Глава IV. Тайна дяди Гриценко

 

Шли дни. Однажды после обеда возле дома, где жили Дубинины, остановилась грузовая машина, крытая поверх кузова брезентом. Из кабины высунулся и тяжело спрыгнул на мокрую мостовую дядя Гриценко. Володя, услышав шум подъехавшей машины, выглянул в форточку:

– Дядя Ваня приехал! Мама, Валя, к нам дядя Ваня приехал!

Дядя Гриценко торопливо прошёл с Евдокией Тимофеевной в дом, на ходу поздоровавшись со всеми.

– Ну как ты, кума, решаешь? – заговорил он, отмахнувшись рукой от стула, поданного Володей. – Эвакуироваться будешь или тут останешься? Дело ведь такое, что, пожалуй, и у нас незваные гости будут. А я Никифору обещал, в случае чего, вам подсобить.

Евдокия Тимофеевна поглядела на Володю, на Валю, окинула взглядом комнату, сказала неуверенно:

– Прямо, Иван Захарович, голова кругом. И так решаю и эдак, а никак в одно мысли не сведу. Ехать, если, так тоже ведь: пролив‑то бомбят… А оставаться – как оно ещё будет?

– Ну, так вот, – сказал Гриценко, – я говорить много не горазд. Только так: вам оставаться в городе – тоже конец. Узнают, что Никифор партийный, партизанил тут, – жизни вам не дадут. Подавайтесь‑ка лучше вы до меня, в Старый Карантин. Там вам поспокойней будет, да и Нюше с вами веселее, а то лежит всё, совсем заболела.

– А Ваня там останется? – спросил Володя.

– Да там, конечно, где ж ему быть… – начал было дядя Гриценко, но почему‑то замолк, пожевав губами, и другим уже тоном добавил: – А может, и не совсем там, но это уж видать будет.

И Володе показалось, что дядя Гриценко что‑то скрывает от него.

– Ну вот и решайте, – сказал Иван Захарович, – а мне ещё на базу съездить надо, в Рыбаксоюз. Коли решите, так зараз же собирайтесь, вещички там какие сложите… и дожидайтесь. Я завтра, а то послезавтра ещё раз в городе буду да и вас захвачу.

Пока дядя Гриценко договаривался с матерью, Володя выскользнул незаметно на улицу. У ворот стоял грузовик. Шофёр дремал в кабине. Володя осторожно поставил ногу на тугую толстую шину в прямоугольных наростах, схватился за край борта и заглянул в кузов, под брезент. В кузове лежали какие‑то длинные, плоские ящики. Сквозь щели одного из них что‑то поблескивало. Володя перелез через борт, отогнул брезент, сел на корточки возле ящика. «Э‑э, – подумал он, – да там вроде как винтовочки! Вот так база Рыбаксоюза! Ай да рыбак дядька Гриценко!»

Открытие так увлекло его, что он не слышал, как из дому вышел Гриценко, только почувствовал, что качнулась машина, услышал, как хлопнула дверца кабины. Сейчас же взвыл стартёр, включённый шофёром. Под кузовом стрельнуло два раза, потом зафырчало, и машина прянула вперёд, разом взяв большую скорость. Володя от неожиданности даже повалился на спину: отвороченный брезент накрыл его, и он долго барахтался в нём, не будучи в силах выбраться. Когда он поднялся, машина катила по направлению к восточной окраине города. Грузовик шёл так быстро, что соскочить с него на ходу было уже невозможно, а стучать в кабину и просить, чтобы машину остановили, Володя не мог: попало бы ему от дяди Гриценко за самовольство. Надо было ждать ближайшей остановки, чтобы незаметно соскочить.

Но грузовик катил и катил без остановки. Высунувшись ещё раз из‑под брезента, Володя увидел, что они едут по дороге к Старому Карантину. Значит, схитрил дядя Гриценко: ни на какую базу Рыбаксоюза не надо было ему ехать. Просто он не хотел задерживаться и допускать в машину кого‑нибудь. Хитрит что‑то старый. Да и про Ваню как‑то вкривь объяснил.

Грузовик ходко катил по шоссе. Володя притулился на одном из ящиков, укрывшись брезентом.

Минут через двадцать машина остановилась. Мотор перестал работать. Грузовик качнулся, опять хлопнула дверца кабины с правой стороны, где сидел дядя Гриценко. Володя осторожно высунулся из‑под брезента и увидел, что грузовик стоит возле входа в каменоломни. Он сразу узнал это место и вышку над главным стволом, где ходила обычно клеть подъёмника.

Но то, что разглядел Володя сегодня, не походило на когда‑либо виденное тут. У клети, которая только что поднялась из недр и была довольно хорошо видна под навесом, царило небывалое оживление. Подъезжали брички, возы, машины, телеги. С них непрерывно снимали какие‑то ящики, бочки, сундуки. Володя увидел, как с одного из подкативших грузовиков стащили такие же плоские, длинные ящики, как тот, на котором он сидел. Потом подъехала телега, с которое сняли чугунные котлы, чаны, кастрюли. Какой‑то человек тащил в одной руке свёрнутый ковёр, а в другой – туго завязанный круглый узел, из которого торчал гриф балалайки.

Володя решил, что жители Старого Карантина прячут от бомбёжек своё имущество в подземных укрытиях.

– Емелин! – услышал Володя голос дяди Гриценко. – Пойди до Жученкова, доложись, что мы прибыли с добром, – пускай народ высылает принимать. А я тут побуду, только сверну в сторонку.

Машину снова качнуло, хлопнула дверца с левой стороны. Как только шофёр отошёл, Володя спрыгнул на землю. Дядя Гриценко обернулся и только руками развёл:

– Тю! Стой! То ты иль не ты? Откуда ты выскочил? Самолётом, что ли? Вот не пойму…

– То уж моя военная тайна, – отвечал Володя. – Дядя Ваня, а что это тут грузят?

– А ну, геть отсюда! – рассердился дядя Гриценко. – Ему мало, что зайцем приехал, так ещё всё знать надо. Ходи отсюда живо!

Кто‑то позвал Ивана Захаровича, и он, махнув рукой и прошипев Володе: «Сыпь отсюда, чтобы тебя видать не было», – побежал под навес. В это время из‑под земли поднялась на поверхность клеть, и из неё вышел Ваня Гриценко. Он снял кепку с головы, обил ею с колен пыль известняка и появился во дворе каменоломен.

– Ваня, гляди сюда, – тихонько позвав его Володя, – Не видишь, что ли? Я это.

Увидев Володю, с которым он не встречался со дня их размолвки, Ваня кинулся было к нему, но на полпути остановился и двинулся дальше степенной и независимой походкой.

– Здорóво, Вова‑корова!

– Здорóво, Ванька‑встанька!

– Ты чего это тут? Тебя кто пустил?

– А я не спрашивался, меня дядя Ваня сам на машине привёз.

– Ой, и скажешь же ты!..

– Сам спроси, раз не веришь. Я с ним на грузовой – на винтовках сидел. Что?

Ваня посмотрел на него очень сердито:

– Ну, и всё равно ты ничего не знаешь, и нечего тебе знать. Выкатывайся отсюда!

– Это с какой же радости я выкатываться буду? Я к тебе в гости приехал.

– В гости домой ходят, а сюда тебя никто не звал.

– Да чего ты, Ванька, жабры топыришь, как барабулька? Говори уж, я ж и так всё видел. Тут, наверное, подземный склад военный будет, да?

– Ну, считай, что склад, раз ты всё видишь.

Они подошли к воротам шахтного двора. У входа их окликнул часовой – парень в комбинезоне, с винтовкой на ремне.

– Это со мной! – крикнул ему в ответ Ваня. – Батя из города захватил.

Володе было очень обидно, что Ваня так пренебрежительно кивнул в его сторону. Подумаешь – «со мной»! Но пришлось смириться, потому что часовой внимательно оглядел его и сказал Ване:

– Ты зря тут лишнего народа не води у меня, а то, гляди, и самого не пропущу в другой раз.

Когда они отошли от каменоломен, Володя загородил дорогу Ване:

– Слушай, Ваня, ты мне друг или кто? Говори всё. Не скажешь?.. Ну и не надо. Только имей в виду, ты мне больше не товарищ с этого дня. Настоящий человек, если друг, то уж всё доверяет. Ты моё слово знаешь. Я тоже всё‑таки пионер. А уж лишнего болтать не имею привычке. Помнишь, сколько про ту надпись в шурфе не говорили?.. Скажешь или нет? Ну?

– Да что пристал! Зря серчаешь, – бормотал Ваня. – Не могу я тебе про то сказать. Я бате зарок давал, под честное пионерское.

– Так это – кому не говорить? Кому‑нибудь! А я что? Кто‑нибудь тебе или товарищ? Не хочешь, просить не буду.

– А ты никому не скажешь?

– Что я, правил не знаю?

– Ни словечка?

– Да ни звука!

– Под честное пионерское, говоришь?

– Под честное пионерское!

– Ну, гляди, Вовка! Если скажешь где, живой не будешь, так и знай.

Володя уже дрожал от нетерпения.

– Ну, так я тебе скажу тогда, – шёпотом произнёс Ваня, озираясь во все стороны. – Ты меня, Вова, видишь, возможно, последние разы. Наши в каменоломни уходят. И меня берут. Зачислили! – подчеркнул он гордо.

И Ваня рассказал, что уже несколько дней идёт тайная подготовка к переходу партизанского отряда в подземные каменоломни. Если немцы придут в Старый Карантин, партизаны скроются под землю и будут оттуда вести борьбу с фашистами. Туда, в каменоломни, уйдёт и дядя Гриценко, записавшийся в партизанский отряд. А тётя Нюша, мать Вани, останется с Дубиниными в посёлке.

 

 

* * *

 

Попутная машина в город должна была идти вечером. Было уже темно, когда дядя Гриценко, усталый, весь в известковой пыли, пришёл к себе домой. Вова ожидал его на крыльце. Он схватил его обеими руками за рукав куртки и зашептал в самое ухо:

– Дядя Ваня, постой минутку… мне надо с тобой поговорить.

– Ну, заходи в хату, там поговорим. Что ж тут, на холоду‑то да в потёмках…

– Там не годится. Мне надо с глазу на глаз.

– Эге, понял я тебя, – добродушно сказал дядя Гриценко и, присев на ступени крыльца, стал сворачивать цигарку. – Это ты насчёт того, чтобы дома тебе не попало от матери? Ладно, добре. Возьму грех на себя, скажу – завёз.

– Да нет, дядя Ваня… Совсем не про то.

Володя огляделся. В посёлке сгущалась темнота. Кое‑где в окнах появились огни, но сейчас же невидимые руки опускали чёрные шторы.

Посёлок затемнялся.

– Дядя Ваня… – зашептал Володя, – дядя Ваня, я всё знаю… Я знаю, к чему вы тут готовитесь… Дядя Ваня, ты должен мне помочь. Дядя Ваня, ты ведь сам обещал папе, что позаботишься обо мне. Вот и выполняй! Имей в виду: я тоже хочу быть в вашем партизанском отряде.

Бедный дядя Гриценко даже отшатнулся и разом встал с крыльца, замахав обеими руками на Володю.

– Що? – переспросил он, озираясь и, как всегда от волнения, начиная говорить с украинским произношением. – Який такий партизанский отряд? – Он опять махнул на Володю. – Да ты що! Ты с чего взял? Вот ещё сообразил! Выдумки какие…

– Никакие не выдумки. Бросьте, дядя! Я всё знаю. Немцы уже близко, вы уходите туда, вниз. И я хочу с вами, со всеми вместе. Я от тебя не отстану, дядя Ваня, всё равно. А если не возьмут меня в отряд, сам приду. Я ведь многие ходы там у вас знаю. Помнишь, мы с Ваней лазили, а ты меня ещё вытягивал оттуда? Мы ещё там вашу с папиной расписку на камне отыскали. Помнишь, мы тебя просили рассказать потом, как вы там с папой были в девятнадцатом году?

Трудно было говорить с дядей Гриценко: он больше отмалчивался, а если и отвечал, то крайне односложно.

– Ну, были там, – проговорил он, – воевали. А что в того? Не мы одни были. Народ…

– Ну и я хочу там, где народ. Люди воюют, а я что же – смотреть только должен? Нет уж, спасибо вам! Дядя Ваня, ну дядечка Ванечка, будь же человеком! Раз в жизни прошу – помоги!

– Да цыц ты, перестань ты болтать про отряд! Чтоб я слова такого не слышал! Узнал – забудь. Ясно?

– Ясно, я же понимаю, раз военная тайна.

– Именно, что тайна, а ты шумишь! И откуда только ты всё вызнал, чертёнок! А‑а‑а! Стой! Стой! Погоди! Понял я… Это тебе Ванька сказал. Ну, ладно же, будет ему от меня за то!

Дядя Гриценко затянулся, прикрывая раздувшийся огонёк ладонью, затем аккуратно потушил цигарку, притоптав на земле.

– Ну, добре, Вовка, поговорю насчёт тебя с командиром. Может, так и вернее будет, чтобы тебе с нами уходить. Пошли пока в хату, повечеряем, а то машина в город пойдёт. Пора тебе до дому.

Когда Володя, наспех поев, уже собирался уходить из домика Гриценко, хлопнула дверь, и из темноты двора вошёл в горницу, щуря блестящие чёрные глаза, огромный, необыкновенно красивый и на диво хорошо сложенный человек в сапогах, короткой куртке, перехваченной поясом, и фуражке, сбитой на затылок. Он был так высок, что, входя, наклонился, чтобы не зацепиться головой за притолоку. Блеснули чистые белые зубы, когда он заговорил:

– Вечер добрый, Иван Захарович! Не помешаю?.. Здравствуйте, хозяюшка! Как здоровьичко?.. Лучше?

– Присаживайтесь, милости прошу, Александр Фёдорович, – сказал дядя Гриценко, подставляя гостю крашеную табуретку. – Может, покушаете с нами?

Гость, широко шагнув, легко кинул под себя табурет и сел:

– Нет, спасибо, ел недавно, да и некогда. Я на полминуты. Завтра опять тебе в город придётся съездить. Там по распоряжению товарища Андрея… Понятно?.. – Он взглянул многозначительно на Гриценко. – Звонили, что орехов и стручков обещают. Понятно?.. Чей хлопец? – спросил он, кивнув в сторону Володи.

– Да с городу родственник, племяш вроде. Кореши они у меня с Ванькой моим. Дубинина Никифора – может, слышали? – сын.

– А‑а… знаю. На флот который ушёл, – протянул гость и посмотрел на Володю, как показалось тому, внимательно и одобряюще.

– Пристал, чтобы тоже его к нам взяли, – искоса поглядывая на гостя, проворчал дядя Гриценко. – Ну до того пристал, прямо как татарник к собачьему хвосту, – не отцепишь!

Гость кинул быстрый, настороженный взгляд на Володю:

– А откуда знает? Ведь из Керчи сам?

– Да с машиной сегодня увязался, шутёнок, – смущённо пробормотал дядя Гриценко. – Оплошка моя. А уж тут разве скроешь от него? У него глаза приметливые, это ужас просто! Подо всё подбираются. Всё у него на заметку идёт.

– Мал уж больно, – проговорил высокий. – Так‑то парень, вижу, ничего, да мал.

– Где ж я мал?! – Володя сразу взвился на скамейке. – Это я только ростом так задержался, а мне уж в августе месяце на пятнадцатый год перешло.

– Да ты на цыпки‑то не становись, – сказал дядя Гриценко, заглядывая под стол на ноги Володи. – И так ты парень собой видный, что говорить.

Гость рассмеялся хорошо и раскатисто. Так блеснули его белые зубы, такую славную возню учинили смоляные искорки в глазах гостя, под тесно сведёнными прямыми бровями, что даже Володе самому сразу стало весело.

– Ну, доброй ночи вам, – промолвил гость, вставая. Он потянулся, хруст пошёл по его большому и сильному телу. Ударил фуражкой о ладонь, с размаху надел её на голову, попрощался и в дверях вдруг совсем по‑мальчишески, озорно подмигнул Володе: – Ладно, поглядим. Мать‑то отпустит?

И, наклонившись, не дожидаясь ответа, распахнул дверь, шагнул в чёрный провал ночи.

– Дядя, это кто был? – спросил Володя.

– Эх ты, не разобрался! – сказал Ваня, всё время смирно сидевший поодаль. – А тоже говорит, я всё знаю…

– Ну ты, цыц! – пригрозил ему отец. – Болтать больно стал! – Он помолчал, посмотрел на Володю, потом покачал головой: – Да ладно уж, скрывать тут нечего. – И он сказал с солдатским уважением: – То сам командир был наш. Зябрев Александр Фёдорович!

 

 

Вернувшись в город, Володя наутро пошёл проститься с Юлией Львовной и Светланой.

– Здравствуй! Мама дома? – спросил он у Светланы, входя в тёмную кухоньку учительской квартиры.

– Дома я, дома! – раздалось откуда‑то из‑под потолка, и Володя, взглянув наверх, увидел Юлию Львовну: она стояла на лесенке, прислонённой к стене. Володя, ещё не приглядевшись со света, не заметил её. – Электричество вот чиню, – объяснила Юлия Львовна сверху. – После той бомбы всё у нас разладилось. Отовсюду дует, двери не закрываются. И вот опять с пробками что‑то… Полчаса уже бьюсь.

– Юлия Львовна, вы оттуда слезайте, – предложил Володя, – я вам это в два счёта…

– А умеешь? Мне помнится, ты больше занимался обратным: пережигал пробки, оставлял всех в темноте.

– Это когда ещё я неучёный был совсем.

– Ну, действуй, учёный, – сказала Юлия Львовна и легко спустилась с лесенки.

Володя мигом взлетел на верхнюю ступеньку. Пристроился удобнее. Пощупал пробки в предохранителе, вытащил из кармана, где у него хранилась всякая техническая мелочь, тоненькую проволоку, навертел на карандаше «жука». И вмиг вспыхнула, мигнула разок и засияла лампочка в коридоре, осветились комнаты, где до этого было темно – из‑за фанеры, вставленной в окна вместо выбитых стёкол. Медленно налились огнём спиральки на электрической плитке, и Володя так величественно сошёл с лесенки, словно был оратором, спускавшимся с трибуны, либо статуей, сошедшей с пьедестала.

– Вот и весь разговор!

– Смотри, какой ты мастер, Дубинин! – похвалила Юлия Львовна. – Мастер – золотые руки.

– Ну, пустяк дело‑то, – поскромничал Володя.

– Ну, как тебе сказать… Всё‑таки это ещё одно лишнее доказательство, что учение – это свет, и даже электрический, а неучение – тьма, и во всей квартире, – пошутила Юлия Львовна. – Правда, Светлана?

– Я это тоже умею, – Светлана обидчиво повела плечом, – только ты мне никогда не даёшь доделать.

– Да я что‑то не верю в твои технические таланты.

Володя, гордый тем, что его технический талант был по достоинству оценен, уже привинчивал оторванный шпингалет на окне. Потом он подстрогал ножом порог, и дверь стала закрываться, как прежде. Он законопатил щель в другом окне, исправил поломанный табурет, нашёл какие‑то неполадки в отлично действовавшей плитке и вообще развил такую бурную деятельность, что Юлия Львовна вежливо взяла у него из рук электрическую плитку и сказала:

– Ну, захлопотался совсем! Спасибо тебе, Дубинин.

А Володя всё откладывал разговор, ради которого он, собственно, и пришёл сегодня к учительнице. Он топтался у стола, оглядывая потолок с треснувшей и кое‑где отвалившейся после бомбёжки штукатуркой, искал, чем бы ещё можно было заняться тут. Ему хотелось оставить здесь добрый след…

Светлана заметила его замешательство:

– Что ты сегодня, Володя, такой?

– А что, какой? Самый обыкновенный.

– Ну брось, пожалуйста, я же вижу.

Володя спросил тихо:

– Света, а вы с мамой никуда не уезжаете?

– А куда ж нам ехать? На Тамань, говорят, уже опасно: пролив бомбят. Вчера шаланду с эвакуированными утопили. Нет, мы уж тут как‑нибудь с мамой…

– А я с нашими сегодня в Старый Карантин перебираюсь, к дяде Гриценко, – с трудом, очень виноватым тоном сообщил Володя. – А потом я сам, может быть, должен буду уехать… к бабушке…

– Значит, всё‑таки эвакуируешься? – спросила Светлана так, как будто у неё отнялся голос. Но тут же, с лёгким превосходством, закинув голову, подчёркивая нарочно, что она ростом выше Володи, взглянула на него как бы сверху. – А сколько разговоров было! Ну и эвакуируйся, пожалуйста… только не надо было разные громкие слова говорить: «Я тут! до конца! что бы ни было!..»

– Светлана, Светлана, – вмешалась в разговор Юлия Львовна, – что за тон? Кто дал тебе право так разговаривать? Конечно, им надо эвакуироваться. Если сюда придут фашисты, они же узнают, что Володин папа коммунист, в прошлом красный партизан, сейчас во флоте. Надо думать, что говоришь.

– Я думаю! – закричала Светлана. – Я думаю, что говорю! А вот он не думал, когда говорил раньше… Пускай, пускай… пускай уезжает!

И Светлана вдруг отвернулась, зажав свою маленькую, обмотанную толстой косой голову в сгиб остренького локтя, и уткнулась в кухонную стенку.

Никогда ещё Володя не видел председательницу штаба отряда в таком состоянии. Он беспомощно поглядывал то на Юлию Львовну, то на вздрагивающий Светланин затылок со светлым, золотистым пушком под разобранными надвое косами. Эх, если бы знала Светлана, куда он собирается «эвакуироваться», к какой бабушке он едет!.. До чего же ему хотелось сейчас сказать ей про каменоломни, про партизан, про всё, что он узнал вчера! Но говорить об этом он не имел права никому, ни за что!..

– Перестань, Светлана, перестань сейчас же! – Юлия Львовна подошла к дочке и обняла её. – Что ты за плакса стала в последнее время! И нечего тут реветь. Ну, чего ты? Можешь мне объяснить? Что ты так расстроилась, дурашка?

Светлана молчала, вытирая глаза тыльной стороной руки. Она и сама не могла бы объяснить, что её так расстроило; просто ей стало вдруг страшно за всех и за себя и сделалось обидно, что Володя Дубинин, всегда такой храбрый, ничего не боявшийся Володя Дубинин, которого она считала способным на настоящий подвиг, вдруг, как самый обыкновенный мальчик, похожий на сотни других, послушно уезжает с мамой подальше от опасности. Но, конечно, мать права: Дубининым надо уехать отсюда.

Она успокоилась, поправила косы, повернулась к Володе и увидела, что он неловко держит в руках что‑то обёрнутое газетной бумагой.

– Что это у тебя? – полюбопытствовала она, моргая длинными, слипшимися от слёз ресницами.

Володя быстро развернул свёрток, скомкал бумагу и, поискав, куда бросить её, засунул к себе в карман. На ладони у него оказался прелестный маленький грот из морских ракушек и камешков. Вход в гротик был закрыт вырезанной из плотной золотой бумаги решётчатой дверцей. Сквозь неё проглядывала укромная, крохотная пещерка.

– Это Пушкинский грот называется, – пояснял Володя, – я в Артеке сам его сделал. С натуры. Там такой есть грот, называется грот Пушкина.

– Неужели сам сделал?.. Смотри, мама, вот прелесть‑то!

Володя поставил гротик на стол, а сам отошёл чуточку в сторону.

– Это я вам, – сказал он вдруг почему‑то очень грубым голосом, – на память вам. Вот… Там внутри лампочка зажигается. Надо только в штепсель вставить.

И, вытянув издалека руку, не приближаясь к гроту, чтобы показать, что он уже ему больше не принадлежит, Володя вставил вилку провода в штепсель. Внутри грота вспыхнул красный свет.

– Чудо какая славная вещица! – заметила Юлия Львовна. – Ах, Дубинин, бить тебя надо, да некому! Как бы ты мог учиться, первым бы отличником был…

– Юлия Львовна, я в последнее время как будто…

– Я ничего не говорю, Володя, но ты бы мог ещё лучше успевать.

– Юлия Львовна, как война кончится, я вам тогда докажу.

– Ну ладно, подожду, Володя. А гротик этот мы со Светланой возьмём пока что на хранение. Ведь ты столько потрудился тут.

– Нет, нет! Не на хранение, а совсем. Это вам на память от меня.

– Ну спасибо тебе, Дубинин… Светлана, что же ты не благодаришь?

– Спасибо, Володя, – проговорила рассеянно Светлана. – А я сейчас подумала: ведь совсем недавно ты приходил прощаться, когда в Артек уезжал. Помнишь? После «Аленького цветочка»? Неужели это недавно было? И спектакль, и Первое мая… Кажется, как будто уж сто лет с тех пор прошло…

И Володя тоже подумал, как далеко ушли в прошлое Артек, яркие ракеты над морем, безмятежные лагерные дни.

– Ну, мне идти пора, – сказал он. – До свиданья, Юлия Львовна, счастливо вам оставаться. И тебе, Светлана, тоже…

Неловко, не глядя, он сунул руку Светлане.

Юлия Львовна подозвала его в себе:

– Подойди сюда… Вот так. Будь здоров! Ты всё‑таки себя побереги немножко. Думай о матери. Да и меня иногда вспоминай. А кое‑когда заглядывай в учебник, чтобы не отстать. Помнишь, как… да нет, ты этого помнить не можешь. Так на старых детских книжках было написано: «Бойтесь, дети, лени, как дурной привычки, и читайте в сутки вы хоть по страничке». Ну, ты хоть по полстранички повторяй. Хорошо? Ну, смотри, а то получишь у меня после войны «плохо»! – Она сделала попытку улыбнуться. – И дай‑ка я тебя, Дубинин, поцелую.

Володя неуклюже качнулся вперёд, и учительница, взяв длинными пальцами за виски буйную головушку своего питомца, крепко поцеловала его в лоб, а потом легонько толкнула ладонью также в лоб, как бы дав направление – в дорогу…

Володя, откашливая что‑то царапавшее у него в горле, выбежал из квартиры учительницы. Юлия Львовна, прислушиваясь к его удалявшимся быстрым шагам, сказала Светлане:

– Нет, очень хорошо, что его укроют подальше. Если они придут, такому тут несдобровать. Ах, отчаянная голова! Сколько у меня с ним хлопот было, а вот люблю его, галчонка большеглазого.

– И совсем он уже не так похож на галчонка, мама, – впервые заступилась за Володю Светлана.

– Ну, извини. Сами же вы прозвали Дубинина за его глаза Вовчик‑птенчик…

А Володя шёл по Приморскому бульвару: ему хотелось в последний раз посмотреть на море с родного берега. День стоял пасмурный, холодный. Берег Тамани был скрыт мглою. На бульваре валялись осколки разбитых вазонов. Большой каменный лев над балюстрадой был почти обезглавлен. Осколком бомбы у него снесло добрую половину морды. В глубине деревянной раковины для оркестра сбились перевёрнутые мокрые скамьи.

Володя спустился к самой воде. Казалось, что море узнаёт его: небольшие волны прыгали навстречу, стараясь лизнуть солёным языком Володю в лицо, подползали к его ногам, ластились. Совсем как Бобик…

И Володя, вздохнув, вспомнил про своего верного пёсика. Несколько дней назад Бобик увязался на берегу за военными моряками, и они сманили собаку к себе на сторожевой катер.

Побыв немного наедине с морем, Володя пошёл в город. Он прошёл ещё раз мимо того места, где сидел птицелов Кирилюк, прошагал по всей улице Ленина, дошёл до угла Крестьянской, поднялся по знакомой лестнице купеческого сына Константинова, постоял на Пироговской, у обезображенного здания, где была раньше школа, и отправился домой: надо было собираться.

 

Глава V. Прощай, белый свет!

 

Большая грузовая машина неслась по шоссе из Керчи в Старый Карантин. В кабине рядом с водителем сидел Володя и, гордый доверием, которое ему было оказано, по знаку шофёра то и дело брался за медный шпенёк на щитке и тянул на себя, давая «подсос» мотору. А в кузове поверх груза, тщательно накрытого брезентом, среди узлов, сундуков и всякого домашнего добра, сидели Евдокия Тимофеевна, Валя и дядя Гриценко.

– Нет, Дуся, ты решайся, – говорил дядя Гриценко. – Вовку, в случае чего, я с собой заберу в каменоломни. Я уж с командиром отряда нашего толковал. Разрешает. Он Никифора знает. И Ванька мой там тоже будет заодно. А я уж за ними обоими пригляжу. Ты не сомневайся на этот счёт.

– Да ведь Вовочка‑то у нас ещё глупый, – сокрушалась Евдокия Тимофеевна. – Как он там один будет? И какая от него польза вам?

– Насчёт пользы нам – это разговор потом уж пойдёт. На сегодняшний день не о том речь. О нём самом забочусь. Как такого наверху оставлять, если немцы придут? Ты что, характера его не раскусила? Мало тебе с ним хлопот было в мирное время?

– Так‑то оно всё так… Да как‑то боязно… Как же он там без меня?

– Ты сама без него тут держись, а за него не бойся.

– Ох, страшно мне, Иван Захарович, боязно мне всё‑таки!

– Тут за малого тебе ещё страшнее будет. А так без него дурной час переживёте и Нюше моей дом сберечь поможете. Ей одной не справиться. Хворая она у нас… Да к тому же, в положении она: к весне прибавления ожидаем. Где ж тут! И под землю её брать нельзя: не сдюжит здоровьем. А то бы я вас всех вниз позабирал…

 

 

В первых числах ноября в домике дяди Гриценко, где теперь жили Дубинины, дрогнули стёкла, звякнула посуда. Тяжёлые удары, глухие и как будто вязкие, донеслись со стороны Камыш‑Буруна.

Дядя Гриценко вернулся к ночи из каменоломен бледный, озабоченный. Он долго выковыривал из ушей известковые крошки. Потом тихо подозвал к себе Ваню и Володю:

– Ну, хлопцы, будьте наизготовке. Немец к Камыш‑Буруну подходит, не сегодня‑завтра вниз подаёмся. Так чтоб всё было у вас в полной исправности. Чтоб как будет приказ, так раз – и там. И никуда без моего на то разрешения не отлучаться.

Володя и Ваня, которых сейчас ещё не пускали в каменоломни, целые дни проводили на шахтном дворе, помогая взрослым: выгружали продовольствие, ящики с патронами, мешки с мукой, тащили в клеть матрацы, подкатывали бочки. Мальчикам нравилось, что дело обставляется так хозяйственно. Чего только не спускали под землю через боковые штольни! Чьи‑то сундуки, баян в чехле, одеяла, связанные кипами, шкафы… Но больше всего, конечно, ребята были довольны, когда, отогнав их подальше от главного ствола, шахтёры‑камнерезы опускали вниз какие‑то тяжёлые, тщательно прикрытые брезентом или плащ‑палатками предметы, в которых разве только совсем ничего не смыслящий в военном деле человек не угадал бы пулемётов.

Иногда из недр каменоломен поднимался наверх Зябрев. Мальчики, ещё издали узнавая его большую и ладную фигуру, бросались навстречу, и командир на ходу подмигивал им своим весёлым чёрным глазом из‑под круто взлетавшей длинной брови:

– Гей, пионеры! Действуете?

– Товарищ командир, – тихонько спрашивал у него Володя, – мы скоро вниз полезем?

– Не лезь поперед батьки в пекло, – отшучивался командир. – Ещё насидимся внизу, и наверх попросишься.

– Ни за что в жизни не попрошусь!

– Ну и глупо сделаешь. Я лично там всю жизнь сидеть не собираюсь.

И командир шёл к маленькой зелёной «эмке», издали крича шофёру:

– Емелин, давай в город скатаем! В горком меня забрось, к товарищу Сироте.

С моря стали наползать холодные, плотные, как мокрый войлок, туманы. Они заплывали в долины, скрывали окрестные возвышенности, и казалось, что пространство, оставшееся для жизни, с каждым днём становилось всё теснее, всё ýже. За туманом немолчно грохотали орудия. Звуки войны становились всё явственнее, приближались…

Шестого ноября дядя Гриценко, уходя утром в каменоломни, вынул из нижнего ящика комода свёрнутый красный флаг и велел Ване влезть на крышу.

– Вовка, ты ему тоже подсоби. Прилаживайте, ребята, покрепче. Завтра праздник. Нехай люди видят… Да повыше, хлопцы, чтобы издали горело! Чтобы помнили, как посёлок наш кличут: Краснопартизанский! С того самого девятнадцатого года. И во веки веков!

Володя и Ваня подняли над черепичной крышей домика шест с флагом. Сверху хорошо был виден весь посёлок, и мальчики заметили, как там и здесь над крышами Старого Карантина стали появляться красные праздничные флаги. Море дышало тяжким туманом, словно за крутыми берегами закипало какое‑то варево. Стена тумана, поднимавшаяся за Камыш‑Буруном, закрывала все окрестности, но за этой стеной слышались выстрелы, орудийные залпы, доносилось татаканье пулемёта, сухой стук автоматов. Иногда что‑то со свистом проносилось над головой по направлению к городу, и вскоре оттуда немедленно перекатывался над всей округой бухающий удар.

А над белыми домиками Старого Карантина ветер трепал яркие алые флаги, и люди негромко, но многозначительно и с доброй надеждой в голосе поздравляли друг друга:

– Флаги‑то играют…

– С наступающим праздником!..

– Эх, не так, думалось, праздник встречать будем! Ведь двадцать четвёртая годовщина…

– Немчура проклятый! Навязался на нас, погубил нашу мирную жизнь!

– А флажки‑то, глянь, развеваются…

– Которые потрусливее, те без флагов сидят, схоронились за ставенками.

– Да много ли таких? Раз‑два и обчёлся. Я сейчас шёл по посёлку, так везде флаги колыхают.

К вечеру два разведчика отряда, Важенин и Шустов, вернулись из Камыш‑Буруна. У входа главного ствола каменоломен их встретил стоявший тут на посту с винтовкой Гриценко.

– Что нового‑хорошего принесли, разведчики?

– Нового немного, хорошего ещё меньше, – отвечал Важенин.

– Немцев у Камыш‑Буруна не видать?

– И видать и слыхать, – мрачно бросил разведчик.

– В Эльтигене уже. Наши там заслон сделали. Задержали немного, – объяснял пожилой разведчик Шустов. – Они, вишь, на Керчь рвутся. Объявили уже, нахвастались, что к завтрашнему дню там будут. Дескать, хох, к годовщине Октябрьской революции германская армия заняла город Керчь, один из крупнейших промышленных центров Крыма… И тому подобное. Видели мы их листовки. Знаем. Ну, наши‑то им этого пирога к празднику и куснуть не дадут. Только у них тут, в этом месте, скопление сил большое, да автоматы у каждого.

– И танков хватает, – заметил Важенин.

– Командир здесь? – спросил у Гриценко Шустов.

– Вниз ушёл, в штаб.

Оба разведчика двинулись к стволу шахты, где ходила клеть.

…Тишина была в затемнённом посёлке, только со стороны Камыш‑Буруна, откуда прежде, бывало, глухо доносился мягкий рокот прибоя, слышались выстрелы и раскаты взрывов.

И вдруг на тёмной улице, недалеко от входа на шахтный двор, внятно раздалось:

– Говорит Москва!

И у последнего громкоговорителя, ещё не снятого со столба, в темноте собрались жители посёлка. Хлопали калитки, двери: люди выбегали из домов. Володя и Ваня также бросились туда.

Гул взрывов, пушечной пальбы и частых винтовочных выстрелов со стороны моря и Камыш‑Буруна нарастал. Люди прикладывали ладони к ушам трубкой, чтобы лучше было слышать передачу из Москвы. Когда раздавался какой‑нибудь уж слишком громкий взрыв поблизости, досадливо отмахивались. И в холодный ветреный мрак военной ночи, сквозь треск и грохот близкого боя, вошли из дальней дали несшиеся слова октябрьской Москвы:

 

«…продвигаясь в глубь нашей страны, немецкая армия отдаляется от своего немецкого тыла, вынуждена орудовать во враждебной среде, вынуждена создавать новый тыл в чужой стране, разрушаемой к тому же нашими партизанами, что в корне дезорганизует снабжение немецкой армии, заставляет её бояться своего тыла и убивает в ней веру в прочность своего положения…»

 

И люди, стоявшие в темноте у столба под рупором, в эти минуты, казалось, не слышали зловещего грохота приближавшегося боя, не слышали свиста проносившихся невдалеке снарядов… Они внимали только словам Москвы да слышали ещё биение своих разгорячённых сердец, заново согретых великой надеждой.

Москва замолчала. Шорох необозримого пространства потёк из невидимого в темноте рупора. Уже стали расходиться люди, но опять что‑то звонко щёлкнуло в громкоговорителе, и женский голос, такой громкий, что чувствовалось – это говорится где‑то рядом, – медленно и печально сообщил:

 

«Внимание! Говорит районный радиоузел. Всем, всем! Граждане, через пять минут мы временно оставляем посёлок Камыш‑Бурун. На этом узел свою работу заканчивает до освобождения от захватчиков. Смерть немецким оккупантам!»

 

Щёлкнул рупор. Из него, казалось, расползалась мёртвая, чёрная пустота. Она закралась во многие сердца, и даже у самых смелых в эту минуту похолодело в груди. И захотелось людям скорее к свету, к теплу огня и прочной человеческой дружбе, чтобы ощутить рядом со своим плечом крепкое плечо верного боевого товарища и не чувствовать себя потерянным в этом мрачном, опустевшем мире, в который уже входили свирепые обидчики.

У входа в каменоломни, где чуть‑чуть мерцал прикрытый сверху широкой ладонью командира карманный фонарик, партизаны обступили Зябрева. Пролезли туда и Ваня с Володей. Мальчики услышали чистый и звучный голос командира:

– Сейчас вернулась наша разведка – Шустов и Важенин. Враг у Камыш‑Буруна. Назначаю на завтра уход вниз. Сообщить немедленно всем, кто размещён или живёт в поселке. У всех ходов поставить усиленные караулы. Завтра на рассвете, в семь ноль‑ноль, взорвать вход в главный ствол. Товарищу Жученкову обеспечить согласно указаниям…

– Уже обеспечено, – раздался в темноте деловито‑мрачный голос Жученкова.

– Ещё раз повторяю: проверить, кто из личного состава ещё наверху. Всем приказываю на рассвете перейти в каменоломни. И с того часу ни одного человека на поверхность не выпускать без моего разрешения. Всем ясно? Есть вопросы?

Володя, по‑школьному подняв руку, тянулся к командиру:

– Разрешите?

– Кто это тут? – Командир наклонился и осветил фонариком лицо зажмурившегося Володи. – А‑а, пионер, что скажешь?

– Разрешите нам сейчас пойти с Ваней?

– Кто же вам запрещает, вы ж пока ещё на поверхности. Вот спустимся, тогда уж кончено дело, шабаш: сиди и не высовывайся.

– Товарищ командир, мы вот что хотели… Мы там в посёлке склад один приметили. Там раньше часовой стоял, а теперь никого нет. Мы полезли туда посмотреть, а там гранаты лежат. Надо их захватить сюда, а то они фашисту достанутся.

– Хо, ты глазастый! Не зря про тебя Гриценко говорил. А то верно гранаты? Глаза‑то у тебя не больно велики со страху? Может, там баклажаны или веретёна лежат?

– Да нет же, самые настоящие гранаты, «ЭФ–1». Что я, не знаю! Вот спросите Ваню.

– Ну, раз сам Ваня подтвер