейтенанта.

– Минуточку, – сказал он, когда Володя кончил свой рассказ. – Это, кажется, как раз то, о чём нас запрашивали… Василенко! – крикнул он в соседний класс, откуда доносились жужжание зуммера и монотонные голоса телефонистов. – Василенко, а ну‑ка вызовите мне Петрова.

Когда доложили, что Петров на проводе, капитан‑лейтенант снял трубку с зелёного ящика на столе:

– Слушай! Тебе давеча что говорил этот, который с Аджи‑Мушкая пришёл?.. Да‑да, от Пахомова. В каменоломнях? В Старом Карантине? Они, понимаешь, замурованы, оказывается, уже давно. Вот их разведчик тут явился… Да, чудом, понимаешь, каким‑то выполз. Ты б на него поглядел, на кого он похож… И у них там раненый есть, тяжёлый. Нужна срочная хирургическая помощь. Да они не могут выбраться, пойми! Заминировано всё вокруг. Я тебя попрошу: выдели сапёров и живей давай. Ты учти, что там люди переживают! Фактически в могиле заживо… Почти два месяца. Ну, давай, давай! Их разведчик дорогу покажет.

– Товарищ капитан‑лейтенант, а где тот самый, который с Аджи‑Мушкая? Мне командир велел с ним связь установить.

– Установишь, установишь своевременно, – отвечал капитан‑лейтенант, – теперь уж не к спеху. Ты вот сейчас давай с нашими сапёрами туда, к каменоломням вашим, – покажешь, где пройти лучше. Там небось работы на день хватит. А ваши ведь ещё не знают ничего. Вот будет им новость к празднику! Садись покуда, жди.

Звонили телефоны в соседнем классе, входили и выходили люди. И при появлении каждого нового человека Володя вскакивал со стула и смотрел с такой восторженной нежностью, словно это был самый близкий друг, с которым он не виделся давным‑давно.

Вскоре явились сапёры. У них были длинные щупы с кружками на конце, лопатки, длинные ножницы, которыми обрезают проволоку. Поверх шапок были надеты скобки с телефонными наушниками.

– Ты поведёшь? – спросил командир сапёров у Володи. – В таком разе доложи сперва обстановку.

Доложив обстановку, В<