Глава V. «Верное слово, точное время»

 

Теперь отец стал плавать капитаном на грузовой шхуне «Ударник». Шхуна совершала малое каботажное плавание, то есть ходила в порты Крыма и Приазовья. После больших океанских кораблей, которых Володя насмотрелся на Севере, «Ударник» казался ему до обиды маленьким, оскорбительно тихоходным судном. Единственной достопримечательностью шхуны была маленькая рыжая собачонка Бобик – лохматая, хвост бубликом, над левым глазом чёрное пятно, словно один глаз от удивления вылез на лоб. Бобик всей собачьей душой привязался к капитану. Он лежал у его каюты на шхуне, неотлучно следовал за капитаном по берегу, ждал его у конторы порта, сопровождал домой и жил во дворе, пока Никифор Семёнович не уходил опять в рейс. Все соседи уже знали: если Бобика нет во дворе, значит, и хозяина нет дома; а появился Бобик – следовательно, и хозяин дома. Встретится Бобик в порту, будьте уверены – «Ударник» прибыл…

Придя из школы, наскоро поев, Володя собрал остатки еды, чтобы отнести во двор Бобику.

– Не трудись, – предупредила его Валентина. – Бобик с папой в рейс пошёл.

Володя насторожился. У него давно был задуман один план, выполнить который было бы лучше в отсутствие отца. Дело в том, что в электромоторчике, который он наконец смастерил, не хватало одной шестерёнки, точно такой, какая была в отцовских часах – хронометре, который тикал всегда на тумбочке возле кровати Никифора Семёновича. Володя давно уже подбирался к этому хронометру, открывал его, рассматривал сложный механизм. Там он и заприметил шестерёночку, которая великолепно бы пригодилась в его электромоторе. Через неё можно было бы пропустить ось, и тогда электромотор заработал бы. А без этого пускать моторчик было нельзя. Володя прикрыл дверь в большой комнате, где находились его рабочий стол, этажерка отца и столик Валентины. Комнату эту называли в семье Дубининых залой. Валентина ушла в Дом пионеров, мать была на кухне. Можно было приступить к делу.

Володя бережно снял с тумбочки хронометр, положил на стол мягкое полотенце и, наклонив над ним, стеклом вниз, часы, ножичком слегка поддел заднюю крышку. Чпок! – крышечка отскочила. За ней оказалась вторая, открыть её было немного труднее, но Володя справился, и тончайшие колёсики, пульсирующие стальные волоски, миниатюрные зубчатки, крохотные и цепкие сочленения мудро придуманного механизма открылись перед Володей в тикающем маленьком мирке, таком лучистом, хрупком и странно живом. Секторы лоснящихся бликов скользили, расходились веером и пропадали в полированном металле. Зеркально сверкали головки шурупчиков; плоские зубчатые шестерёночки, напоминающие о работе сказочных гномов, застыли в кажущейся неподвижности, и глаз примечал только, как учащённо дышит тонюсенькая пружинка из стального волоска, то расширяясь, то сжимаясь, то расширяясь, то сжимаясь…

Стараясь не дышать, так как металл сразу же запотевал, Володя при помощи самого маленького лезвия своего перочинного ножа с величайшей осторожностью извлёк шестерёночку. Тикание разом прекратилось, часы стали, словно Володя лишил их жизни. Но это не испугало Володю: он знал, что стоит только поставить на место вынутую шестерёнку, и часы снова заработают.

Теперь надо было укрепить шестерёнку на надлежащем месте в моторчике. Володя недаром трудился над ним три недели! Сюда пошли две катушки от старого электрического звонка, колёсико от сломанного заводного паровоза, немало винтиков, проволочек, шелковисто‑зелёных, в обмотке, и голых, отсвечивающих медью. Но вот шестерёночка из хронометра была водворена на уготовленное для неё место. Можно было запускать мотор. Володе хотелось, чтобы его торжество разделила мать. Он сбегал за ней на кухню и после долгих уговоров притащил в комнату.

– Садись, мама, вот сюда, – пригласил он, подставляя матери табурет, – и смотри, как он у меня сейчас заработает. Это я сам всё сделал.

– Ох, Вовка, ты мне лучше скажи: не будет, как в прошлый раз, когда потом все окна открывать пришлось?

– Ну что ты, мама, то же было совсем другое дело! Это я готовил бездымный порох для фейерверка.

– Хорошенькое дело – бездымный! Еле отчихались все. Бобик и тот чуть не подох.

– Но то же было совершенно другое дело. Это просто произошло совершенно случайно. А сейчас я всё рассчитал. Ну вот, смотри. Я сейчас включаю… Одну минуточку… Что такое?.. А‑а, понял. Тут контакт отошёл. Ну вот, сейчас. Раз…

Из розетки, куда сунул штепсель Володя, метнулся огонь. Сейчас же громко щёлкнуло где‑то в другом конце квартиры. Из маленькой машинки, которую соорудил Володя, повалил жёлтый дым, обмотка проводов вспыхнула. Страшно запахло палёной резиной, и во всём доме стало темно. Всюду захлопали двери, на лестнице послышались переполошённые голоса:

– Что такое?.. Пробки, что ли, перегорели?

– Это опять там, у Дубининых, что‑то!

– Ну да, я слышала, как у них чиркнуло.

– Форменное безобразие! Когда же это кончится? В прошлый раз такую вонь развели, а теперь сиди в темноте!

Но в зале, где произошла катастрофа, к сожалению, уже не было темно: от вспыхнувших проводов занялась бумага на столе, взметнулось синее пламя от опрокинутого Володей спирта.

– Что же ты наделал! – закричала мать, бросаясь тушить руками уже тлевшую скатерть. – Ведь пожар!..

Позади них раскрылась дверь, с грохотом вбежала Алевтина Марковна, соседка.

– Боже мой, горим!.. Так и знала, поджёг‑таки!.. Боже мой, воды!..

Володя, в темноте налетевший на неё, кинулся стремглав на кухню, прибежал оттуда с большой, очень тяжёлой лоханью, в которой мокло бельё. Не разобравшись, в чём дело, он вывернул её на стол. Огонь, шипя, погас. Все молчали, тяжело дыша. Слышно было только, как сперва медленно – кап, кап, – потом частыми каплями и, наконец, в несколько струй хлынула вода, стекавшая со скатерти…

Потом что‑то мягко и мокро шлёпнулось на пол, словно жаба.

– Посветил бы кто, – виновато проговорил в темноте Володя.

Алевтина Марковна чиркнула спичками и поплыла к столу.

– Боже мой! – раздался её голос, – Моя новая сорочка… Люди, граждане, смотрите, во что он её превратил! Евдокия Тимофеевна… нет, вы посмотрите… Володя, кто тебе позволил брать лоханку с моим бельём? Ой!..

Догоравшая спичка обожгла пальцы Алевтины Марковны, и она смолкла на мгновение, чтобы снова, став уже невидимой, огласить своим криком тёмную комнату:

– Евдокия Тимофеевна, примите меры, я отказываюсь жить под одной крышей с подобным элементом! Я из‑за него обожгла руку. Боже мой, как раз палец для напёрстка!

На лестнице в темноте продолжали топать, сталкиваться и перекликаться жильцы…

– Ну погоди, будет тебе! – пригрозила Евдокия Тимофеевна. – Смотри, опять какой ералаш натворил… У‑у, чтоб тебя!

Она не выдержала и мокрым полотенцем звонко хлестнула два раза по согбенной спине Володи.

– Ну‑ну, мама, – негромко, но внушительно заметил в темноте Володя, – постеснялась бы всё‑таки… А ещё Восьмое марта празднуешь, на собрания ходишь! Не стыдно?

Потом он обратился туда, где шумно дышала в темноте Алевтина Марковна:

– Кричать на меня нечего, бельё ваше я не загубил. Хотите, могу сам постирать.

– Да, воображаю, на что оно будет похоже!

– А вы лучше дайте мне ваши спички, и я сейчас поправлю пробки.

– Умоляю, не надо! – закричала Алевтина Марковна. – Евдокия Тимофеевна, я вас заклинаю, не разрешайте ему! Он взорвёт весь дом!

Но Володя уже, выхватив у неё спички, выбежал на лестницу. Потом он притащил снизу стремянку, приставил её к стене, полез в угол, где был счётчик и предохранительные пробки. Ему было очень неудобно работать одной рукой, так как другой он светил себе, зажигая одну спичку за другой. Звать кого‑нибудь на помощь было бесполезно. Внизу бранились в темноте рассерженные соседи, рядом, на уровне его коленок, бушевала и гудела Алевтина Марковна. Но сквозь этот шум Володя услышал неожиданно звук, от которого чуть не свалился со стремянки. Внизу весело залился лаем Бобик.

Значит, отец вернулся! Снизу уже доносился его голос. Жильцы жаловались ему на Володю. Говорят, что в подобных случаях хочется провалиться сквозь пол. Володе же, наоборот, хотелось проскочить сквозь потолок, который сейчас был гораздо ближе к нему, чем пол. Но бедняга только замер на своей стремянке.

– Опять набезобразничал? – загремел в темноте отец. – Где ты тут хоронишься?

– Я, папа, здесь.

– Это тебя куда там занесло?

– Папа, я потом тебе всё объясню… Я только сейчас, я только пробки починю…

– И слезать не смей, пока не исправишь! Нашкодил? Теперь сам налаживай. Давай я тебе посвечу.

И снизу ударил в угол воронкообразный луч карманного фонарика. Он выхватил из темноты две перепачканные руки, которые вертели фарфоровые пробки на щитке предохранителя.

Минуты через три во всех комнатах на обоих этажах вспыхнул свет, и перепачканный, сконфуженный Володя медленно сполз со стремянки.

Отец пошёл в залу, чтобы посмотреть на место катастрофы, Володя поплёлся за ним, предчувствуя, что главный скандал ещё впереди.

Никифор Семёнович вошёл в залу, поглядел на лужу, растекавшуюся возле стола, на подгоревшую скатерть, взял в руки ещё пахнувший горелой резиной мотор.

– Как же это ты его включал? – поинтересовался он. – Прямо от штепселя? Умник! А трансформатор? Звонок‑то ведь через трансформатор ставят, а ты напрямую соединил. Вообще, Володька, давай всё‑таки условимся раз и навсегда, чтобы ты таким самостоятельным не был. Вот будешь проходить в школе физику, станешь учить электричество, тогда уж и орудуй. Эх ты, изобретатель, шут тебя возьми!

Володя молчал. Так вот оно в чём дело! Ну кто ж его знал, этот трансформатор!..

Отец подошёл к тумбочке. Прислушался, наклонился и присвистнул:

– Фью‑yl Что‑то у нас сегодня всё не так – и часы стали!

Он поднял хронометр, потряс его, приложил к уху.

– Стоят. С двадцать седьмого года, не стояли, как я со сверхсрочной пришёл. Володька, твоих рук дело?

– Папа, ты не беспокойся, – сказал Володя, – они сейчас же пойдут. Я давно уже в них разобрался. Просто я из них на минуточку вынул одну шестерёночку. Она мне в моторе была нужна.

– Вынул? Ты что, в своём уме? Ну, хватит, Владимир! Я терпел, терпел, да и кончилось моё терпение. Чтоб сейчас же все эти твои крючки, закорючки да проволоки разные, весь этот хлам твой – вон отсюда! И если хоть что появится, я сразу же в помойку! Слышишь?

– Ну вот, довёл отца! Так и знала, что когда‑нибудь доведёт, – сокрушалась Евдокия Тимофеевна.

– Папа, я больше никогда не буду.

– Не будешь, потому что не с чем будет. Чтоб завтра ничего здесь этого не было! Давай сюда шестерёнку… Вот. И завтра утречком отнесёшь вместе с хронометром часовому мастеру на углу, и, если не починит, – лучше ты мне на глаза не попадайся! Так и знай!

Володя положил злосчастную шестерёночку возле молчавшего хронометра.

– Папа, ты дай, я только попробую… Я же знаю как!

– Вот я тебя раз навсегда от этого хвастовства отучу, чтобы ты не брался, за что тебе не положено!.. На, бери, ставь!.. – Отец в сердцах подтолкнул концами пальцев хронометр к Володе. – Ну, принимайся, а я погляжу. Тоже мне – точная механика!

– Папа, ты только не кричи на меня, – остановил его Володя, – потому что у меня и так руки трясутся, а тут ещё ты…

Володя раскрыл ножичком обе крышки хронометра, потом осторожненько поставил шестерёнку в пустовавшее гнездо, подвинтил шурупчик, приладил зубчатое колёсико, слегка подул, протёр запотевший металл концом чистой тряпочки, тряхнул хронометр.

Колёсико слабо двинулось, пружинка вздулась, опала, и всё опять замерло. Володя ещё раз потряс хронометр, поковырял ножичком колёсико… Механизм оставался неподвижным. Часы не шли. Володя почувствовал, как у него начинают жарко чесаться набухшие мочки ушей. Он ещё ниже склонился над хронометром. Но как ни тряс он и как ни дул и ни вертел – часы не шли.

– Вот теперь и видишь сам, что обещаниями швыряться не надо, – проговорил отец, махнул рукой и пошёл в другую комнату, сам огорчённый, потому что ему в эту минуту очень хотелось, чтобы Володя справился с хронометром и сдержал своё слово.

Володя отказался от ужина. Как ни звал его отец, как ни уговаривала мать, он сидел за своим столиком и тоненькой проволочкой старался расшевелить оцепеневший механизм часов.

Пришла из Дома пионеров после спевки Валентина. Она узнала от домашних о происшествии и тихонько вошла в залу. Володя, обернувшись, метнул на неё недобрый взгляд и сжался весь, приготовившись выслушать колкости. Но Валентина не хотела дразнить брата: она хорошо понимала, каково ему сейчас.

– Вова, хочешь, я тебе сюда чайку принесу? Мама сухари ванильные купила.

– Не хочу я!

– Зря ты мучаешься, раз уж видно, что не выходит…

– Уйди ты, Валентина… Я тебя честно прошу: уйди!

– Ну, пожалуйста, только без психики, – обиделась Валя.

Володя швырнул в неё линейкой.

– Не трогай ты его, – тихо посоветовал отец. – Ему хочется своё доказать. Ну и пусть помучается.

– Гордый, принципиальный, не приведи бог, – согласилась мать.

И Володю решили оставить в покое, чтобы не мешать. Он слышал, как убрали посуду со стола, как потушили свет. Потом всё в доме затихло. Володе смертельно хотелось спать. Рот у него разлезался во все стороны от зевоты, а глаза, наоборот, было очень трудно держать открытыми, они сами собой смыкались. Но Володя упрямо сидел над хронометром, отвинчивал и ставил снова на место колёсики, тряс часы, прислушивался.

Часы молчали. Вместо их тиканья уши Володи начинали улавливать какой‑то ноющий, слегка звенящий гул. Он прислушался, но кругом стояла тишина. Первый раз в жизни Володя бодрствовал в такое позднее время. Он посвящался в неслышные тайны ночи, обычно скрытые от него сном… В полу и стенах, в филёнках шкафов возникали какие‑то блуждающие трески, от которых Володя вздрагивал. Слышалось сильное – на всю квартиру – дыхание отца. Что‑то пробормотала во сне Валентина. Издалека ветер принёс свисток паровоза. Где‑то в море прогудел пароход… И, чем больше прислушивался к тишине Володя, тем явственнее становился звенящий гул. И не сразу понял сморившийся мальчуган, что это звенит у него в ушах, что это тихонько ноет его затёкшее от долгого сидения тело. Так вот что значат, когда люди говорят: все кости гудут…

Но он всё сидел и сидел, разбираясь в мелкоте часового механизма. Уже стало голубеть за окнами, и неприятной, чахлой желтизной наполнился свет электрической лампочки, прикрытой газетным колпаком, на котором проступило палёное пятно. Володя в сотый раз перебрал колёсики, попробовал все шурупы, опять поставил шестерню на место, прислушался. Хронометр слабо тикнул и снова замолк. И Володя уронил голову на стол.

Должно быть, он заснул, потому что ему показалось, будто кто‑то качает возле самой его головы тяжёлый маятник и он звонко щёлкает над ухом при каждом взмахе – влево, вправо, чок‑чик, чок‑чик… Володя встрепенулся, поднял голову, испуганно огляделся, плохо соображая, почему он сидит один за столом, а перед ним…

А перед ним громко и чётко стучал хронометр: тик‑так, тик‑так, тик‑так!..

Володя, ещё не веря, боясь неосторожным движением испугать ожившие часы, долго вслушивался в этот сладостный стук. Потом он с величайшей осторожностью закрыл двойную крышку часов, сбегал на кухню, посмотрел на ходики, перевёл дрожащей рукой стрелки хронометра на нужный час, поставил хронометр перед собой и, подперев обеими ладонями падавшую от усталости голову, долго ещё сидел так, смотря на циферблат, по которому медленно совершали своё дремотное и неусыпное движение стрелки, и наслаждаясь тихоньким благовестом часового механизма.

Потом он, еле передвигая онемевшие, затёкшие ноги, в которых крапивные, игольчатые мурашки устроили страшную кутерьму, побрёл к своей кровати, подтащил стул к изголовью, положил на него часы и, прислушиваясь к тому, как буковое дерево стула отзывается на тикание хронометра, стал тихонько раздеваться. Он снял один ботинок, решил на секунду передохнуть, перед тем как снять второй, да и заснул одетый, с одной ногой, свесившейся с кровати. Таким и увидел его рано утром отец, когда встал, собираясь в порт.

– Ты что это так рано одеваться вздумал? – спросил он, решив, должно быть, что Володя начал уже вставать и заснул на полдороге.

И тогда Володе захотелось схитрить.

– Да вот хочу пораньше к часовому мастеру… чтобы ты не сердился, – сказал он, лукаво поглядывая запухшими от сна глазами на отца.

– Значит, своего не доказал, не справился?

– Нет уж, не вышло…

Никифор Семёнович поглядел на забытую, горевшую на столе лампу, на заспанную, бледную, но бесконечно счастливую физиономию сына и только тут прислушался…

Чётко, победно стучал на стуле исправленный хронометр.

 

Глава VI. Пионерская душа

 

Выйдя со школьного двора на улицу, Володя огляделся, снял с себя красный пионерский галстук, свернул его и спрятал в карман. С минуту он стоял под большой акацией, что росла перед школьным зданием, ожесточённо тёр вздёрнутым левым плечом щёку, потом тяжело, медленно вздохнул и зашагал по улице прочь от школы, подальше от дома…

Он нарочно дождался сегодня, чтобы все соседские ребята, с которыми он обычно возвращался вместе домой, уже ушли из школы. Он не остался на тренировку футбольной команды, где подвизался в качестве левого края. Ему надо было побыть одному, и потому он решил возвращаться домой далёким, кружным путем.

Никогда ещё Володя не выходил из дверей школы в таком дурном настроении. Были беды, что говорить, и не малые… Приходилось иной раз получать табель с неважными отметками, лежала кое‑когда в сумке, оттягивая руку, тетрадка с пометкой «неудовлетворительно»… Ох, как тяжела была в такие дни маленькая клеёнчатая сумка, скроенная портфельчиком! Будто вся тяга земная, о которой говорится в былине про богатыря Микулу Селяниновича[4], таилась в ней. Случалось, что, прежде чем идти домой, нужно было мыться на школьном дворе под краном, чтобы скрыть следы только что гремевших битв, и даже припудривать потом боевые заметы штукатуркой или пылью ракушечника. Но в таких случаях оставалось хоть утешение, что противнику уже и штукатурка не помогала.

Бывали проигрыши по футболу с постыдным «сухим» счётом, неудачи и злоключения в классе с последующими дразнилками со стороны девчонок. Эх, да чего только не было! Всякое бывало. Но вот такого ещё не случалось…

Дома уже знали, что галстук, снятый при возвращении домой, – знак бедствия.

Ещё осенью того года, к Октябрьским праздникам, Володю приняли в пионеры. Накануне он замучил мать и сестру, заставляя их в десятый раз выслушивать слова торжественного обещания, которые он должен был произнести перед лицом товарищей у красного отрядного знамени. И ещё раз пришлось прослушать слова пионерского обещания отцу, когда тот вернулся поздно вечером из порта. Никифор Семёнович заставил Володю несколько раз промаршировать по зале, повернуться «налево кругом», отдать салют. Вообще на долю отца – так как Володя знал обещание уже назубок – выпали в тот вечер занятия главным образом по строевой части, а не по политической.

А на другой день Володя был главным человеком в доме. Да, это было настоящее торжество. Самой Валентине пришлось поздравлять его в школе при всех от имени комсомола. И домой он пришёл, выпятив грудь, на которой горел, пылал, пламенел завязанный по всем пионерским правилам красный галстук о трёх концах, свидетельствующий о нерушимой боевой связи трёх поколений революции.

В школе не было зеркала, и потому Володя по дороге домой несколько раз заглядывал в окна, чтобы увидеть своё отражение, но в тёмных стёклах отражался лишь силуэт его, гасли краски, потухал огонь галстука. Зато дома он долго не мог оторваться от зеркала, всё прилаживал галстук, вытягивая один конец, укорачивая другой, чтобы точно соблюсти пионерский обычай: полагалось, чтобы комсомольский конец галстука на груди был длиннее, чем пионерский, а на спине большевистский широкий угол приходился точно посередине, меж плеч, далеко выступая из‑под отложного воротничка.

Если говорить правду, то у Володи был уже некоторый опыт в обращении с галстуком: часто, когда Вали не было дома, он тайком брал её пионерский галстук и, стоя перед зеркалом, прилаживал на себе, мечтая о том времени, когда он и сам станет законным носителем этого знака революционного отрочества. И вот это время пришло, и ему доверили, ему вручили желанный знак. Рискуя простудиться, несмотря на все увещевания матери, просившей его застегнуть пальто, он ходил по двору нараспашку, чтобы все видели его галстук. Он нарочно придумывал всякие поводы, чтобы зайти к соседям. Он был так вежлив и тих в тот торжественный день, что даже Алевтина Марковна поздравила его: «В пионеры записался? Ну, прими и моё поздравление. Будем надеяться, что это тебя хоть немножко исправит. Может быть, и нам спокойнее будет теперь…» А отец вечером, вернувшись с моря, долго и подробно расспрашивал, как всё было: и как Володя вышел, и как произнёс он обещание, и что сказал вожатый, и не было ли каких замечаний.

Потом отец сел, обнял Володю, подтянул его к себе, придержал коленями, обеими руками разгладил галстук на груди сына, легонечко потянул за его кончики.

– Смотри же, Вовка, – сказал он, – смотри теперь! С тебя спрос уже другой с сегодняшнего дня.

Внезапно отец расстегнул пуговицу кителя, отвернул борт его. Широкая, выпуклая грудь, туго обтянутая полосатой синей матросской фуфайкой, которую он всегда носил, показалась за отворотом.

– Почему ношу? Привычка только, думаешь? Нет, боевая матросская память! Как это зовётся, знаешь?

– Ну, тельняшка.

– А ещё как?

– Ну, фуфайка.

– Морская душа зовётся – вот как! А ты теперь на сердце галстук красный носить станешь. Вот и будем считать, что это твоя пионерская душа. Понятно?

 

 

* * *

 

Как приятно было на каникулах отправиться в Старый Карантин и уже разговаривать с Ваней Гриценко как равный с равным, как пионер с пионером! Как хорошо было в разговоре невзначай сказать: «Вот у нас в отряде все наши пионеры решили…»

Всё это было прекрасно. А вот сегодня история произошла очень скверная.

Случилось это так. После второй перемены в класс, в котором медленно оседал шум, вошла Юлия Львовна, учительница литературы и классная руководительница. С ней был незнакомый человек маленького роста, с шапкой густых, мелко вьющихся волос, настолько чёрных, что седина на висках выглядела так, будто он нечаянно тронул в этих местах голову обмеленными пальцами. Из‑под роговых очков, сидевших на большом носу, смотрели очень выпуклые близорукие глаза. Юлия Львовна подошла к передней парте.

– Ребята, – сказала Юлия Львовна, – у нас большая, хорошая новость. С сегодняшнего дня с вами будет заниматься по истории ваш новый педагог – Ефим Леонтьевич. Все слышали? И, надеюсь, уже все разглядели?

И сухое, тонкое лицо Юлии Львовны с чуткими, подвижными бровями внезапно облетела та лукавая, искристая улыбка, которая заставляла ребят говорить про учительницу: «Строгая она ужас до чего! А всё‑таки какая‑то своя…»

– Вот, – продолжала Юлия Львовна, – надеюсь, и Ефим Леонтьевич хорошо рассмотрит всех вас вместе и каждого в отдельности. Ему труднее: вас много, а он один. И давайте, по нашим правилам, считать, что первые пятнадцать минут первого урока Ефим Леонтьевич – наш дорогой гость, а вы – хозяева класса, хозяева, я уверена, радушные, старающиеся не посрамить своего собственного дома. Ну, а потом уж, когда Ефим Леонтьевич осмотрится, хорошенько приглядится к вам, хозяином с той минуты станет он. И на все эти часы, когда он поведёт вас за собой по дорогам замечательной науки – истории, я всецело доверяю вас ему… Итак, Ефим Леонтьевич, принимайте на попечение…

И она широко развела руки, словно забирая в свои объятия весь класс, и повернулась к новому учителю, как бы передавая ему всех.

Учитель молчал, застенчиво щурясь из‑под очков. Ребята смотрели на него выжидательно. По школьной привычке Володе захотелось прежде всего найти в учителе что‑нибудь смешное. Но ничего забавного во внешности нового педагога он приметить не смог. Разве вот только большая голова не по росту… Но уж кто бы говорил об этом!.. Достаточно досаждал Володе его собственный маленький рост. Он отставал от всех сверстников, он был одним из самых маленьких в классе. И, предчувствуя, что нового учителя будут исподтишка поддразнивать «коротышкой», а он сам участвовать в этом не сможет, Володя ощутил какую‑то неприязнь к Ефиму Леонтьевичу.

Между тем Юлия Львовна оставила учителя у стола, внимательно оглядела класс, пошла к дверям, ещё раз оглянулась, тряхнула белой своей головой, словно говоря: «Ну, смотрите не осрамите меня», – и вышла из класса.

Ефим Леонтьевич не садился. Он прошёлся вдоль передних парт, всматриваясь в лица ребят, потом как будто поискал глазами, кого бы спросить, и протянул короткую руку по направлению к парте, где сидел Дима Клёнов – смешливый, озорной ученик, с близко поставленными к переносице глазами, отчего лицо его казалось неестественно широким.

– Как твоя фамилия? – мягко спросил учитель. Голос у него был негромкий, но такой густой и низкий, что все переглянулись от неожиданности.

– Клёнов Дмитрий, – отвечал ученик неожиданно таким же густым басом, хотя обычно он писклявил.

Все в классе зафыркали, и Володя обрадовался, чувствуя, что дело принимает превесёлый оборот.

Но учитель делал вид, что ничего не замечает.

– Ну, Клёнов Дмитрий, поделись, пожалуйста, со мной, чем вы до меня занимались.

– Мы занимались историей, – совсем уже невозможным басом прохрипел Клёнов, чувствуя, что становится героем дня. – Мы проходили древние времена.

– Отлично, – продолжал учитель. – А скажи мне, Клёнов: у тебя всегда такой голос или ты сегодня болен?

И учитель вдруг весело глянул на класс, словно приглашая теперь уже учеников принять участие в шутке.

– Удивительный случай, – продолжал Ефим Леонтьевич, – сколько занимаюсь в школе, такого густого голоса у мальчика не слышал. У тебя нет налёта в глотке? А ну‑ка, скажи: «А‑а‑а‑а…»

Клёнов растерянно посмотрел на класс, но не нашёл поддержки.

– А‑а‑а‑а!.. – захрипел он.

Класс уже еле сдерживался. Девочки закрывали рты руками, мальчишки надували щёки, уставившись в парты.

– Налёта нет, – невозмутимо пробасил Ефим Леонтьевич. – Удивительный случай! А голос такой, словно у тебя ангина. Сейчас я тебя мигом вылечу. Ну, пой за мной: «Тра‑ля‑а‑а‑а‑а…»

– Ля‑а‑а… а‑а‑а!.. – попробовал было Клёнов, весь красный от натуги в конфуза. Он уж не рад был, что начал всё это.

– Ну, что же ты? Такой бас, а нижнее «фа» взять но можешь? Ну, давай выше: «Тра‑ля‑а‑а…» Ещё выше: «Ля‑а‑а‑…»

– Я не могу… У меня горло болит, – соврал Клёнов.

– Если болят связки, иди к Юлии Львовне, чтобы она отпустила тебя домой. Может быть, ангина – это опасно для класса. А если ты не болен, пой за мной.

Клёнов беспомощно оглянулся и затянул:

– Ля‑ля‑ля…

– Наконец‑то! – воскликнул Ефим Леонтьевич. – Вот сейчас я слышу естественный голос. Пожалуйста, оставайся на этой ноте. Ну‑ка, скажи что‑нибудь.

– А чего говорить? – своим обычным писклявым голосом спросил окончательно сбитый с толку Клёнов. И весь класс так и грохнул.

– Ну вот, наконец‑то я тебя дотянул до твоего нормального звучания! А ты хотел меня обмануть. Не надо! А теперь давай‑ка заниматься. Я думаю, что каждый человек должен отлично знать, что было когда‑то на той земле, где он сегодня живёт и растёт. Верно?

Неожиданно дёрнув головой, он судорожно передохнул, причём не то горло, не то губы его издали странный, хлюпающий звук. В классе насторожились, зашептались, обнаружив у нового учителя очень существенную странность, которую он умело скрывал до поры до времени: у него была всхлипывающая одышка. До этой минуты он как‑то справлялся с нею, а сейчас, начиная уже самый урок, перейдя к любимому предмету, увлекшись с первого же мгновения, он, должно быть, перестал следить за собой.

– Верно, друзья? – переспросил учитель и глотнул воздух.

Сейчас же с той парты, где сидел Клёнов со своим неразлучным приятелем Мишей Донченко, откликнулись:

– Верно! Тлип‑тлип!..

Учитель даже не взглянул в ту сторону. Он подошёл к окну, поднял руку.

– Взгляните! Наша школа стоит на склоне горы, – он опять странно, с придыханием хлюпнул, – горы Митридат…

– Мит‑тлип‑дат, – послышалось с парты Клёнова. Ребята стали оборачиваться, поглядывая туда.

– А известно ли вам всем, что именно тут две с половиной тысячи лет назад был город Пантикапей, столица Боспорского царства? И отсюда понтийский царь Митридат VI Евпатор грозил всем окрестным владениям. Он вёл войны с Римом, завоёвывал земли… И когда его жестокости и неудачные войны с могучими римлянами привели к восстанию в Боспоре и его родной сын Фарнак ему изменил, он, по преданию, поднялся на гору и закололся мечом. Более точные сведения, правда, указывают, что он оказался не в состоянии убить себя сам, очень медлил, но копья врагов поторопили его.

Так легенда связывает эту вершину в вашем городе с именем жестокого и хищного владыки Боспорского царства. Мы с вами как‑нибудь сходим в музей, в лапидарий, и посмотрим памятники этой эпохи. Ими интересовался ещё Пушкин. Он был в Керчи 15 августа 1820 года. «Здесь увижу я развалины Митридатова гроба, здесь увижу я следы Пантикапея», – писал поэт в своём дневнике. Он поднялся на вершину Митридата, сорвал цветок на память… Через десять лет поэт писал о Крыме в «Путешествии Онегина»:

 

Воображенью край священный:

С Атридом спорил там Пилад,

Там закололся Митридат…

 

Но знаете ли вы, – продолжал учитель, – что места эти издревле связаны со славой старинных русских мастеров, от которых и пошло название вашего города? Керчь!.. Вслушайтесь в это слово: «Керчь»! На древнерусском языке было слово «корчий», или «керчий». И обозначало оно – кузнец. Уже в самые давние времена здесь добывали железную руду и, по‑видимому, на этих местах стояли кузницы, по‑старинному – керчиницы. И славились тут своим искусством тавроскифские, а позже их потомки – древнерусские кузнецы – керчи, или корчии. Кстати, в древнерусских писаниях Керчь везде называется «Корчев», то есть город кузнецов – так сказать, Кузнецк. Интересно, друзья? – Учитель блестящими своими глазами обвёл весь класс. – А я вам расскажу сейчас ещё одну интересную вещь. Я вот как‑то взял труды академика Васильевского, изданные Академией наук в 1908 году. Так знаете, что я там прочёл? Вот был такой древний герой Ахиллес, непобедимый и неуязвимый. В следующий раз я принесу «Илиаду» Гомера и прочту вам о той, как хромой кузнец Гефест выковал непроницаемые доспехи для Ахиллеса. Так вот, академик Васильевский пишет, что на Керченском полуострове княжил когда‑то Ахиллес и был он родом тавроскиф, и вот ему тавроскифские керчии и сковали знаменитые доспехи, каких не было ни у кого из ахейских вождей и троянцев…

Пока он говорил так, борясь со своей одышкой, зажигаясь сам и сумев уже увлечь часть класса, в отдалённом углу разрастался шум. Донченко и Клёнов – сперва тихо, а потом смелее – всё громче и громче передразнивали учителя. Только и слышалось: «Тлип‑тлип… город Керчь… Тлип‑тлип… Митридат…» Это постепенно заражало всех тем жестоким, ни с чем не считающимся весельем, которое иногда охватывает класс, и тогда ребята уже не в состоянии остановиться, хотя и сознают, что дело принимает самый дурной оборот. Так и сейчас – после каждой повторенной Донченко или Клёновым фразы всё сильнее слышалось хихиканье. Сидевшие впереди уже не могли смотреть на учителя, а отворачивались или низко склонялись над партами. Володя тоже фыркал вместе со всеми, захваченный общим настроением. Напрасно староста класса – тоненькая и высокая Светлана Смирнова, дочка Юлии Львовны, – несколько раз привставала на своей парте и, вскинув маленькую свою голову с разлетающимися золотистыми косами, грозно поглядывала в угол, где сидели проказники. Уже ничего не помогало.

– Новая прекрасная история пишется ныне у подножия горы Митридат, в вашем родном городе, друзья, – сказал учитель.

– Тлип, друзья! – повторило проказливое эхо.

И учитель внезапно замолк.

Он медленно подошёл к своему столу, тяжело и шумно дыша, сложил журнал, поправил очки.

– Я давно всё слышал, – очень тихо, низко гудящим своим голосом произнёс он. – Я думал: ну побалуются – и надоест. Вы – дети тех, кто дал новую славу этим местам, вашему городу… Да, да, говорю как умею, как позволяет мне сердце… которое не совсем у меня в порядке. Я ничего не хочу добавить, я только скажу вам: мне стыдно за вас. Я заметил, я хорошо разглядел и запомнил тех, кто смеялся надо мной. Но я не хочу жаловаться на них. Не хочу даже знать, как их зовут. Но больше я с вами заниматься не буду. Я ухожу из вашего класса. Вы мне сделали очень больно. Прощайте!

И никто уже не посмел передразнить его. Все молчали, когда учитель с поникшей головой пошёл к дверям. Он ступал сперва медленно, а потом вдруг как‑то весь подался вперёд, рванул дверь и исчез за ней в тишине пустого коридора.

Класс растерянно молчал, оцепенев сперва. Потом возник говор, все вскочили, зашумели – и опять разом стало тихо.

Вошла Юлия Львовна. Она вошла и остановилась у учительского стола. Тонкие, сухие черты её лица ещё больше заострились. Она не хмурила бровей, концы которых слегка вздрагивали, она смотрела на класс так же прямо и открыто, как всегда, только строгий рот её был сжат плотнее, чем обычно, и в уголках её залегли две маленькие резкие складки.

– Это правда? – спросила она.

Класс молчал.

– Это правда, что вы гадко, постыдно обидели своего нового учителя? Ефим Леонтьевич не хотел мне говорить, но ему стало плохо… У него скверно с сердцем. Одышка от астмы… А это великолепный педагог, старый, заслуженный учитель. Он переехал на юг потому, что здоровье не позволяло ему оставаться на севере. Провожая его, ученики плакали. Его ученики завидуют вам, что вы можете учиться у такого замечательного педагога. А вы?.. Как вы встретили его?

Все молчали, стоя за своими партами, положив руки на края откинутых крышек.

– Кто затеял эту гадость? Вы не думайте, что я буду допытываться, Ефим Леонтьевич сказал, что не назовёт зачинщиков, мне тоже неинтересно вылавливать их. Они должны сами найти в себе мужество и помочь классу смыть с себя это позорное пятно. Да‑да! Пусть они выйдут сейчас и перед всем классом скажут мне, как могло это случиться! Я жду…

И Юлия Львовна зашла за стол и села в ожидании.

Но все стояли не шевелясь.

– Значит, те, кто затеял эту гадость, ко всему ещё и трусы. Они надеются, что законы товарищества укроют их. Ну что ж, оставляю всё это на совести класса. Очевидно, я ошиблась в вас. Должно быть, я занималась с вами плохо… Я попрошу директора освободить меня от вашего класса.

И она вышла – прямая, непреклонная. И, хотя в классе было около сорока мальчиков и девочек, всем вдруг показалось, что в классной комнате сделалось очень пусто.

Вскочила Светлана Смирнова, староста:

– Я вам делала знаки, а вы уж разошлись! Не остановить вас!.. А он так интересно про Керчь рассказывал…

– Они всё время мешали, ничего не слышно было, – присоединилась к ней полная аккуратная девочка.

– По‑моему, – продолжала Светлана, – надо Клёнову и Донченко прямо пойти к Ефиму Леонтьевичу и извиниться перед ним. И Дубинину тоже. Он там рядом сидел, а вместо того чтобы остановить, сам первый смеяться стал. Ну и, конечно, весь класс тоже извиниться должен. По крайней мере, я, как староста… потому что не могла остановить. А уж тебе, Дубинин, стыдно! Чуть что: «Мы пионеры», – а сегодня…

– А при чём тут Дубинин? – возмутился Володя. – Вот так уж сразу и Дубинин! Чуть что – всегда Дубинин виноват. Ты – староста, ты и отвечай. А <