Глава XI. Свидание со звёздами

 

Начинало уже смеркаться, когда мальчики окончательно убедились, что возвращение под землю через ход, из которого они вылезли утром, невозможно. Должно быть, немцы днём обнаружили там что‑то подозрительное и поспешили принять обычные в таких случаях меры. Маленькие разведчики хорошо рассмотрели издали, что у того места, куда выходил лаз, возятся немцы: подтаскивают колья, волокут колючую проволоку, роют пулемётные гнёзда.

– Так, – сказал Володя, обозревавший местность возле каменоломен поверх каменной ограды у крайнего домика в поселке. – Тебе ясно?

Ване Гриценко всё было ясно.

– А нас ждут в восемнадцать ноль‑ноль, – продолжал Володя. – Положение, а?

– Что же мы теперь делать станем? – растерянно спросил Ваня и, поглядев на Володю, сразу пожалел, что поторопился с вопросом.

Маленький командир «группы» так и сверкнул из‑под ресниц своими лучистыми глазищами:

– Видишь, кажется, я соображаю – ну и помолчи! Вот приму решение, тогда и пытай.

Он дёрнул плечом и потёрся о него щекой. Как известно, это было у Володи признаком затруднительного раздумья. Помолчав минутку, Володя не очень уверенно поглядел на своего подчинённого.

– Слушай, Ваня… Ты тут всю местность лучше меня знаешь. Ведь вон там, за тем увалом, ещё одна дырка была. Я, когда ещё маленький был, тоже туда прятался…

– Это куда ещё корова дяди Василия провалилась? Ещё бы не помнить! Тебя ещё тогда батя с верёвкой ходил вытягивать. Это где мы с Шустовым ходили?

– Да нет, не про то я! Слушай толком. Помнишь, там ещё ход был… Гляди, вон в той местности, где немцев как раз не замечается, всё чисто… Они про тот ход и не догадываются. Пошли туда! Проберёмся. Ну? Что стоишь?

Но Ваня в нерешительности мешкал, не трогаясь с места.

– Вовка, – проговорил он смущённо, – я то место знаю… Конечно, сейчас не до того… можешь даже и смеяться, но только лучше б нам туда не лазить.

– Куда это не лазить? – изумился Володя, с негодованием обернувшись к Ване Гриценко.

– Да вот через ту штольню, ведь это же та самая… где огоньки по ночам были. А сейчас, гляди, уже темнеет. Ну, сам знаешь. У нас люди сроду туда не ходили.

– Э, мало куда раньше люди не ходили! Раньше люди на земле жили, а мы вот с тобой которую неделю под землёй… И пора бы забыть все эти бабушкины пугалки…

Володя говорил неестественным баском, стараясь придать командирскую твёрдость своему голосу, что было необходимо не только для поддержания дисциплины, но и для собственного успокоения. Он хорошо помнил, сколько мрачных рассказов ходило об этой штольне с недоброй и таинственной славой. А сейчас дело шло к вечеру: уже смеркалось…

– Ох, Вовка, не надо бы лучше! – опять начал Ваня. – Я и сам не верю тому, что врут, да как‑то душа у меня не на месте.

– А ну! – прикрикнул на него Володя, уже окончательно справившийся с собой. Он досадовал, что невольно проявил некоторую робость. – Я, кажется, ясно решил. Подбери свою душу, если она у тебя такая… Иди за мной, живо!

Через полчаса оба маленьких разведчика, не замеченные немцами, пробрались к далёкой обвалившейся штольне. За день мальчики порядком иззябли: с моря дул пронизывающий ветер. Сухая снежная крупа, то и дело принимавшаяся сыпать с низкого неба, легонько позванивала в сухих зарослях татарника, между которыми ползком продвигались разведчики. Ребята обцарапались о ломкие стебли с маленькими игольчатыми сосульками. Ледышки кололи щёки, щекотно лезли за шиворот. Мальчики мечтали о том, как они спустятся в уже обжитые подземелья, доложатся командованию, передадут сведения, собранные на поверхности, а потом дядя Яша Манто угостит их горячим партизанским борщом из консервов, а они, хлебая борщ и уписывая мясо за обе щеки, будут рассказывать о своих приключениях во время наземной разведки.

Сырой, промерзший сумрак штольни словно засасывал мальчиков в глубь земли. Оба невольно поглядели друг на друга, когда старавшийся не отставать Ваня торопливо подтянулся к плечу своего командира, который лез впереди. Володя нахмурился и отвёл глаза. Обоим было не по себе. Конечно, они давно уже не верили в те россказни о выползающих в штольню мертвяках. Но всё‑таки ведь недаром же добрые люди старались обходить эту штольню.

Мальчики продолжали ползти по наклонному подземному ходу. С каждым движением вперёд зловещий сумрак вокруг них сгущался.

И вдруг они услышали протяжный, полузаглушенный стон.

Мальчики замерли, припав к земле. Стон, похожий на мучительно затруднённый вздох, повторился. Он доносился откуда‑то сзади.

– Слышишь, Вовка? Говорил тебе: не надо! – прошептал Ваня.

Володя ткнул приятеля кулаком в плечо, чтобы он молчал. Они прислушались не дыша. И опять позади них, у самого входа в подземное логово, раздалось болезненное, томящее душу: «Уо‑о‑о!»

– Ты оставайся, лежи тут, а я пойду гляну, – сказал Володя.

Ваня, посмотрев на него, понял, что возражать бесполезно. Володя попятился к выходу. Ваня пополз за ним: не мог он бросить товарища одного в такую минуту. Володя оглянулся и погрозил ему кулаком, но Ваня не отставал. Стоны слышались всё громче. До слуха мальчиков донеслось какое‑то бессвязное бормотание. Оно слышалось со стороны большого камня, который наполовину прикрывал вход в штольню. Володя подполз поближе и в тени расщелины, темневшей под камнем, увидел человека. Он был очень страшен: огромный, кудлатый, с провалившимися, закрытыми глазами. Остро торчали его скулы. Он лежал, запрокинув голову, под которую был положен вещевой мешок. Под отросшей бородой шевелился, распирая горло, словно распухший, кадык. Сквозь стиснутые оскаленные зубы, обжатые бескровными, серыми губами, время от времени цедился тягучий стон.

Подле стоявшего на камне котелка лежала на земле матросская бескозырка. Володя всмотрелся и с трудом разобрал на ленточке вытисненные давно уже побуревшим золотом два слова: «Береговая оборона».

– Это моряк. Наш, русский, – тихо сообщил Володя, обернувшись назад, к Ване.

Лежавший человек вздрогнул, приоткрыл глаза, уставился на Володю диковатым взором, в котором лихорадочный огонь метался, как в затухающей головне. Судорожным движением он пошарил возле себя, вытащил из‑под головы наган и неверной, трясущейся рукой направил прыгающее его дуло в упор на Володю.

– Кто там есть? Стой! С места не тронься… Кончу разом! – хрипло пробормотал он.

– Дядя, вы погодите! – заторопился Володя. – Стойте стрелять. Погодите… Вы кто, дядя?

– Стой, не шевелься… Сыму пулей в два счёта, – бормотал моряк, продолжая целить наганом в мальчика. Володя на всякий случай спрятал голову за камень.

– Да что вы, дядя, в самом деле! Вы что? Не в себе? Вы, наверное, раненый, да? Мы вам поможем. Мы – пионеры, разведчики.

– Не смей… паразит! – прохрипел моряк. – Только сунься!.. Я те гранатой… Шиш вы меня возьмёте живого!

Пока он бушевал и грозился, бранясь, задыхаясь, Володя из своего прикрытия разглядывал стоявший возле моряка котелок. В нём оставалось немного воды. Откуда она могла взяться? Ведь ясно было, что матрос давно уже не может вставать. Ноги его, недвижно раскинутые, были накрыты плащ‑палаткой. Кто же мог доставить воду раненому моряку? Новая для Володи профессия разведчика приучила его же быть осмотрительным. По отсутствию следов на талом и уже опять смёрзшемся снегу вокруг, по обрывкам намокшей и заледеневшей газетной бумаги, по ощипанным стеблям татарника видно было, что моряк лежит здесь уже давно. Кто же мог принести ему воды в котелке?

Но тут Володя заметил, что камень, нависавший над расщелиной, где лежал моряк, был влажен, по нему сочились струйки воды. Должно быть, моряк подставлял свой котелок и набирал воду.

– Дядя, не надо в меня целиться, – попросил Володя, осторожно выглядывая из‑за своего камня. – И зря вы так кричите. Вы тише будьте, а то ведь немцы услышать могут. Дядя, вы положите наган. Мы же партизаны – честное даю вам пионерское, честное ленинское!

– Чем докажешь? – пробормотал раненый. – Меня на бога не возьмёшь. Тут кругом оцеплено… Знаю…

– Да вы положите наган! – взмолился наконец Володя. – А то я тут валяюсь, а вы встать не даёте… А я мог бы тем часом за нашими сходить, и мы бы вас к себе вниз взяли. Вы, дядя, зря целитесь. Ну чем я вам доказать могу? Мы ведь когда на разведку идём, у нас всё отбирают.

– Пускай тебя что‑нибудь спросит, а ты ему докажешь, – подсказал сзади Ваня.

– Дядя, вы меня, правда, спросите что‑нибудь, а я вам на всё отвечу, и вы увидите, что я не вру. Ну, хотите если, спросите меня что‑нибудь про пионерскую организацию.

– Я про пионерскую… – с трудом проговорил раненый, – про пионерскую… Не вылазь, лежи там, а то стрельну!.. Про пионерскую‑то я уж запамятовал… А вот ты мне… ох! ты мне, если не врёшь, что пионер… ты мне по Конституции скажи, чего знаешь…

– По Конституции? Сейчас! – Володя громко проглотил слюну, пихнул осторожно лежавшего позади него Ваню, чтобы тот, в случае чего, подсказал, и радостно заговорил голосом, которым он обычно отвечал в классе, когда знал задание назубок: – Право на труд, право на отдых… и право на образование… И все народы равные по всяким национальностям. И ещё это… самое главное… сейчас скажу: защита отечества – священный долг… Да перестаньте вы, дядя, в меня метиться!

– Сказал верно… Знаешь, – тихо, сквозь зубы, произнёс раненый. – Вроде не врёшь… Эй, стой, говорю! Не подлазь покамест ближе. А ну, перекрестись… на всякий случай… – неожиданно потребовал он.

Володя обиженно повёл плечом:

– Странно, дядя! С какой радости я божиться вам стану, раз я пионер! Что ж я этим докажу?

– Это ты правильно, – устало согласился моряк. – А ну, говори мне, какие песни знаешь наши?

Ваня от удовольствия даже зажмурился и головой закрутил: он‑то уж знал, сколько песен помнит Володя.

– Ну, это легко! Я все песни знаю почти, – начал Володя. – Ну, во‑первых, «Вставай, проклятьем заклеймённый»[12], потом «Широка страна моя родная»[13], ещё знаю петь «По долинам и по взгорьям»[14], потом ещё «Потому что у нас каждый молод сейчас, в нашей юной прекрасной стране»[15]. А ещё знаю «Матрос Железняк»[16]. Вот как она поётся: «В степи под Херсоном высокие травы, в степи под Херсоном курган…» – И Володя тихонько запел свою любимую песню. – «Лежит под курганом, заросшим бурьяном, матрос Железняк, партизан», – с чувством пропел он и, так как раненый не отзывался, осторожно выглянул.

Раненый неслышно рыдал, припав лбом к рукам, сложенным на нагане. Широкие, торчавшие под сукном бушлата худые плечи его тряслись.

– Пионеры… братки‑дружочки, родные, помогите… Слабый я, совсем никуда…

И он снова впал в беспамятство.

Мальчики в один прыжок подобрались к нему. Привыкший уже быть осторожным, Володя первым делом высвободил из ослабевшей руки моряка наган, хозяйственно осмотрел его и засунул во внутренний карман стёганки. Оба разведчика участливо склонились над раненым.

– Худущий же до чего! – ужаснулся Ваня. – Прямо чистый скелет.

– Станешь тут скелетом, – сурово отозвался Володя, чувствуя, как у него острая жалость теснит горло. – Сколько он здесь дней лежит? Видишь, немцам не сдался и гранаты к бою приготовил. Вон выложил…

Он торопливо и неловко расстегнул набухший сыростью бушлат на груди моряка. В лицо мальчикам пахнуло дурным, жарким духом; они увидели полосатую тельняшку в пятнах запекшейся крови.

– Слушай, Иван, – сказал Володя. – Пойдёшь сейчас вниз один. Доложишь командиру или комиссару, что вот мы обнаружили тут… и тому подобное. Ясно? А я тут останусь, и всё. Что же, человека брошу, что ли? А оружие теперь имеется… – Он вынул из‑за пазухи наган и спрятал его обратно. – Погоди, документы его возьмёшь с собой, чтобы не сомневались.

Володя осторожно извлёк из внутренних карманов матросского бушлата слежавшиеся, жёлтые от сырости бумаги, фотографическую карточку, на которой был изображён красивый плечистый моряк, а возле него девушка в тёмной юбке и беленькой кофточке. Моряк с девушкой стояли на Приморском бульваре возле широколапых пальм, за которыми виднелся на море большой белый теплоход с двумя трубами.

Потом Володя вынул из кармана матросского бушлата маленькую книжечку, обёрнутую плотной красной бумагой. Он раскрыл её и прочёл, что было написано на первой страничке. Это оказался билет члена Всесоюзного Ленинского Коммунистического Союза Молодёжи Николая Гавриловича Бондаренко – год рождения 1921‑й. И внизу, с карточки, через которую выгнулась, краешком перечеркнув её, размытая желтовато‑фиолетовая, как радуга, печать, в упор смотрел на Володю весёлыми прищуренными глазами молодой, пригожий собой матрос. Володя перевёл взор от карточки на запрокинутое обросшее, изглоданное болью лицо раненого, потом ещё раз посмотрел на фотографию, где был изображён моряк с девушкой. Он узнал на моряке бескозырку с надписью «Береговая оборона».

– Ваня, – воскликнул он, поражённый, – я думал, он уже старый дядька! А он двадцать первого года рождения. Гляди – комсомолец. Ты только посмотри, какой он прежде складный, здоровый был! Видно, натерпелся… Ну, живо давай вниз! Зови наших! Спички у тебя есть? На, возьми мои! Зря не чиркай: дорогу, чай, и так знаешь.

Оставшись один, Володя бережно накрыл раненого плащ‑палаткой, застегнул на все пуговицы бушлат на нём, поправил мешок под запрокинутой головой матроса. Сел, прислушался, пощупал матросский наган за пазухой.

Тихо было вокруг. Темнело. Чуть слышно изредка стонал раненый. Володя осторожно приподнял край плащ‑палатки: одна нога матроса была разута и обмотана каким‑то тряпьём; на другой, невероятно распухшей, неловко отведённой в сторону, лопнул по шву сапог…

Сколько дней пролежал здесь этот молодой, и, верно, совсем недавно ещё могучий человек, не пожелавший сдаться врагу на отнятой у нас земле? Вероятно, он был ранен в день последних боёв или, быть может, оставался в Старом Карантине, прикрывая отход и переправу наших частей через пролив. А это добрых две недели назад. И всё это время он был один, без помощи, без своих, в нескольких шагах от немецких солдат, оцепивших весь район каменоломен. На что надеялся он, раненый, голодающий, по каплям набиравший воду, с отнявшимися ногами, распростёртый на холодном камне, в который уходило последнее тепло его тела? Две гранаты, да наган с тремя оставшимися в барабане патронами, да последняя галета и солдатский котелок – вот оно, всё его хозяйство… Но, видно, решил моряк, что живой фашистам не достанется. Он уполз сюда, готовый, если его обнаружат враги, не уступить без боя и последнего мига своей жизни.

Володя сидел на корточках возле раненого и смотрел в его лицо, исхудалое, почерневшее, но теперь уже не казавшееся мальчику таким старым. Маленький разведчик подтянул к себе котелок, смочил в воде уголок плащ‑палатки и стал осторожно обтирать лоб моряка. Матрос вдруг приоткрыл глаза, взор его налился мутным огнём, он задёргался, скрипнул зубами, выругался.

– Тише, товарищ Бондаренко, услышат ещё! – зашептал Володя, низко склонившись над самым лицом раненого.

– Стой… Ты кто? – забормотал матрос, вглядываясь в Володю. Что‑то беспомощное и ласковое вдруг проступило в его успокоившихся, глубоко запавших глазах. Он узнал: – Пионер… Браточек…

Было уже совсем темно, и Володя так продрог, что у него зуб на зуб не попадал, когда наконец из старой штольни бесшумно поднялись к выходу Важенин, Шустов, Корнилов и ещё несколько партизан. Снаружи немцы уже пускали осветительные ракеты, и тогда отверстие входа вдруг заполнялось ядовито‑зелёным светом, который медленно гас. Володя тихонько подал голос. Через несколько минут партизаны, двигаясь в полной темноте, с величайшими предосторожностями понесли на своих руках раненого моряка. Он то впадал в беспамятство, то начинал судорожно биться и стонать, так что Шустову приходилось зажимать ему рот рукой, иначе могли бы услышать фашисты.

– Дядя Шустов, вы легче, а то он задохнётся, – тревожился Володя, – он слабый очень.

Он шёл позади, поддерживая голову матроса и неся его бескозырку.

У санчасти толпилось много партизан, уже услышавших, что разведчики обнаружили в одной из штолен раненого советского моряка, который предпочёл смерть в одиночестве от голода и ран фашистскому плену.

Пока раненого перевязывали и обмывали на медпункте фельдшерицы, которым помогала Нина Ковалёва, стискивавшая зубы и жмурившая глаза, чтобы не видеть чугунно‑чёрных, распухших ног моряка, наши разведчики докладывали в штабе обо всём, что они разузнали. Сведения, принесённые пионерами, были чрезвычайно важны для партизан. Особенно заинтересовались командиры сообщением Ланкина о готовящемся штурме каменоломен, а также сведениями о немецкой ремонтной мастерской, которую заприметили разведчики.

Освободившись и наскоро поев, Володя побежал в санчасть.

Бондаренко лежал, закинув голову на подушку. На нём была чистая, просторная рубаха комиссара, которую он время от времени трогал и расправлял пальцами на груди, словно она ему была тесна. Фонарь, стоявший на белой тумбочке, отгородили фанерой. Лицо Бондаренко почти растворялось во мраке. Военфельдшерица Марина не хотела пускать Володю, но он зашептал: «Тётя Марина, ну как же так… Я же его сам нашёл, он же меня знает!..» – и Марина не могла противиться, только велела быть тише.

Володя на цыпочках подошёл к койке раненого.

Сейчас этот человек, спасённый им, был для Володи уже одним из самых дорогих на свете. Тихо, стараясь не дышать, он склонился над раненым, всматриваясь в его исхудалое, но теперь как будто посветлевшее лицо. И вдруг он заметил, что раненый приоткрыл глаза и пристально смотрит на него.

– Стой, ты кто? Мы с тобой где видались? – забормотал он, с трудом отрывая затылок от подушки.

– Товарищ Бондаренко, это я тот самый, который вас нашёл. Вы теперь у нас.

– А‑а… Пионер… – Серые губы раненого приоткрылись в слабой улыбке. – Спасибо… Это теперь я где? – Он силился подняться на подламывающихся локтях. Взгляд его упёрся в каменную стенку. Раненый закинул голову, увидел над собой низкий каменный свод. И вдруг он опять забушевал: – Стой!.. Почему камень? – Он ударил кулаком в стенку. – Это зачем меня завалили? Стой, гады!.. Я ещё живой покуда…

Марина и Нина Ковалёва бросились к нему, уговаривая успокоиться.

– Вы лежите, лежите спокойно, товарищ, нельзя так, – твердила Марина. – Мы – партизаны, вы у нас. Не бойтесь.

Моряк, бледный, обросший, сидел на койке и чудовищно исхудавшей рукой оттягивал на костлявой шее ворот рубахи, скрипя зубами, затравленно озираясь. Потом горящий взор его опять остановился на Володе. Он на мгновение закрыл глаза, покачнулся; слёзы потекли по его серым щекам, а когда глаза его снова открылись, взгляд был уже более ясным и успокоенным.

– Пионер, – еле слышно сказал он, – спасибо тебе… Не дал там подохнуть, как собаке… Теперь если и помру, то честь по чести… По‑человечески… А где документы? – вдруг взволновался он, шаря вокруг.

Его успокоили, сказали, что документы целы, находятся у комиссара. Скоро пришёл сам комиссар, сел на табурет рядом с койкой, поправил одеяло на раненом.

– Товарищ комиссар, – обратился к нему Бондаренко, – я прошусь к вам. Зачислить прошу… Как встану, так давайте направление на передовую… А документы у вас? Комсомольский билет мой целый? На учёт примете меня?

Потом он, совсем успокоенный, решив, что теперь всё у него в порядке, тихо заснул.

Военфельдшерица Марина вышла вместе с комиссаром из санчасти. Володя последовал за ними.

– Безнадёжен, – услышал он, – гангрена обеих ног. Даже если бы можно было ампутировать, то всё равно… А в наших условиях – обречённое дело…

– И никак, ничего нельзя? – спросил комиссар.

Марина только головой покачала. Володя подошёл к ней, потянул за белый рукав халата:

– Тётя Марина… А может быть, ему кровь надо перелить? Ведь, говорят, помогает. Если надо – берите мою. Тётя Марина, может быть, его как‑нибудь всё‑таки можно вылечить? Неужели он столько мучился – и всё зря?

Ночь напролёт Володя просидел у койки найденного им моряка. Сменилась Марина. Нину Ковалёву заменила её подруга Надя Шульгина, прикорнувшая на тюфячке в углу. А Володя всё сидел на табуретке, прислушиваясь к каждому стону Бондаренко, давал ему пить, мочил в ведре полотенце и прикладывал к голове моряка; уговаривал лежать спокойно, когда тот начинал припадочно биться на койке. И раненый прислушивался к голосу мальчика, приходил в себя, искал его руку своей рукой, слабо пожимал:

– Пионер… Браточек…

Сознание у него в такие минуты прояснялось.

– Ты из чьих будешь? – спрашивал он Володю. – А батько твой тоже тут, партизан?

– Нет, у меня папа, как вы, моряк, – спешил сообщить Володя. – Жив ли только, не знаю… На флот ушёл. А мама в посёлке наверху.

Раненый вдруг попросил:

– Слушай, милый, будь такой добрый… ну‑ка, постучи мне по ноге… Ну, постучи, просил ведь, кажется! Да посильнее. Не слышу. Ведь прошу же!..

А Володя уже давно несколько раз кулаком ударил его сперва по колену, потом выше.

– Так я же стучу…

– Ничего не чую, – упавшим голосом проговорил Бондаренко. – Эх, браток, кончил я своё плавание… Выше колена уже на том свете. Скоро и с головой туда.

Он откинулся на подушки…

Весь следующий день Володя то и дело бегал наведываться о состоянии раненого. Он отпрашивался несколько раз с работы – в этот день возводили стенку в одной из верхних галерей, на угрожаемом участке, откуда, по сведениям, полученным у Ланкина, ждали вторжения немцев. И весь вечер провёл Володя в санчасти. Он сидел на табуретке, качался от усталости и один раз, заснув, чуть не свалился на пол. Наконец Нина Ковалёва уговорила его отдохнуть: сама села на табурет у койки, а Володя устроился на её тюфячке в углу. Он ни за что не хотел уходить к себе. Лёжа на жиденькой соломенной подстилке, Володя слышал сквозь дрёму, как раненый говорил Нине:

– Хороший у вас народ, сестрёнка! С такими бы всю жизнь вместе… А пионер этот – ох, видать, боевой…

Потом он после долгого молчания вдруг сказал:

– Эх, на звёзды ясные хоть одним бы глазком взглянуть ещё разок! И всё… Ты‑то ещё наглядишься, сестрёнка… дружиночка…

Наутро ему стало совсем плохо. Он перестал узнавать Володю, метался на койке, разорвал на себе рубаху, выкрикивал слова команды и проклятия. А к вечеру затих, потом вдруг потянул на себя одеяло, подтащил его к самому подбородку, стал дышать всё реже, реже и совсем перестал…

Марина наклонилась над ним со шприцем, взяла за руку и отложила шприц на белую тумбочку.

– Ну что же вы, тётя! Ну почему вы не делаете? – кинулся к ней Володя.

– Теперь уже не поможет, – сказала она…

И тогда Володя понял. Бросившись ничком на тюфячок в углу, он зарыдал так, как, может быть, никогда в своей жизни не плакал. Он вообще редко плакал – во всяком случае, никто не видел его уже много лет в слезах. А тут, как ни уговаривала его Нина Ковалёва, как ни гладил по плечу пришедший Корнилов, он бился головой о соломенный тюфячок, который колол ему мокрое лицо. Ничего не чувствовал Володя, кроме страшного, яростного горя, которое рвало сердце и сотрясало всё его маленькое напрягшееся тело.

Бондаренко отнесли в тот же подземный склеп, где лежало тело Зябрева, заложенное глыбами ракушечника.

А потом Володя нагнал в галерее Нину Ковалёву, к которой незаметно привязался за эти два трудных дня.

– Нина, – сказал он очень тихо, – хочешь на звёзды поглядеть за него? Помнишь, как он тебе вчера сказал?

– О, Володенька, мне хоть бы одним глазочком…

– Ну, идём со мной, только тише. И Ваню возьмём. Он один шурф знает – оттуда видно.

И они втроём – Нина Ковалёва, Ваня Гриценко и Володя – узким подземным ходом, который был известен одним мальчишкам, прошли в отдалённый уголок каменоломен.

Ваня велел обождать его у поворота, потушил лампочку, и слышно было, как он осторожно пробирается в темноте дальше. Потом до Нины и Володи донёсся его шёпот:

– Давайте сюда, только тихо чтоб…

Через минуту все трое, прижавшись друг к другу, затаились во мраке на дне глубокого полуобвалившегося колодца. Прямо над ними, на недосягаемо высоком небе, словно заглядывая в шурф с другого края мироздания, поблескивали крупные, отчётливые звёзды. Все трое не отрываясь глядели на далёкие миры, свет которых шёл, может быть, несколько миллионов лет для того, чтоб, пройдя через бездонные пустыни Вселенной, попасть в полуобвалившийся колодец и порадовать три пары человеческих глаз, смертельно соскучившихся по солнцу, по свету, по звёздам… Но вот наверху, у края колодца, раздался какой‑то шорох; мальчики разом отпрянули в сторону и потянули Нину Ковалёву в боковой проход. Кто‑то из них при этом задел камень, и он покатился в сторону с негромким тупым стуком. «Тихо ты!» – зашипел Володя. Но было поздно: не прошло и секунды, как за ними по стволу колодца, откуда они только что выскочили, пронеслось что‑то, резко гремя о неровности камня, и оглушительный взрыв бросил слепящий отблеск на стены галереи, за поворотом которой успели укрыться мальчики и девушка. Воздух словно отвердел внезапно, вторгся в галерею и сбил всех троих с ног. Когда они бежали вереницей по галерее один за другим, держась за руки, их настигла взрывная волна второй бомбы. Но они были уже в поперечном коридоре и потому не испытали теперь сильного толчка.

Так кончилось свидание со звёздами.