Глава XIII. Прекрасней девушки не видел свет

С того дня Эрик Маршалл сделался частым гостем в усадьбе Гордонов. Очень скоро он превратился в любимчика Томаса и Дженет, особенно последней. Он тоже привязался к ним, когда обнаружил за суровой и сдержанной внешностью безукоризненную честность и доброту. Томас Гордон был превосходно начитан и легко побеждал Эрика в спорах, особенно после того как немного привык беседовать с гостем. Эрик не узнавал в этом азартном спорщике того настороженного, молчаливого хозяина, с которым встретился в первый раз. В такие моменты Томас выпрямлял свою сутулую спину, багровел лицом, глаза его сверкали, а голос звенел трубой – и все новейшие, умные доводы Эрика сметались потоком красноречия, словно соломинка горной рекой. Эрик был в восторге, когда Томас побеждал его в спорах, а Томас, наоборот, как будто стыдился, что его вытащили из панциря, и после этого по целым неделям ограничивался односложными словами или замечаниями о перемене погоды.

Дженет никогда не затрагивала темы церкви или государства, она считала, что говорить об этом – неженское дело. Зато слушала с нескрываемым интересом, когда Томас и Эрик сыпали фактами, статистикой и мнениями, а когда Эрик брал верх, она прятала от брата хитрую улыбку.

Эрик редко встречался с Нейлом. Итальянец избегал его, а если встречал на дороге, то проходил мимо с опущенными глазами и угрюмым видом, но Эрика это нисколько не заботило. Зато Томас Гордон отлично понимал, почему Нейл шпионил за Кильмени в старом саду, и прямо сказал ей, что нельзя обращаться с ним, как с равным, как это было до сих пор.

– Ты была слишком снисходительна к парню, дорогая, вот он и стал самонадеянным. А он должен знать свое место. Мы и так сделали для него больше, чем должны были.

Много счастливых часов Эрик провел с Кильмени в старом саду. Повсюду в нем теперь цвели розы – красные, как сердце заката, розовые, как первые рассветные лучи, белые, как снег на горных вершинах, распустившиеся и бутоны, чья прелесть могла поспорить только с лицом Кильмени. Их лепестки, словно шелковое покрывало, лежали вдоль старых дорожек, застревали в пышной траве, где лежал и мечтал Эрик, пока Кильмени играла ему на скрипке.

Эрик дал себе слово, что когда она станет его женой, он сделает все, чтобы развить ее редкий музыкальный дар. Ее игра с каждым днем становилась все глубже, обретая новые краски по мере взросления ее души, обогащаясь от ее созревающего сердца.

Для Эрика эти дни были волшебной, вдохновенной идиллией. Он даже не мечтал о том, что любовь может быть такой сильной или мир – таким прекрасным. Он спрашивал себя, сумеет ли Вселенная вместить его радость и может ли вечность длиться так долго, чтобы вобрать в себя его счастье. Вся его жизнь сейчас сосредоточилась в старом саду, где он ухаживал за своей возлюбленной. Все честолюбивые планы и надежды были отложены в сторону ради единственной цели. Только Кильмени могла придать смысл всей его жизни, а без нее любые начинания, любые амбиции не имели никакого значения. Мир, в котором он жил когда-то, казался теперь таким далеким и таким неважным!

Отец, узнав, что Эрик собирается на целый год задержаться в Линдси, написал полное недоумения, остроумное письмо, в котором интересовался, не сошел ли сын с ума.

«Может быть, все дело в девушке? – спрашивал он. – Что еще может привязать тебя к такому месту, как Линдси, на год? Береги себя, сынок, всю жизнь ты отличался завидной рассудительностью. Конечно, человек должен хотя бы раз поставить себя в дурацкое положение. Раз тебе удалось избежать этого в подростковом возрасте, значит сейчас наступило для этого подходящее время».

Пришло письмо от Дэвида, который, со своей стороны, тоже увещевал Эрика, хотя не выразил никаких подозрений. Он подозревал, что Эрик решил таким образом развлечься. «Старина Дэвид! Он так беспокоится, что я могу совершить какой-нибудь необдуманный поступок, но переубеждать меня никогда не будет».

Очень скоро в Линдси стало известно, что учитель бывает в усадьбе у Гордонов в качестве кавалера. Миссис Уильямсон помалкивала обо всем, Гордоны тем более ни с кем не говорили, но секрет просочился – изумлению соседей и сплетням не было конца. Пару раз неосторожные советчики попытались высказать учителю свое мнение о его неблагоразумном поведении, но, получив твердый отпор, не повторяли этот неудачный эксперимент. Любопытство росло. Слухи о Кильмени множились, обрастая все новыми и новыми подробностями. Мудрецы покачивали головами, и большинство жителей жалели учителя. Этот молодой человек, уж конечно, мог выбрать кого угодно, а он возьми да и выбери себе эту странную немую племянницу Гордонов, которую с самого детства воспитывали словно язычницу. Что тут поделать? Уж если мужчина вобьет себе что-нибудь в голову, никто его не сможет переубедить. Все догадались, что Нейл Гордон вовсе не рад такому положению вещей. Он казался раздраженным и угрюмым, отказался петь в хоре, что еще сильнее подстегнуло волну сплетен.

Для тех двоих, что сидели в старом саду, все это не имело значения. Кильмени ничего не знала о сплетнях. Для нее Линдси был таким же неизвестным миром, как город, откуда приехал Эрик. Ее мысли свободно парили в мире ее фантазии, и никогда не спускались к реальности ее странной замкнутой жизни. Мир ее фантазий цвел пышным, прекрасным цветом. Порой Эрик сожалел, что однажды ему придется вывести ее из высокого, волшебного одиночества в большой мир. Линдси, в сущности, был всего лишь миниатюрой этого огромного мира, где процветали мелочные, низменные, суетные чувства и мнения. Он жаждал, чтобы она навсегда оставалась с ним в старом саду, окруженном хвойным лесом, среди падающих розовых лепестков.

Однажды он задумал исполнить свою давнюю прихоть, о которой думал с тех пор, как услышал, что Кильмени считает себя уродливой. Он подошел к Дженет и попросил у нее разрешения принести в дом зеркало, чтобы первому показать девушке, как она прекрасна. Дженет отнеслась к этой идее с сомнением.

– В доме не было зеркал уже шестнадцать лет. А до этого было три: одно в гостиной, второе, маленькой, на кухне, и еще – ручное зеркало Маргарет. Она разбила их в тот день, когда ей впервые показалось, что Кильмени станет красавицей. Кажется, у меня где-то спрятано одно, оставшееся после смерти сестры. Но мне кажется, ни к чему девушке без конца глядеться на свое отражение.

Эрик умолял, спорил и наконец Дженет сдалась:

– Ладно, ладно, делайте, как считаете нужным. Все равно вы своего добьетесь. Вы один из тех людей, которые всегда добиваются своего, – и тихо пробормотала про себя: – Слава Богу, это сильно отличает вас от тех людей, которые безропотно принимают свой крест.

Эрик в ближайшую субботу отправился в город и выбрал зеркало, которое ему понравилось. Он отправил его в Раднор, а оттуда Томас Гордон привез его домой, не зная, что это такое. Дженет решила ничего ему не говорить.

– Это подарок учителя для Кильмени, – только и сказала она.

После чая она отправила Кильмени в сад, а Эрик тем временем проскользнул к дому дальней тропой, мимо главной дороги. Они с Дженет распаковали зеркало и повесили его на стену в гостиной.

– Я никогда не видела такого большого, – сказала изумленная Дженет, как будто не доверяла его блестящей жемчужной глубине и богато украшенной раме. – Надеюсь, это не сделает ее тщеславной. Она, конечно, красавица, но что хорошего выйдет из того, что она это узнает?

– В любом случае, это ей не повредит, – уверенно сказал Эрик. – Если ее не испортила уверенность в собственном уродстве, то знание о красоте тем более не повредит.

Дженет осторожно смахнула пыль с полированной поверхности и задумчиво нахмурилась, увидев свое отнюдь не идеальное отражение.

– Не понимаю, что заставило Кильмени считать себя некрасивой?

– Ей сказала об этом мать, – горько ответил Эрик.

– Ох! – Дженет быстро взглянула на портрет сестры. – Но зачем? Маргарет была очень странной. Наверное, ее красота стала ловушкой для нее. Она была изумительная красавица. Портрет не передает всей ее прелести, и он никогда мне не нравился. Его сделали еще до того, как она познакомилась с Рональдом Фрейзером. Никто из нас и не думал тогда, что ей очень нравился этот молодой человек. Но три года спустя на ее лице появился этот взгляд, и вот тогда она стала похожей на этот портрет.

– Кильмени не похожа на мать, – заметил Эрик, глядя на портрет со смешанным чувством очарования и неприятия. – Она похожа на отца?

– Нет, не слишком, хотя в некоторых движениях напоминает его. Она вылитая бабушка, мать Маргарет. Ее тоже звали Кильмени, и она была изумительной красавицей. Я очень любила свою мачеху. Умирая, она отдала мне в руки свою дочь и попросила стать ей матерью. Я пыталась, но не смогла оградить Маргарет от печалей. Иногда мне приходит в голову, что мне не спасти от разочарований и Кильмени.

– Об этом я позабочусь, – сказал Эрик.

– Вы сделаете все возможное, я не сомневаюсь. Но, может быть, именно из-за вас горе войдет в ее жизнь.

– Это никогда не случится по моей вине, Дженет.

– Нет-нет, я не сказала, что это будет ваша вина. Просто иногда сердце у меня сжимается от дурного предчувствия. Но я всего лишь глупая старуха. Зовите сюда свою любимую, чтобы подарить ей эту игрушку. Я вмешиваться не стану.

Дженет отправилась на кухню, а Эрик пошел искать Кильмени. В саду ее не было. И ему пришлось искать ее. В конце концов он увидел девушку у букового дерева. Она стояла в поле за фруктовым садом, опираясь на изгородь и прижав руки к щеке. В ладонях она держала белую лилию из сада. Она не побежала ему навстречу, как раньше, когда он шел через поле, неподвижно ожидая, когда он приблизится. Эрик с нежной улыбкой принялся читать наизусть строки из старинной баллады:

 

«Кильмени, Кильмени, где ты была?

Средь зеленых лесов, и высоких холмов

Мы повсюду искали тебя.

Видно, ты белизну забрала у цветов,

У березы – осанку взяла,

Видно, роза румянец тебе отдала,

Кильмени, Кильмени, где ты была?»

 

– Правда, у тебя в руках лилия, а не роза. Но я могу процитировать и следующий куплет:

 

«Только Кильмени грустно смотрела на нас,

Без улыбки смотрела на нас» [10].

 

– Кильмени, отчего ты так печальна?

Но девушка не могла ответить ему, потому что с ней не было грифельной доски. По грустному взгляду Эрик понял, что ей горько сравнивать красоту героини баллады с собственным уродством.

– Пойдем домой, Кильмени, я покажу тебе такую красоту, какой ты не видела раньше, – сказал он с мальчишеским удовольствием. – Я хочу, чтобы ты пошла и надела то муслиновое платье, которое было на тебе в прошлое воскресенье, и прическу сделала такую же, как тогда. Беги, не жди меня. Но, пожалуйста, не заходи в гостиную до моего прихода. Я хочу сорвать несколько лилий из сада.

Когда Эрик вернулся домой с охапкой длинных белых цветов, которые расцвели в саду, Кильмени уже спускалась по крутой узкой лестнице, покрытой полосатым домотканым ковром. Ее несказанная красота резко контрастировала с потемневшими деревянными стенами и тенями, лежащими в тусклой старой гостиной. Она надела кремовое платье со шлейфом, которое раньше принадлежало ее матери. Оно ничуть не пострадало от времени, к тому же мода обходила стороной усадьбу Гордонов. Кильмени считала это платье самым лучшим на свете. Его старинный причудливый крой восхитительно шел ей. Вырез на шее слегка открывал белоснежную шею, длинные широкие рукава с узкими манжетами превращали ее руки в бутоны цветов. Волосы она сплела в две косы, уложила как корону и прикрепила у виска пышную белую розу.

 

– Все земные блаженства отдать,

Чтоб сорвать лишь один поцелуй,

С этих девичьих губ,

 

– процитировал Эрик шепотом, глядя, как она спускается вниз. – Возьми эти лилии, чтобы бутоны лежали на плече, вот так. Теперь дай мне руку и закрой глаза. Не открывай, пока я не разрешу.

Он повел ее в гостиную и поставил перед зеркалом.

– А теперь смотри, – воскликнул он весело.

Кильмени открыла глаза и посмотрела прямо на свое отражение, похожее на прекрасную картину в золотой раме. На мгновение она была сбита с толку, а потом все поняла. Лилии упали на пол, она побледнела и с тихим вскриком закрыла лицо руками.

Эрик по-мальчишески убрал их.

– Кильмени, ты и теперь думаешь, что некрасива? Перед тобой настоящее зеркало, не то что сахарница тетушки Дженет. Смотри, смотри! Видела ли ты кого-нибудь прекраснее, милая Кильмени?

Она смутилась, застенчиво, украдкой бросая взгляды на зеркало.

С улыбкой она взяла в руки грифельную доску и написала искренне:

«Мне приятно смотреть. Не могу передать, как я рада! Так ужасно думать, что ты уродлива. Ко всему можно привыкнуть, но не к этому. Каждый раз, вспоминая об этом, я испытывала боль. Но почему мама сказала, что я уродина? Неужели она и вправду так думала? Может быть, я изменилась с возрастом?»

– Мне кажется, твоя мама решила, что красота – это не всегда благословение, Кильмени. Может быть, она сочла правильным, чтобы ты не узнала, что красива. Пойдем сейчас же в сад. Нельзя тратить такой чудесный вечер, сидя взаперти. Сегодня такой закат, который мы будем вспоминать всю жизнь. А зеркало будет висеть здесь, оно твое и никуда не денется. Не глядись в него слишком часто, потому что тетя Дженет это не одобряет. Она боится, что зеркало сделает тебя тщеславной.

Кильмени вдруг засмеялась на редкость мелодичным звонким смехом. Она послала своему отражению воздушный поцелуй и отвернулась с радостной улыбкой.

По дороге в сад они встретили Нейла. Он прошел мимо, не глядя на них, но Кильмени невольно задрожала и прижалась к Эрику.

«Я не понимаю, что происходит с Нейлом, – нервно написала она. – Он не такой добрый, как раньше, иногда он даже не отвечает, когда я с ним говорю. И очень странно смотрит на меня. Кроме того, он стал неприветливым, дерзит дяде и тете».

– Не обращай на него внимания, – легко сказал Эрик. – Он обижен из-за того, что я сказал ему в тот раз, когда узнал, что он шпионил за нами.

Вечером, перед тем как подняться по лестнице, Кильмени проскользнула в гостиную, чтобы еще раз при свете тусклой маленькой свечи взглянуть на свое отражение в этом чудесном зеркале. Она мечтательно задержалась возле него, когда в тени дверного проема показалось мрачное лицо тети Дженет.

– Любуешься своей красотой, детка? Это хорошо, только помни, что человека красивым делает не внешность, а его поступки, – сказала она, с невольным восхищением глядя на раскрасневшуюся, сияющую девушку.

Для Кильмени было очень важно, что даже суровая Дженет Гордон не может смотреть на нее равнодушно.

Девушка мягко улыбнулась.

«Я запомню это, – написала она. – И все-таки, тетя Дженет, я так рада, что не уродина. Этому нельзя радоваться, да?»

Лицо пожилой женщины смягчилось.

– Можно, дорогая, – сказала она. – Нужно быть благодарным за красивую внешность. Эта истина хорошо известна тем, кому никогда не доводилось похвастаться красотой. Я в молодости, помнится, никогда не была хорошенькой. Эрик считает тебя замечательной красавицей, Кильмени, – добавила она, пристально глядя на девушку.

Алый румянец немедленно разлился на девичьем лице. Ее просиявшие глаза сказали Дженет Гордон все, что она хотела бы знать. Вздохнув украдкой, она пожелала племяннице спокойной ночи и ушла.

Кильмени быстро взбежала вверх по лестнице в свою темную комнатку, с окошком на густой ельник, и бросилась на кровать, спрятав горящее лицо в подушку. Слова тетушки открыли ей тайну ее сердца. Она поняла, что любит Эрика Маршалла, и странная тоска легла ей на сердце. Если бы она не была немой! Всю ночь до рассвета девушка провела, глядя в темноту широко открытыми глазами.

 

Глава XIV. Ее жертвенность

В следующую встречу Эрик заметил перемены в Кильмени, и это обеспокоило его. Она казалась задумчивой, отстраненной и вообще выглядела болезненно. Он даже подумал, что она откажется гулять в саду, когда предложил ей пройтись.

Прошло несколько дней, и Эрик убедился, что с девушкой и вправду что-то происходит. Что-то встало между ними. Кильмени внутренне отдалилась от него, как ее тезка из баллады, которая семь лет провела «в той земле, где не падал дождь и где ветер не дул», и вернулась оттуда свободной от всех земных привязанностей. Всю неделю Эрик промучился, и наконец решил объясниться, чтобы расставить все точки над и.

У скамейки в саду он признался ей в любви.

Это было августовским вечером, когда в полях волновались зреющие колосья нового урожая, – сиреневым мягким вечером, как будто созданным для любви. Вдали едва-едва слышалось, как беспокойное море бьется о скалистый берег. Кильмени сидела на старой скамейке, где Эрик впервые ее увидел. Она заиграла, но музыка отчего-то не понравилась ей. Нахмурившись, она отложила скрипку. Может быть, она боялась играть – боялась, что новые чувства без ее ведома прольются в звуках и выдадут ее. Предотвратить это невозможно, потому что она привыкла изливать свое настроение в музыке. Необходимость сдерживаться раздражала ее, превращала смычок в бесполезную вещь, которая больше не может подчиняться ее желаниям. В эту секунду более чем когда-либо ей хотелось бы обрести дар речи, – речи, которая скрывает чувства и защищает там, где молчание может выдать.

Эрик сказал, что любит ее, что полюбил с первого взгляда, когда увидел в старом саду. В его словах слышалась покорность и в то же время уверенность, он чувствовал, что она тоже любит его, и не ждал никакого отпора.

– Кильмени, ты будешь моей женой? – спросил он, взяв ее руки в свои.

Кильмени выслушала его, отвернувшись. Сначала она покраснела до слез, а когда он закончил говорить и замолчал, ожидая ответа, – страшно побледнела. Она отняла руки и, закрыв лицо, горько и беззвучно разрыдалась.

– Кильмени, дорогая, я напугал тебя? Конечно, ты не знала до этого, что я люблю тебя. Неужели я тебе безразличен?

Эрик положил ладонь ей на плечо и попытался привлечь к себе. Он она печально покачала головой и написала, добела сжав губы:

«Да, я люблю тебя, но никогда не выйду за замуж, потому что я немая».

– Ах, Кильмени, – сказал Эрик с улыбкой, считая, что выиграл эту битву, – это не имеет никакого значения. Милая, ты же знаешь, что не имеет. Если ты любишь меня, – этого довольно.

Но Кильмени вновь покачала головой. На ее бледном лице решительно блестели глаза. Она написала:

«Нет, этого недостаточно. Было бы большой ошибкой для тебя жениться на мне, если я не могу говорить. Я никогда не позволю тебе этого, потому что люблю тебя слишком сильно и не хочу причинить вред. В твоем кругу люди сочтут, что ты совершил глупость, и будут правы. Я думала об этом много раз с тех пор, как тетя Дженет намекнула мне о твоих чувствах. Я знаю, что поступаю правильно. Мне жаль, что я не поняла этого раньше, пока ты меня не полюбил».

– Кильмени, ты забрала в свою милую черноволосую головку большую глупость. Если ты не выйдешь за меня замуж, то оставишь несчастным на всю жизнь. Разве ты не понимаешь этого?

«Нет, ты сейчас так думаешь, и первое время тебе действительно будет очень плохо. Но потом ты уедешь, и забудешь меня, и тогда поймешь, что я была права. Я тоже буду очень несчастна, но это все равно лучше, чем портить тебе жизнь. Не умоляй и не уговаривай, потому что я не передумаю».

Но Эрик умолял и уговаривал. Сначала терпеливо и с улыбкой, как будто спорил с любимым ребенком, затем – с яростью и неистовством, когда понял, что Кильмени не намерена отступать от своих слов. Все было напрасно. Она все бледнела и бледнела, и в глазах ее застыло страдание. Она даже не пыталась с ним спорить, а лишь терпеливо и грустно слушала и качала головой. Сколько он ни умолял, ни упрашивал ее, но так и не сумел ни на волос изменить ее решение.

Он не отчаивался, потому что не мог поверить в то, что она не передумает. Он надеялся, что ее любовь в конце концов победит, и поэтому вернулся домой несломленным. Он не понимал, что именно настоящая любовь придавала ей силы сопротивляться его мольбам, перед которыми не устояла бы поверхностная привязанность. Любовь удерживала Кильмени от того решения, которое она считала неправильным.

 

Глава XV. Старая тайна

На следующий день Эрик вновь подступил к Кильмени с предложением о замужестве, и снова напрасно. Ни горячие уверения, ни серьезные доводы, которые он выдвигал, не изменили ее печальной решимости. Когда он понял, наконец, что Кильмени убеждена в своей правоте, то в отчаянии отправился к Дженет Гордон.

Та выслушала его историю с озабоченным и расстроенным видом, на лице ее ясно читалось разочарование. Когда он высказался, она покачала головой.

– Мне очень жаль. Не могу передать, как мне жаль. Я совсем не этого ожидала. Не просто ожидала, я молилась об этом. Мы с Томасом стареем. Много лет меня точила мысль о том, что будет с Кильмени, когда нас не станет. С вашим появлением я надеялась, что у нее появится защитник. Но раз Кильмени сказала, что не выйдет за вас замуж, боюсь, она так и сделает.

– Но она любит меня! – воскликнул молодой человек. – Если вы поговорите с ней, убедите ее... Как-нибудь повлияете...

– Нет, мистер Маршалл, толку от этого не будет. Мы, конечно, поговорим с ней, но ничего из этого не выйдет. Кильмени упряма, как ее мать. Если примет решение, переубедить ее никто не сможет. Она с детства была послушной, покладистой девочкой, но пару раз нам уже пришлось столкнуться с ее упорством. Когда умерла ее мать, мы с Томасом хотели повести ее в церковь, но не смогли уговорить. Тогда мы не могли понять, почему она упорствует, но сейчас я полагаю, она отказалась идти, потому что считала себя уродливой. Как раз потому, что вы так много значите для нее, она и не выйдет за вас замуж. Боится, что вы раскаетесь в том, что женились на немой девушке. Не знаю, может быть, она и права... Может быть...

– Я никогда не отступлюсь от нее, – решительно сказал Эрик. – Можно же что-то сделать! В конце концов попытаться вылечить ее? Вы никогда не пробовали показать ее врачу, чтобы поставить ей диагноз?

– Нет, мистер Маршалл, врачам мы ее не показывали. Когда мы начали подозревать, что она никогда не заговорит, Томас хотел отвезти ее в Шарлоттаун, чтобы ее осмотрели. Он очень беспокоился о девочке и сильно переживал. Но ее мать и слышать не хотела о врачах. С ней было бесполезно спорить. Она говорила, что ребенок расплачивается за ее грех, и поделать с этим ничего нельзя.

– И вы смирились с этим нелепым капризом? – нетерпеливо воскликнул Эрик.

– Эх, господин Маршалл, вы не знали моей сестры. Нам пришлось сдаться, спорить с ней было невозможно. Она всегда была со странностями, а после того как с ней случилась вся эта беда, она стала невыносимой. Мы боялись перечить ей, чтобы она вообще не сошла с ума.

– Но можно же было показать Кильмени врачу втайне от матери?

– Нет, Маргарет никогда не выпускала девочку из виду, даже когда та повзрослела. Кроме того, по правде сказать, мы считали, что лечить Кильмени бесполезно. Грех родителей сделал ее такой, какая она есть.

– Тетя Дженет, как вы можете говорить такую чушь! Какой грех? Ваша сестра считала себя законной женой. И если Рональд Фрейзер думал иначе, – хотя этому нет никаких доказательств, – если он действительно совершил грех, то неужели вы думаете, что его поступок мог каким-то образом повлиять на невинного ребенка.

– Нет, я имела в виду совсем другое, мистер Эрик. Маргарет, конечно, ничего не знала, да и Рональд Фрейзер... Он мне никогда не нравился, но я должна сказать в его защиту, что он и вправду считал себя свободным человеком, когда женился на Маргарет. Нет, есть кое-что другое, гораздо хуже. У меня мурашки идут по коже, когда я вспоминаю об этом. Эх, мистер Эрик, в Библии верно говорится, что за грехи родителей расплачиваются дети. Это истинная правда.

– Во имя всего святого, что это значит? – воскликнул Эрик. – О чем вы говорите? Я должен знать всю правду о Кильмени. Прошу вас, не мучайте меня!

– Я расскажу вам эту историю, мистер Эрик, хотя это все равно что вскрывать старую рану. Об этом никто не знает, кроме нас с Томасом. Когда вы услышите это, то поймете, почему Кильмени немая и почему вылечить ее никогда не получится. Она ничего не знает, и вы должны пообещать мне, что никогда не откроете ей правды. Эта история не для ее ушей, потому что речь в ней идет о Маргарет. Пообещайте, что ничего не расскажете девочке, что бы ни случилось!

– Обещаю. Говорите же, тетушка Дженет! – встревожено воскликнул Эрик.

Дженет Гордон крепко сцепила пальцы, как человек, которому предстоит решиться на неприятное дело. Она как будто сразу состарилась, черты лица заострились и морщины стали глубже.

– Моя сестра Маргарет была гордой, заносчивой девушкой. Но вы не должны считать ее дурным человеком, господин Эрик. Нет-нет, это было бы несправедливо по отношению к ее памяти. Конечно, у нее были недостатки, как у всех нас, но при этом она была жизнерадостной, веселой и сердечной. Мы все ее обожали. Она была душой этого дома. Да, мистер Эрик, до того как на Маргарет обрушились беды, она была милой девушкой и с утра до ночи щебетала, как жаворонок. Может быть, мы немного разбаловали ее, может быть, давали ей слишком много свободы...

Вам рассказали историю ее брака с Рональдом Фрейзером и о том, что случилось потом. Так что я не буду вдаваться в подробности. Я хорошо знаю, вернее, знала Элизабет Уильямсон, поэтому уверена, что она рассказала вам правду и ничего кроме правды.

Наш отец был гордым человеком. Да, господин Эрик, вот уж в кого пошла моя сестра, так это в него. Случившееся с ней несчастье ранило отца до глубины души. Трое суток он просидел молча, не сказав ни слова, когда услышал об этом. Так и сидел в углу с опущенной головой, ни разу не притронувшись к еде. Он не слишком жаловал Рональда Фрейзера и не хотел, чтобы дочь выходила за него замуж. Поэтому когда она вернулась домой с позором, то он обрушился на нее с бранью, едва она переступила порог. О, я и сейчас вижу ее стоящую там, у двери. Бледная, дрожащая, она цеплялась за руку Томаса, и в ее больших глазах печаль сменялась стыдом и гневом. Помню, как раз в этот миг в окно пробился алый закатный луч и лег ей на грудь, словно пятно крови.

Отец проклял ее, господин Эрик, с такой суровой жестокостью! Нельзя так говорить об отце, но я должна сказать, что он обошелся с ней бесчеловечно. Конечно, сердце у него было разбито, как и у нее. Но в чем было ее винить? Разве что в излишнем своеволии, когда она решилась на этот брак.

Отец сразу же пожалел о своих словах, в тот же миг, когда они слетели с его губ. Но исправить уже ничего было нельзя. Мне никогда не забыть выражения лица Маргарет. Оно преследует меня ночами. Исполненное гнева, открытого неповиновения, мятежа. Она ничего не ответила ему, только сжала руки и молча поднялась в свою девичью комнату. Она сумела сдержать обуревающие ее безумные чувства немыслимым, упрямым усилием воли. С того самого дня и до рождения Кильмени Маргарет не произнесла ни одного слова. И мы ничем не могли ее смягчить, мистер Эрик. Мы относились к ней очень бережно, нежно, ни разу не упрекнули ни словом, ни взглядом. Но она ни с кем не разговаривала. Сидела у себя в комнате, уставившись в стену с тем же ужасным взглядом. Отец умолял простить его, заговорить с ним, но она как будто вовсе его не слышала.

И это было еще не самое худшее. Вскоре отец заболел и слег в постель, а Маргарет отказалась с ним видеться. Поздно ночью мы с Томасом сидели у его постели, было около одиннадцати часов. И вдруг отец прошептал: «Дженет, пойди к девочке, – он всегда так называл Маргарет, это было ее домашнее прозвище, – и скажи ей, что я люблю ее больше жизни. Попроси ее спуститься и попрощаться со мной, пока я не ушел».

И я поднялась к Маргарет. Она, как всегда, сидела в темноте и в холоде, уставившись в стену. Я передала ей слова отца, но она даже не пошевелилась. Я умоляла и плакала, мистер Эрик. Я никогда не преклоняла колени ни перед кем, а тут упала перед ней и взывала к ее милосердию, умоляла спуститься к умирающему отцу. Но она не сжалилась над ним. Не двигалась и даже не взглянула на меня. Мне пришлось встать, пойти вниз и сказать старику, что она не придет. – Дженет Гордон подняла руки и с горечью ударила в ладони. Воспоминания обжигали ее. – Когда я сказала об этом отцу, он ответил с глубокой нежностью: «Бедняжка, я был слишком несправедлив к ней. Она не виновата. Но я не могу встретиться с ее матерью, пока наша девочка не простит меня за то, что я ей сказал. Томас, помоги мне встать. Раз она не пришла ко мне, я должен пойти к ней». Ничто не могло ему помещать, мы видели это. Он встал со смертного одра, и Томас помог ему пройти через гостиную и подняться по лестнице. Я шла позади них со свечой. О, мистер Эрик, я никогда не забуду этого – по стенам ползли жуткие тени, снаружи выл штормовой ветер, и натужно хрипел отец. Но мы привели его в комнату Маргарет. Он стоял перед ней, дрожа и шатаясь, и седые волосы падали на его осунувшееся, серое лицо. Он умолял Маргарет простить его... простить и сказать одно только слово, прежде чем он уйдет, чтобы встретиться с ее матерью в вечности. Мистер Эрик, – голос Дженет поднялся почти до крика, – она так и не заговорила с ним! Она хотела, она потом призналась мне, что хотела заговорить. Но упрямство ей не позволило. Словно чья-то злая сила захватила и не отпускала ее. С тем же успехом отец мог умолять о прощении истукан. О, какая это была тягостная, тяжелая сцена! Она видела, что отец умирает, и так и не сказала ему последнего прости, о котором он так умолял. Вот какой грех она совершила, господин Эрик, и за этот грех проклятье пало на ее нерожденное дитя. Когда отец понял, что Маргарет ничего не скажет, он закрыл глаза и упал бы, если бы Томас его не подхватил. «Ох, девочка, ты выросла очень жестокой!» – только и сказал он. И это были его последние слова. Мы с Томасом отнесли его обратно в его комнату, но дыхание у него остановилось еще до того, как мы туда вернулись...

Ну вот, мистер Эрик, Кильмени родилась через месяц, и когда ее положили на грудь Маргарет, то все зло, которое накопилось в ее душе, сразу исчезло, потеряло силу. Она плакала, говорила и говорила, и снова была самой собой. Ох как она плакала! Она умоляла нас простить ее, и мы сделали это с легкой душой. Вот только тот, против кого она так страшно согрешила, не мог услышать ее. И не мог простить ее из могилы. Моя бедная сестра больше никогда не знала, что такое спокойная совесть, мистер Эрик. Она оставалась нежной, смиренной и доброй до тех пор, пока не заподозрила, что Кильмени никогда не заговорит. Вот тогда мы по-настоящему испугались, что она сойдет с ума. И с тех пор до самой смерти, мистер Эрик, она так и не пришла в себя.

Ну вот, теперь вы знаете всю историю, и надеюсь, что мне никогда не придется повторять этот рассказ. Кильмени не может говорить, потому что ее мать тогда промолчала.

Эрик выслушал Дженет Гордон с посеревшим лицом. Темная трагедия, случившаяся в старом доме, ужаснула его – он увидел в ней беспощадный закон, который непреклонно и таинственно правит Вселенной, увидел Бога, который обрекает невинных детей расплачиваться за грехи отцов. И в сердце его закралась мрачная мысль, что победить немоту Кильмени будет не под силу даже самому искусному врачу.

– Это ужасная история, – задумчиво сказал он, и с этими словами принялся беспокойно ходить из угла в угол полутемной кухни, в окна которой заглядывали старые елки. – Если немоту Кильмени действительно вызвало преднамеренное молчание ее матери, то лечить ее бесполезно. Но ведь вы можете ошибаться. Вдруг это всего лишь странное совпадение? Вдруг ей можно как-то помочь? Во всяком случае мы должны попробовать. У меня есть друг в Квинсли, он врач. Его зовут Дэвид Бейкер, и он один из лучших специалистов в области болезней горла и голоса. Я попрошу его приехать и осмотреть Кильмени.

– Будь по-вашему, – согласилась Дженет, но в голосе ее слышалась такая безнадежность, как будто она разрешала ему совершить невозможное.

– Нужно будет рассказать доктору Бейкеру, почему Кильмени не может говорить, или почему вы считаете, что она не может.

Лицо Дженет дернулось.

– Нужно? О господин Эрик! Это слишком горькая история, чтобы рассказывать ее незнакомцу.

– Не стоит этого бояться. Я не буду вдаваться в подробности, и коснусь только самой сути дела. Достаточно будет сказать, что несколько месяцев до рождения Кильмени разум ее матери оставался в болезненном состоянии и что она хранила полное упрямое молчание из-за несправедливой личной обиды.

– Что ж, делайте, как считаете нужным, мистер Эрик.

Дженет явно не верила, что племяннице можно чем-то помочь. Зато на лице самой Кильмени вспыхнул яркий румянец, когда Эрик сообщил ей, что собирается сделать.

«Ты думаешь, он заставит меня заговорить?» – написала она с нетерпением.

– Я не знаю, Кильмени. Надеюсь, что сможет. По крайней мере, он сделает все, что в силах простого смертного. Если ему удастся вылечить тебя, ты пообещаешь выйти за меня, дорогая?

Она чуть кивнула, но это едва заметное движение было торжественным, как священный обет.

«Да, – написала она. – Если я смогу говорить, как другие женщины, то выйду за тебя замуж».