Глава IX. Ева до грехопадения

Следующие три недели Эрик Маршалл, казалось, жил двумя жизнями, как будто превратился в двух разных людей. В одной из них он был старательным и кропотливым учителем в школе Линдси, разрешал трудные вопросы; рассуждал о богословии с Робертом Уильямсоном; ходил в гости к своим воспитанникам и пил чай с их родителями; побывал на деревенских танцах и разбил сердца почти всех девиц из Линдси.

Но все это было лишь призраком бытия. По-настоящему полно он жил только в старом цвету, поросшем травой, где время, казалось, застывало и только июньские ветры ворошили верхушки елей.

Здесь каждый вечер Эрик встречался с Кильмени. В этом старом саду они проводили вместе множество тихих, счастливых часов. Вместе блуждали по сказочным полям воображения, вместе читали книги и о многом говорили. А когда уставали от всего этого, то Кильмени играла для Эрика, и старый сад каждым листком отзывался на ее чудесные мелодии.

Каждый раз красота девушки заново приводила молодого человека в радостный трепет. В промежутках между встречами он вспоминал о ней и все сомневался, что она в самом деле может быть такой прекрасной. Он замечал, с каким неприкрытым счастьем сияют ее глаза при звуке его шагов. Она почти всегда приходила в сад первой и всегда встречала его с искренним восторгом, – так ребенок встречает лучшего друга.

Ее настроение никогда не повторялось дважды. Сегодня она была серьезной – завтра веселой, сегодня торжественной – завтра задумчивой. Но всегда она оставалась очаровательной. Зажатая, изломанная воспитанием Гордонов, она, тем не менее, сохраняла природное изящество и грацию. Ее ум и сердце, не испорченные внешним миром, были так же прекрасны, как ее лицо. Все несовершенства бытия ничуть не коснулись ее, она оставалась нетронутой под двойным гнетом одинокого детства и немоты.

Она мгновенно все схватывала и была очень умна. Порой сверкала восхитительным остроумием. Порой была капризной – очаровательно капризной. Порой невинное озорство светилось в глубине ее синих глаз, но сарказм был ей недоступен. Порой она двумя острыми строчками сдувала безобидный пузырь тщеславия или мужского превосходства у молодого человека. Она без труда вбирала в себя идеи книг, которые они читали вместе, всегда с безошибочной интуицией принимая все истинное и отвергая ложное, к восторгу Эрика. Она, казалось, владела копьем Итуриила[9], способным отличить подделку от чистого золота.

Ее манеры и мировоззрение были совершенно детскими, но время от времени в ней проглядывала Ева, древнейшая праматерь людей. Странное выражение мелькало иногда на ее улыбающемся лице, скользило в улыбке, – выражение, которое хранило все сокровища женственности и всю мудрость веков. Улыбка ее околдовывала Эрика. Она зарождалась в глубине глаз, изливаясь наружу сверкающим ручьем.

Очень скоро он узнал о ее жизни каждую мелочь. Она без утайки и жеманства рассказала всю свою простую историю. Часто она упоминала о дядюшке и тетушке с глубокой любовью, но редко говорила о матери. Эрик как-то сам понял, не столько из слов, сколько из умолчаний, что девушка, хотя и любила свою мать, но всегда ее боялась. Никогда между ними не возникало близости, естественной для матери и ребенка.

О Нейле она сначала тоже часто писала и, казалось, даже любила его. А потом совсем перестала о нем упоминать. Возможно потому, что удивительно быстро улавливала каждое мимолетное выражение в голосе и лице собеседника, и скоро заметила то, что Эрик сам не осознавал – его глаза каждый раз темнели и становились злыми при упоминании Нейла.

Однажды она наивно спросила его:

«Бывают на свете еще такие люди, как вы?»

– Тысячи, – смеясь ответил Эрик.

Она серьезно взглянула на него, а затем покачала головой.

«Я так не думаю, – написала она. – Хотя мало знаю о мире, но не думаю, что там много таких людей, как вы».

Однажды вечером, когда далекие холмы уже покрылись пурпурной пеленой заката, а долины еще были полны золотым солнечным светом, Эрик принес в старый сад старую потрепанную книгу. Это был роман о любви. Он впервые решил почитать ей вслух книгу такого рода, потому что тот роман, который он принес ей почитать в первый раз, не вызвал у нее особого отклика. Теперь же это была небольшая повесть, очень красивая, страстная элегия о любви, изысканно написанная. Он читал ей, лежа в траве у ее ног. Она слушала, сжав руки на коленях и опустив глаза. Когда он закончил читать, то закрыл книгу и вопросительно взглянул на девушку.

– Вам понравилось, Кильмени? – спросил он.

Она очень медленно взяла в руки грифельную доску и написала:

«Да, мне нравится. Но при этом причиняет боль. Не думала, что человек может любить то, что причиняет боль. Я не знаю, почему мне так больно. Мне кажется, я как будто утратила то, чего у меня никогда и не было. Глупо, правда? Но я не слишком хорошо поняла эту книгу, понимаете? Она о любви, а я ничего об этом не знаю. Однажды мама сказала, что любовь – это проклятие и что я должна молиться, чтобы она никогда не случилась в моей жизни. Она так серьезно об этом сказала, что я ей поверила. Но в вашей повести любовь – благословление. Тут говорится, что лучше и прекраснее этого чувства нет ничего на свете. И я не знаю теперь, кому верить».

– Любовь, настоящая любовь, не может быть проклятьем, Кильмени, – серьезно сказал Эрик. – А вот ложная любовь действительно проклятье. Возможно, ваша мама считала, что ее любовь была проклятьем, потому что разрушила ей жизнь и заставила совершить ошибку. Но нет ничего ни в небесах, ни на земле более прекрасного и удивительного, более благословенного, чем любовь.

«А вы любили когда-нибудь?» – спросила Кильмени со своей привычной, несколько пугающей прямотой. Она задала свой вопрос безо всякого смущения. Она не понимала, почему нельзя обсуждать с Эриком любовь так же, как другие вопросы – музыку, путешествия, книги.

– Нет, – честно, как ему казалось, сказал Эрик, – но у каждого есть свой идеал любви, и каждый надеется однажды встретить в жизни идеальную женщину – женщину-мечту. Полагаю, что такой идеал живет и во мне.

«Наверное, ваша идеальная женщина так же прекрасна, как в этой книге?»

– О да, я уверен, что не смогу полюбить дурнушку, – сказал Эрик, со смущенным смехом усаживаясь в траве. – Наши мечты всегда прекрасны, независимо от того, воплощаются ли они в реальность. Однако солнце уже садится, и время, кажется, возвращается в этот заколдованный сад. Я думаю, что вы умеете завораживать время, Кильмени. По крайней мере ваша тезка из баллады, насколько я помню, обладала таким даром. Полчаса, проведенные в волшебной стране у эльфов, превращались в семь лет на нашей грешной земле. Однажды я очнусь в этом старом саду, и окажется, что я превратился в седого старца в ветхом рубище, как в той сказке, что мы читали вчера вечером. Позвольте мне отдать эту книгу вам? Нигде, кроме этого сада, ее нельзя читать вслух, это было бы святотатством. Это старинная книга, Кильмени. Никогда новенький том, только что купленный в магазине и пахнущий краской, не подарит таких впечатлений, как старинная книга. Она из собрания моей мамы, одна из ее любимых, зачитанных книг. Видите, между страниц все еще хранятся сухие розовые лепестки, которые она сама сюда вложила. Я напишу в ней ваше редкое, прекрасное имя, придуманное словно для вас: «Кильмени из старого сада» и поставлю дату этого дивного июньского дня, когда мы вместе читали ее здесь. Теперь, когда вы возьмете книгу в руки, то вспомните и меня, и белые бутоны на этом розовом кусте, и лепет ветра в вершинах старых елей.

Он протянул ей книгу, но, к его удивлению, девушка покачала головой с глубокой задумчивостью.

– Вы не примете книгу, Кильмени? Но почему?

Она взяла грифель и медленно написала:

«Не обижайтесь на меня. Мне не нужны никакие предметы, чтобы вспоминать о вас, потому что я и так никогда вас не забуду. Я не хочу брать у вас эту книгу. И не буду читать ее снова. Она о любви, а для меня нет никакой пользы в ее изучении, даже если она и вправду благословение. Меня никто никогда не полюбит. Я слишком уродлива».

– Вы! Уродливы! – воскликнул Эрик.

Он едва не расхохотался, но вовремя взял себя в руки, поймав выражение ее лица. На нем была написана та же боль, та же острая горечь, как в тот раз, когда он спросил, не хочет ли она увидеть мир своими глазами.

– Кильмени, да неужели вы считаете себя уродливой? – с удивлением спросил он.

Она кивнула, отвернувшись от него, а потом написала:

«Да, я знаю, что это так. И уже давно. Мама сказала, что я очень уродлива и никто никогда не захочет смотреть на меня. Мне очень жаль. Гораздо больнее осознавать, что ты уродливая, чем то, что ты немая. Наверное, вы посчитаете меня глупой, но это правда. Вот почему я долго не приходила в сад после нашей первой встречи, даже когда преодолела свой страх перед вами. Мне не хотелось думать, что вы считаете меня уродливой. И поэтому я не хочу выходить в большой мир и не хочу ни с кем видеться. На меня будут смотреть так, как смотрел однажды торговец яйцами, когда я подошла с тетей Дженет к его повозке. Это было весной, после маминой смерти. Он так уставился на меня, и я понимала, что он считает меня уродиной. С тех пор я никогда больше не показывалась ему на глаза».

Губы Эрика дернулись. Он искренне сочувствовал ее переживаниям, но сама идея этой красавицы, что она уродлива, казалась ему абсурдной.

– Неужели вы считаете себя некрасивой, глядя в зеркало? – недоверчиво спросил он.

«Я никогда не смотрелась в зеркало, – написала девушка. – Я даже не знала, что на свете есть такая вещь, пока мама не умерла. Я прочла об этом в книге и спросила тетю Дженет. Она сказала, что моя мама разбила в доме все зеркала, когда я была еще совсем маленькой. Но я видела, как мое лицо отражается в ложках и на боку маленькой серебряной сахарницы тети Дженет. Отражение было отталкивающим».

Эрик упал лицом в траву. Ему нестерпимо хотелось смеяться, но при этом не хотел, чтобы Кильмени увидела, как он смеется. По какой-то мгновенной прихоти ему вдруг расхотелось говорить ей правду, это было первое его побуждение. Но когда он осмелился поднять на нее глаза, то медленно произнес:

– Я не считаю вас уродливой, Кильмени.

«А я думаю, что считаете, – протестующе написала она. – Нейл считает. Он говорит, что я добрая и милая, но когда я однажды спросила его, считает ли он меня уродливой, то он отвернулся и ничего мне не ответил. Так я и узнала его мнение. Не будем больше об этом говорить. Все это меня ужасно расстраивает и все портит. Лучше поскорее забыть об этом. Давайте, я сыграю вам на прощанье, и не обижайтесь, что не приму вашу книгу. Если я буду ее читать, то стану еще несчастнее».

– Я не обижен, – сказал Эрик. – Думаю, когда-нибудь вы ее все-таки возьмете, после того как я вам кое-что покажу. И не думайте больше о своей внешности, Кильмени. Красота – это еще не все.

«Но это очень много! – наивно написала она. – Все равно, ведь я вам нравлюсь, хотя и уродлива, не так ли? Я вам нравлюсь благодаря скрипке, да?»

– Вы очень нравитесь мне, Кильмени, – смущенно засмеялся Эрик, но в голосе его прозвучала такая нежность, о которой он и сам не подозревал. Кильмени это заметила и со счастливой улыбкой взяла в руки скрипку.

Он попрощался с ней, когда она продолжала играть. И всю дорогу сквозь темный душистый бор музыка следовала за ним, как невидимый ангел-хранитель.

– Прекрасная Кильмени! – бормотал он. – Боже правый, это дитя уверено в своем уродстве, при том, что ее лицо – мечта художника! Девушка восемнадцати лет, которая никогда не смотрелась в зеркало! Интересно, встречается такое в какой-нибудь цивилизованной стране мира? Что заставило ее мать произнести такую нелепую ложь? Может быть, Маргарет Гордон была не вполне вменяема? Странно, что Нейл тоже не сказал ей правды. Может быть, он не хочет, чтобы девушка ее узнала?

Эрик познакомился с Нейлом несколько дней назад, на деревенской вечеринке. Нейл играл на скрипке для танцующих. Любопытство заставило Эрика искать знакомства с этим пареньком. Сначала Нейл был дружелюбным и разговорчивым, но как только Эрик осторожно упомянул в беседе Гордонов, лицо парня мгновенно переменилось, стало скрытным и подозрительным. Большие черные глаза стали угрюмыми, почти зловещими, и он резко прервал игру, с визгом проведя смычком по струнам, как бы прерывая разговор. Эрику так ничего и не удалось выяснить о Кильмени и ее мрачных опекунах.

 

Глава Х. Бурные воды

Был конец июня. Миссис Уильямсон сидела вечером у окна своей кухни. Вязание лежало у нее на коленях, и как ни прижимался к ее ногам, как ни мурлыкал заискивающе Тимоти, на руки его не взяли. Она подперла лицо ладонью и с беспокойством смотрела на далекую гавань.

«Наверное, я должна это сказать, – задумалась она. – Как я не люблю, как не люблю вмешиваться! Терпеть не могу! Моя мать всегда говорила, что в девяносто девяти случаях из ста вмешательство только ухудшает положение дел. Но сейчас, думаю, это мой долг. Я была лучшей подругой Маргарет, и мой долг – защищать ее ребенка любым способом. Если учитель и правда ходит туда, чтобы встречаться с ней, я должна сказать ему все, что думаю об этом».

Она слышала, как Эрик ходил по своей комнате, насвистывая. Вскоре он спустился вниз, думая о старом саде и девушке, которая будет его там ждать. Он уже открыл входную дверь, чтобы выйти на улицу, когда услышал голос миссис Уильямсон, зовущий его.

– Мистер Маршалл, вы не могли бы подойти ко мне на минутку?

Он вошел на кухню. Миссис Уильямсон смотрела на него с явным неодобрением. Поблекшие щеки ее вспыхнули румянцем, и голос дрожал.

– Мистер Маршалл, я хочу задать вам вопрос. Возможно, вы решите, что это не мое дело. Мне вовсе не хотелось бы вмешиваться, совсем нет. Я делаю это только потому, что должна с вами поговорить. Я давно уже собиралась, потому что считаю это своим долгом. Надеюсь, вы не рассердитесь. Но даже если и так, я все равно выскажу все, что должна. Вы идете в старый сад Коннерса, чтобы встретиться с Кильмени Гордон?

Гнев немедленно вспыхнул на лице Эрика. Его оскорбили не столько слова, сколько сам тон миссис Уильямсон, с которым она говорила.

– Да, миссис Уильямсон, – холодно сказал он. – И что с того?

– Тогда, сэр, – твердо сказала миссис Уильямсон, – я должна сказать вам, что вы поступаете неправильно. Я давно подозревала, что вы именно туда ходили каждый вечер, но никому не говорила об этом ни слова. Даже мой муж не знает. Как вы думаете, сэр, дядя и тетя Кильмени знают, что вы с ней там встречаетесь?

– Ну, этого я не знаю... – в замешательстве ответил Эрик. – Миссис Уильямсон, вы полагаете, что я могу причинить зло или вред Кильмени Гордон?

– Нет, я так не считаю. Я могла бы подумать такое о других мужчинах, но не о вас. Я ни на минуту не сомневаюсь, что вы неспособны причинить ей или любой другой женщине умышленный вред. И все-таки вы можете ей сильно навредить. Я хочу, чтобы вы остановились и подумали о моих словах. Полагаю, это не приходило вам в голову. Кильмени ничего не знает ни о мире, ни о мужчинах, и она может глубоко увлечься вами. Все это разобьет ей сердце, потому что вы никогда не женитесь на немой девушке, такой, как она. Поэтому я считаю, что вам не следует встречаться с ней так часто и таким образом. Это неправильно, учитель. Не ходите больше в старый сад.

Не промолвив ни слова, Эрик повернулся и поднялся наверх в свою комнату. Миссис Уильямсон со вздохом вернулась к своему вязанию.

– Ну вот, Тимоти, дело сделано, слава богу, – сказала она. – Думаю, ничего больше говорить не придется. Мистер Маршалл хороший молодой человек, только немножко легкомысленный. Теперь, когда у него открылись глаза, уверена, что он поступит правильно. Не хочу, чтобы единственный ребенок Маргарет был несчастлив.

Ее муж открыл дверь из кухни и уселся на пороге, чтобы насладиться вечерней сигарой. Между затяжками он обстоятельно поведал жене о том, как Элдер Трейси повздорил в церкви с соседом, и о том, как была разнаряжена Мэри Элис Мартин, почем Джейк Кросби просил за десяток яиц и сколько сена накосили на холме, какая беда стряслась с теленком Молли, а также о преимуществах породы плимутских кур по сравнению с курами Брама. Миссис Уильямсон отвечала невпопад и едва ли понимала одно слово из десяти.

– А что, учитель сегодня дома, мать? – спросил старина Боб через некоторое время. – Слышу, он ходит по комнате туда-сюда, как по клетке. Может, ты его заперла по ошибке?

– Может, он беспокоится о поведении Сета Трейси в школе? – предположила миссис Уильямсон, в планы которой вовсе не входило, чтобы ее болтливый муж заподозрил правду об Эрике и Кильмени Гордон.

– Вот уж насчет этого ему нечего голову ломать. Сет сам придет в себя, когда поймет, что командовать не получится. Мистер Маршалл на редкость хороший учитель, даже лучше, чем мистер Уэст, а это о чем-то говорит. Попечители надеются, что он останется у нас еще на один срок. Они будут завтра просить его об этом на школьном собрании и даже предложат ему прибавку к жалованию.

Наверху, в своей маленькой комнатке под крышей Эрик Маршалл пребывал под гнетом самых противоречивых и горьких чувств, которые когда-либо испытывал. Он бродил от стены к стене, туда-сюда, сжав губы и стиснув кулаки. Наконец, совершенно без сил рухнул на стул у окна, стараясь справиться с потоком своих мыслей.

Слова миссис Уильямсон словно сорвали завесу с его глаз. И он внезапно осознал, что полюбил Кильмени Гордон так, как можно полюбить человека однажды и на всю жизнь. Он понял, что, должно быть, полюбил ее в тот самый день, когда они впервые встретились в старом саду. И он знал, что теперь нужно сделать окончательный выбор: или больше никогда туда не ходить, или прийти с официальным сватовством, как жених к невесте.

От череды бережливых, хладнокровных предков Эрику досталось стойкое житейское благоразумие, которое не могли сразу победить даже сильные, глубокие чувства. Всю ночь он боролся со своим новым состоянием – прямой угрозой здравому смыслу, о котором Дэвид Бейкер так настойчиво просил его не забывать. Брак с Кильмени Гордон, с какой стороны ни посмотри, был в высшей степени неразумным.

А потом что-то более властное, более важное, чем мудрость или благоразумие, поглотило его. Кильмени, прекрасная немая Кильмени была той самой «единственной избранницей», которой он ждал. Ничто не разлучит их. Сама мысль, что он больше никогда ее не увидит, была настолько невыносимой, что теперь он смеялся над собой, смеялся, что мог посчитать такой исход возможным.

– Если я смогу завоевать любовь Кильмени, то попрошу ее стать моей женой, – сказал он, глядя из окна на темный холм на юго-западе, за которым лежал его сад. Бархатное небо над ним все еще было звездным, но вода в гавани уже засеребрилась, отражая скорый восход солнца.

– Ее недуг лишь сблизит нас. Я не могу поверить, что всего месяц назад был не знаком с этой девушкой. Интересно, тосковала ли она, что я не пришел вчера вечером в сад? Ждала ли она меня? Если она тосковала, то даже не сумеет объяснить себе, что чувствует. Моей целью будет научить ее, что значит любовь, и ни у одного мужчины не было еще такого прекрасного, чистого ученика.

На ежегодном школьном собрании, которое состоялось на следующий день, попечители попросили Эрика принять на себя школу Линдси в следующем году. Он безоговорочно согласился.

В тот вечер он подошел к миссис Уильямсон, когда она мыла чашки на кухне.

– Миссис Уильямсон, я возвращаюсь в старый сад Коннерсов, чтобы увидеться с Кильмени.

Она взглянула на него с упреком.

– Что ж, учитель, мне нечего больше сказать. Надеюсь, что я не зря вас предупредила. По крайней мере, вы знаете, что я думаю обо всей этой истории.

– Я собираюсь жениться на Кильмени Гордон, если она согласится.

Доброе лицо пожилой женщины выразило глубокое изумление. Она внимательно посмотрела на твердо сжатые губы, на решительные серые глаза. Затем сказала с беспокойством:

– Вы считаете это мудрым, мистер учитель? Полагаю, Кильмени красавица, так говорил торговец яйцами. Без сомнения, она очень хорошая девушка. Но будет ли она вам подходящей женой? Девушка, которая не может говорить.

– Для меня это не имеет никакого значения.

– А что скажут ваши родственники?

– У меня нет никого, кроме отца. Когда он увидит Кильмени, то поймет. Она для меня весь мир, миссис Уильямсон.

– Пока вы в это сами верите, тут больше сказать нечего, – последовал тихий ответ. – Мне на вашем месте было бы боязно. Но молодые люди никогда задумываются о таких вещах.

– Единственное, чего я боюсь, что она меня не полюбит, – трезво сказал Эрик.

Миссис Уильямсон еще раз внимательно взглянула на красивого широкоплечего молодого человека.

– Не думаю, что найдется много женщин, способных вам отказать, учитель. Я желаю вам успеха в сватовстве, хотя и считаю, что вы совершаете глупость. Надеюсь, что у вас не возникнет трудностей с Томасом и Дженет. Правда, они настолько отличаются от других людей, что я за это не поручусь. Послушайтесь моего совета, вам нужно сначала встретиться с ними. Не ходите на свидание с Кильмени без их ведома.

– Я непременно последую вашему совету, – серьезно сказал Эрик. – Нужно было раньше пойти к ним. Было легкомыслием с моей стороны не сделать этого. Возможно, они уже знают. Кильмени, наверное, им сказала.

Миссис Уильямсон решительно покачала головой.

– Нет-нет, учитель, она бы этого не сделала. Ей никогда бы не позволили встречаться с вами в саду, если бы узнали об этом. Поверьте, я давно знакома с ними, чтобы хоть на минуту усомниться в этом. Идите прямо к ним и скажите все, что сказали мне. Это лучшее, что тут можно придумать, учитель. И не забудьте о Нейле. Говорят, он приметил Кильмени для себя. Если он сумеет навредить вам, то непременно так и сделает. Этим чужестранцам нельзя доверять – а он такой же чужестранец, как и его родители, сколько волка не корми, он все смотрит в лес, как говорит старая пословица. Я чувствую это, я всегда думаю об этом, когда смотрю, как он поет в церкви.

– Нейла я не боюсь, – небрежно сказал Эрик. – Как он мог не влюбиться в Кильмени? Любой бы влюбился.

– Наверное, каждый молодой человек думает так о своей девушке, – сказала миссис Уильямсон с коротким вздохом.

Она с тревогой наблюдала за Эриком.

«Надеюсь, все будет хорошо, – подумала она. – Надеюсь, он не совершит ужасной ошибки, и все равно страшно за него. Должно быть, Кильмени настолько красива, что околдовала его. Полагаю, тут больше не о чем беспокоиться. И все-таки жаль, что он попал в старый сад и увидел ее».