Глава VII. Прекраснейшая из роз

Когда он вошел в сад из соснового бора, сердце у него внезапно екнуло и кровь бросилась в лицо. Она была там, склонившись над клумбой июньских лилий. Он увидел ее профиль, девственный и бледный, и остановился, не желая ее спугнуть.

Девушка подняла голову – сейчас она вздрогнет и бросится прочь! Но она этого не сделала, только слегка побледнела и замерла, пристально наблюдая за ним. Тогда Эрик медленно двинулся ей навстречу. Он приблизился настолько, что услышал ее прерывистое дыхание, исходящее из полуоткрытых дрожащих губ, и сказал очень нежно:

– Не бойтесь меня. Я друг, я ничем не обижу и не обеспокою вас.

Казалось, что на мгновение она заколебалась. Затем подняла небольшую грифельную доску, которая висела у ее пояса, что-то быстро на ней черкнула и протянула ему. Он прочел написанное мелким характерным почерком:

 

«Я больше вас не боюсь. Мама говорила, что все незнакомцы опасны и жестоки, но я не думаю, что вы один из них. Я много думала о вас и жалела, что убежала тем вечером».

 

Он осознал, насколько она невинна и простодушна. Взволнованный, он перехватил ее робкий взгляд и сказал:

– Я бы никогда не причинил вам вреда. Далеко не все люди опасны и жестоки, а только некоторые из них. Меня зовут Эрик Маршал, я преподаю в школе Линдси. А вы, наверное, Кильмени Гордон. Тем вечером я был так восхищен вашей игрой, что с тех пор мечтал услышать ее вновь. Не сыграете ли вы для меня?

К этому времени смутная робость исчезла из ее глаз, и вдруг она улыбнулась – веселой, девичьей, совершенно неотразимой улыбкой, которая просияла на спокойном лице, словно солнечный свет, бликующий над спокойным морем. Она снова написала на доске:

 

«Мне очень жаль, но я не смогу сыграть для вас. Я не взяла скрипку. Если хотите, я возьму ее завтра с собой. Мне хотелось бы порадовать вас».

 

Снова та же невинная откровенность! Каким она была ребенком – каким прекрасным, неопытным ребенком! Она совсем не владела искусством прятать свои чувства! Но с какой стати она должна их прятать? Они были такими же чистыми и прекрасными, как она сама. Эрик улыбнулся ей с той же искренностью.

– Вы не представляете, как я этого хочу! Я обязательно приду сюда завтра, если ничего не случится. Но если пойдет дождь или у вас будет плохое настроение, не нужно приходить. Тогда перенесем встречу на следующий день. А теперь, не дадите ли вы мне несколько цветов?

Она кивнула с быстрой улыбкой и начала срывать июньские лилии, тщательно отбирая самые лучшие из них. Он с восторгом наблюдал за ее мягкими, плавными движениями, каждый жест казался ему поэзией. В ней воплотилась сама весна – шелест юной листвы, свечение утренних зорь, недолговечная прелесть цветения. Когда она вернулась к нему, сияющая, с огромным букетом лилий, он вспомнил строки из любимого стихотворения:

 

            ...подобна белоснежной розе,

Легко раскрывшей оболочку тонкую бутона,

Ступала Энид светлая в шелках зеленых...[8]

 

Но в следующий момент он разозлился на себя за глупость. Ведь она была не просто ребенком, – она отличалась от других детей своим печальным недугом. Нельзя позволять себе думать о глупостях.

– Спасибо вам. Эти лилии прекраснее всех весенних цветов. Вы знаете, что на самом деле их называют нарциссами?

Лицо девушки выражало удовольствие и заинтересованность.

«Нет, я не знала, – нацарапала она на доске. – Я часто читала о белых нарциссах и все думала, какие они. И не догадывалась, что нарциссы – то же самое, что мои любимые июньские лилии. Они мои добрые друзья».

– Как можно не дружить с лилиями! Их нельзя не любить, – сказал Эрик. – Пойдемте на старую скамейку, где вы сидели тем вечером, когда я так сильно вас испугал. Я не представлял, кто вы и откуда. Иногда мне кажется, что я всегда мечтал вас встретить, именно вас, – добавил он едва слышно. – Но в моих мечтах вы не были настолько прекрасной, как наяву.

Она присела рядом с ним на старую скамейку и серьезно взглянула ему в лицо. В ее взгляде не было дерзости – лишь невинная детская доверчивость. Если бы он задумал причинить ей какое-нибудь зло, если бы подленькая мысль проскользнула у него, то эти глаза в ту же секунду обнаружили бы ее и заклеймили. Но таких мыслей у него не было, так что он встретил ее взгляд без страха. Затем она написала:

«Я так испугалась тогда! Вы, должно быть, сочли меня глупой, но я не видела в своей жизни других мужчин, кроме дяди Томаса, Нейла и торговца яйцами. И вы от них отличаетесь, очень-очень сильно. Я боялась вернуться сюда на следующий вечер. И почему-то хотела прийти. Мне не хотелось, чтобы вы подумали, что я не умею себя вести. Утром я отправила сюда Нейла за смычком. Я не могу обходиться без него. Вы же видите, я не могу говорить».

– Мне очень жаль.

«Конечно, лучше бы я умела разговаривать, как другие люди...»

– Нет, это все равно не имеет значения, Кильмени. Кстати, вы не возражаете, если я буду называть вас Кильмени?

На лице у нее появилось озадаченное выражение. Она написала:

«А как еще вам меня называть? Это мое имя. Все меня так называют».

– Но я для вас незнакомец, может быть, вы хотите, чтобы я называл вас мисс Гордон?

«Нет, это бы мне не понравилось, – написала она быстро, с огорченным видом. – Никто меня так не называет. Я почувствовала бы себя не собой, а кем-то другим. И вы не кажетесь мне чужим. Почему же вы не должны называть меня Кильмени?»

– Для этого нет причин, если вы разрешаете себя так называть. У вас очень красивое имя, и оно вам идет.

«Я рада, что оно вам нравится. Знаете, меня назвали в честь бабушки. А ее назвали в честь девушки из баллады. Тетя Дженет не любит мое имя, хотя бабушку любила. Рада, что вам нравится и мое имя, и я сама. Я думала, что вам будет неприятно, что я не могу говорить».

– Но вы говорите, когда играете на скрипке, Кильмени.

Она была польщена и написала:

«Значит, вы поняли! Да, я не могу говорить или петь, как другие люди, зато скрипка разговаривает вместо меня».

– Вы сами сочиняете музыку? – спросил он и сразу заметил, что она не поняла вопроса. – Я имею в виду, кто-нибудь учил вас музыке, которую вы играли в тот вечер?

«О нет, она просто появилась из моих мыслей. Так бывает всегда. Когда я была маленькой, Нейл показал, как правильно держать в руках скрипку и смычок, а остальному я научилась сама. Моя скрипка раньше принадлежала Нейлу, но он подарил ее мне. Нейл очень добр ко мне, но вы нравитесь мне больше. Расскажите о себе».

Его восхищение ею росло с каждым мгновением. Она была удивительной красавицей. Ее черты, жесты, движения – все было неповторимо и в то же время притягательно. Он скоро совсем позабыл о ее немоте, и этот недостаток утратил для него всякое значение. Она писала быстро и легко, глаза и улыбка были на редкость выразительны – Эрик не замечал, что не слышит ее голоса.

Так они и сидели в саду до тех пор, пока вокруг не легли длинные, густые тени от деревьев. Сразу после заката дальние холмы приобрели фиалковый оттенок на фоне тающего шафрана небес на западе и кристально-синего небосклона на юге. С востока над сосновым бором лежали облака, белоснежные, как сбитые сливки. А те из них, что плыли в сторону заходящего солнца, отдавали розовым сиянием, словно вершины Альп на закате.

Небеса были еще наполнены светом – идеальным, безупречным светом, не затронутым земной тенью. Но в саду и под елями свет почти исчез, сменившись зеленоватыми душистыми сумерками, напоенными томительно-сладостным дыханием яблоневого цвета, мяты и хвои.

Эрик рассказывал Кильмени не только о своей жизни. Он говорил о том, как живут люди в огромном мире, и девушка жадно впитывала каждое его слово. Она забросала его прямыми, проницательными вопросами, которые ясно свидетельствовали: у нее обо всем сложилось собственное мнение. И при этом она как будто смирилась, что ей никогда не стать частью человечества. Она выказывала беспристрастный интерес, как будто слушала сказку о волшебной стране или о великой империи, следы которой давно засыпало песками времени.

Эрик обнаружил, что она знает немало поэтов, начитана по истории и что ей в руки попадали мемуары и книги о путешествиях. Но она понятия не имела, что такое «роман», и даже никогда не слышала этого слова. При этом она хорошо разбиралась в политике и в текущих событиях, потому что читала еженедельную газету, которую выписывал ее дядюшка.

 

 

«Пока была жива матушка, я не читала газет, – писала девушка. – И поэзии тоже. Мама научила меня читать и писать. Я много раз прочла Библию и несколько исторических хроник. А когда мама умерла, тетушка отдала мне все мамины книги. У нее их было очень много. Большинство книг ей вручили в подарок, когда она училась в школе, остальные достались ей от моего отца. Вы знаете историю моих родителей?»

Эрик кивнул.

– Да, миссис Уильямсон рассказала мне о них. Она была подругой вашей матери.

«Я рада, что вам рассказали обо всем. Это так печально, что мне бы не хотелось об этом вспоминать. Но раз вы все знаете, то лучше все поймете. Мне эту историю рассказала перед смертью мама. Она много лет обвиняла во всем отца. И только в конце призналась, что была к нему несправедлива, потому что он скорее всего не хотел ее обманывать. Она сказала, что перед смертью люди видят все яснее, и поняла, что совершила большую ошибку. Она многое еще хотела мне рассказать, но времени у нее не осталось, потому что в ту ночь она умерла. А после этого я долго не подходила к ее книгам. Но в конце концов они оказались такими чудесными! Поэзия похожа на музыку, только в словах».

– Я принесу вам несколько книг, если хотите, – предложил Эрик.

Ее синие глаза заблестели от восторга.

«О, спасибо! Мне бы очень хотелось. Я столько раз перечитывала свои книги, что знаю их почти наизусть. Нельзя устать от красоты, но иногда мне хочется новых впечатлений. Так что мне хотелось бы прочитать новые книги».

– Вам никогда не бывает одиноко, Кильмени?

«Нет, как это возможно? Мне всегда есть чем заняться. Я помогаю тетушке Дженет по дому. Я много чего умею делать, – она с гордостью взглянула на него, пока легкий грифель чертил слова. – Я умею шить и готовить. Тетушка говорит, что я хорошая экономка, а она скупа на похвалу. Кроме того, у меня есть скрипка. Вот и вся компания, которая мне нужна. Правда, мне нравится читать и слушать о далеком огромном мире, обо всех событиях, о людях. Мир, должно быть, замечательное место».

– Разве вам не хотелось самой взглянуть на него? Познакомиться с людьми самой? – спросил он с улыбкой.

И сразу почувствовал, что сам того не желая, причинил ей боль. Она схватила карандаш и принялась писать так быстро, так энергично, как будто воскликнула вслух:

«Нет, нет! Я не хочу никуда уходить из дома. Не хочу встречать незнакомых людей, не хочу им показываться. Я бы этого не вынесла!»

Эрик было решил, что немота заставляет ее прятаться. Однако, казалось, она вовсе не придает значения своему недугу и свободно упоминает о нем в записях. Может быть, она стыдится событий, связанных с ее рождением? Но девушка была настолько невинной, что вряд ли понимала, в чем может этот стыд заключаться. Эрик пришел к выводу, что скорее всего это смущение застенчивого ребенка, которого воспитывали в неестественных, нездоровых условиях. Наконец, удлинившиеся тени деревьев предупредили его, что пришло время расставаться.

– Не забудьте, что вы обещали прийти завтра вечером и сыграть для меня, – сказал он, неохотно вставая со скамейки.

Она ответила легким кивком гладкой темной головки и красноречивой улыбкой. Эрик следил за ней глазами, пока она шла между яблонь, «красотой и мягкостью луне подобна», потом свернула на вишневую аллею. У самого забора она повернулась и помахала ему рукой, прежде чем исчезнуть из виду.

Когда Эрик вернулся домой, старый Роберт Уильямсон пил молоко на кухне и заедал его хлебом. Он поднял глаза с дружеской ухмылкой, когда Эрик вошел, счастливо насвистывая.

– Гуляли, учитель? – спросил он.

– Да, – ответил Эрик.

Невольно, без всякой задней мысли в это короткое слово он вложил столько торжества, что даже старый Роберт это почувствовал. Миссис Уильямсон прекратила резать хлеб. Нож застыл у нее в руках, и она взглянула на молодого человека с мягкой тревогой. «Уж не из сада ли Коннерса он вернулся? И не встретил ли он снова Кильмени Гордон?» – подумала она.

– Сдается мне, вы напали на золотую жилу, а? – сухо спросил старина Боб. – Судя по вашему виду.

Глава VIII. Врата Эдема

Когда Эрик пришел в старый сад Коннерса на следующий вечер, он увидел, что Кильмени ждет его на скамейке под белой сиренью со скрипкой на коленях. Как только она заметила его, сразу начала играть воздушную, нежную мелодию – если бы ромашки умели смеяться, наверное, так должен был звучать их смех. Закончив, она опустила смычок и, раскрасневшаяся, взволнованная, взглянула на него вопросительно.

«О чем я сейчас сыграла?» – написала она.

– Ну, что-то вроде «Добро пожаловать, мой друг», – с улыбкой ответил Эрик, невольно подхватывая ее настроение. – «Добро пожаловать, мой друг! Сегодня чудесный вечер. Небеса синеют, яблони цветут как никогда. В такой вечер особенно хорошо жить и побродить по прекрасному белому саду. Добро пожаловать, мой друг!»

Она захлопала в ладоши, словно довольный ребенок.

«Вы легко и быстро все поняли, – написала она. – Я именно это имела в виду. Конечно, в словах я об этом не думала, но чувствовала именно так. Я счастлива, что живу, что цветут яблони, и белая сирень, и деревья. И вас я тоже была очень рада видеть. Вы понимаете все быстрее, чем Нейл. Он почти никогда не может разгадать моей музыки, и это ставит меня в тупик, иногда даже пугает. Как будто что-то в нем пытается мной завладеть, что-то такое, от чего хочется убежать».

Почему-то Эрику совсем не понравилось, что она вспомнила о Нейле. Ему была неприятна сама мысль, что этот молодой привлекательный фермер видит Кильмени каждый день, обращается к ней, сидит за одним столом, обитает под одной крышей, наблюдает сотни мелочей, которые она делает в повседневной жизни. Он отбросил от себя эту мысль и улегся в высокую траву у ног девушки.

– А теперь поиграйте для меня, пожалуйста, – сказал он. – Я буду слушать, лежа в траве.

«...и смотреть на вас», – мог бы добавить он. Ему было сложно определить, что было большим удовольствием. Ее прелесть, более волнующая, чем любое изображение на холсте, которое он когда либо видел, пленяла его. Все оттенки, линии, контуры ее лица были безупречны. А потом музыка захватила его целиком. Чем дальше Эрик слушал этого ребенка, как он ее называл, тем отчетливее понимал, что она гениальна. И ее дар растрачивался впустую. С неприязнью он думал о ее опекунах, о тех людях, которые несли ответственность за ее странную жизнь. Они совершили великую, непоправимую ошибку. Как они посмели обречь ее на такое существование? Если бы ее недуг раньше заметили, может быть, его можно было бы вылечить! Теперь, наверное, слишком поздно. Природа по-королевски одарила ее красотой и талантом, но эгоистичное, непростительное пренебрежение обесценило эти дары.

Какую божественную мелодию она извлекала из старенькой скрипки – веселую и грустную, радостную и печальную; музыку, которая схожа со светом утренних звезд; музыку, под которую, наверное, с упоением пляшут феи среди зеленых холмов и на песчаных берегах; музыку, которая могла исцелить скорбь и возродить умершую надежду. Тем временем в мелодию вплелись еще более сладостные мотивы. Он слушал, и ему становилось ясно, что вся душа, все естество девушки раскрываются ему в этих звуках – вся чистота и прелесть ее мыслей, детских грез и девичьих фантазий. Она ничего не прятала от него, да и не смогла бы, потому что бессознательно изливала себя в музыке.

Наконец она опустила скрипку, положила ее рядом и написала:

«Я сделала все возможное, чтобы доставить вам удовольствие. Теперь ваш черед. Помните обещание, которое дали вчера вечером? Вы его исполните?»

Он протянул ей две книги – современный роман и стихотворения нового для нее поэта. Он немного поколебался, прежде чем принести ей роман, но книга была настолько чарующей, наполненной красотой, что не могла повредить ее невинности. В поэзии он не сомневался. Это было творение одной из тех великих душ, чьи слова превращают юдоль скорбей в землю обетованную. Он прочитал ей несколько стихотворений. Рассказал о своей учебе в колледже и друзьях. Быстро бежало время. Но для Эрика словно исчез мир за пределами заброшенного сада, что шевелил тени, и шелестел ветром, и ронял лепестки.

Рассказывая о шалостях в колледже, в которых неизменно участвовали вечные соперники – первокурсники и второкурсники, он услышал, как она по своей привычке захлопала в ладоши и рассмеялась вслух – ясным, музыкальным серебристым смехом. Это поразило Эрика. Ему показалось странным, что немая умеет так смеяться. Где находился замок, закрывающий для нее врата речи? Может быть, его можно открыть?

– Кильмени, – сказал он после секундного размышления, глядя, как вечерний луч солнца, словно дождь из рубинов, падает сквозь ветви сирени на ее румяное лицо и шелковистые косы. – Можно мне спросить о вашей немоте? Я не причиню вам боли, если спрошу об этом?

Она покачала головой.

«О нет, я совсем не против. Конечно, жаль, что я не могу говорить, но я привыкла к этой мысли, и она не причиняет мне боли».

– Тогда скажите мне, Кильмени, вы не знаете, почему не можете говорить, если все другие ваши способности совершенны?

«Нет, не могу сказать. Однажды я спросила у мамы – она ответила, что это наказание за ее смертный грех. При этом она выглядела так странно, что я испугалась и больше никогда ни с кем не говорила об этом».

– А вы когда-нибудь обращались к врачу, чтобы проверить язык и органы речи?

«Нет. Когда я была маленькой девочкой, дядя Томас хотел отвезти меня к врачу в Шарлоттаун, чтобы попробовать вылечить, но мама не позволила. Она сказала, что это бесполезно. Но думаю, что дядя Томас тоже так считал».

– Вы смеетесь так естественно. Можете ли вы произносить другие звуки?

«Да, иногда. Я вскрикиваю от счастья или от страха, но только если не думаю, как это получается. Если я постараюсь специально вскрикнуть, то не смогу».

Это показалось Эрику еще более загадочным.

– А вы когда-нибудь пробовали говорить, произносить слова? – настаивал он.

«Да, очень часто. Я постоянно говорю про себя, точно так же, как другие люди, но не могу заставить себя говорить языком. Не смотрите с такой жалостью, друг мой. Я очень счастлива, и нисколько не жалею, что не могу говорить. Только иногда, если не успеваю записывать мысли и теряю их. Давайте, я сыграю еще, вы стали слишком серьезным».

Она вновь рассмеялась, взяла скрипку и заиграла звонкую, задорную мелодию, дразня его блестящими глазами, как будто заставляя развеселиться. Эрик заулыбался, но рассеянный вид не раз возвращался к нему в тот вечер.

Он шел домой в задумчивости. История Кильмени казалась все более странной, чем больше он думал о ней.

– Непонятно, почему она может издавать звуки только тогда, когда не думает об этом, – размышлял он. – Нужно, чтобы Дэвид Бейкер осмотрел ее. Но, полагаю, мрачная парочка ее опекунов на это никогда не согласится.