Сам с собой, или Ирония судьбы

 

Гляжу я на себя со стороны,

и кажется, все это не со мною!

Нет, я себя не чувствую больным…

Но вроде я развелся сам с собою.

Эльдар Рязанов

 

 

У каждого есть странности в судьбе,

загадки, аномалии, секреты.

Мне выпало жениться на себе.

Послушайте, как получилось это.

 

Я на углу себя часами ждал

и сам себе ночами часто снился.

С другим себя увидев, я страдал,

покуда сам себе не объяснился.

 

На свадьбу гости собрались гурьбой,

и каждый молодыми любовался:

я был в фате и тройке. Сам с собой

под крики «горько!» сладко целовался.

 

А после свадьбы, не жалея сил,

любил себя и праздновал победу.

И сам себя я на руках носил

и тайно ревновал себя к соседу.

 

Потом себя за это извинил,

но поманила прежняя свобода…

Я сам себе с собою изменил

и у себя потребовал развода.

 

В суде мою специфику учли:

чего, мол, не бывает с мужиками.

И, пожурив немного, развели

они – меня. Читатели – руками.

 

Прочитав это, я огорчился. А почему огорчился – станет ясно из нижеследующего послания.

 

Письмо редактору «Крокодила» Е.П. Дубровину

 

Уважаемый Евгений Пантелеевич!

Очень рад, что у меня подвернулся повод написать Вам. В восьмом номере Вашего журнала была опубликована стихотворная пародия Алексея Пьянова на одно из моих стихотворений. Не скрою, мне, начинающему поэту, было лестно появиться на страницах «Крокодила» в роли пародийного объекта. Тем более среди таких маститых поэтов, как А. Вознесенский. С. Островой, Л. Щипахина. К жанру пародии, как Вы можете догадаться, отношусь с нежностью, никогда не боюсь показаться смешным и всегда готов подставить свою голову в качестве предмета осмеяния. Ибо с чувством иронии нужно в первую очередь относиться к себе самому. Так что само появление пародии я воспринял, безусловно, как факт приятный. Огорчила меня маленькая небрежность. В цитате, которая предваряет пародию, к сожалению, переврана или, если хотите, искажена строчка из моего стихотворения.

В журнале «Октябрь» №10 за 1983 (там была напечатана первая подборка моих стихотворений) строчка читается так: «… но вроде я в разводе сам с собою…»

В восьмом номере «Крокодила» эта же строчка, данная в эпиграфе, читается чуть иначе: «…но вроде я развелся сам с собою…»

Казалось бы, ерунда. Изменено, по сути, одно слово. Однако это, оказывается, далеко не мелочь. Не говорю уже о внутренней рифме «вроде – в разводе», которую потерял пародист, но несколько изменился и смысл. «В разводе» значит в разладе, в несогласии, в спорах с собою и т. д. А глагол «развелся» в данном контексте действительно представляет простор для фантазии.

Замена одного слова может привести к любопытным результатам. К примеру, я мог бы написать, что означенную пародию сочинил Алексей Алкоголиков, а не Алексей Пьянов. Казалось бы, какая разница! Ан нет! Различие тем не менее существенное. Я прицепился к этому глаголу «развелся» еще и потому, что именно на нем-то строится вся пародия:

 

 

«…сам себе не объяснился …»

«…сам с собою сладко целовался …»

«… сам себя на руках носил …»

«Я сам себе с собою изменил

и у себя потребовал развода…»

 

 

И тому подобное…

Согласитесь, что исказить строчку стихотворения, а потом, оттолкнувшись именно от своего выражения, пародировать меня не совсем… как бы это выразиться… ну, скажем… не совсем элегантно.

Вы не думайте, пожалуйста, что я считаю свои стихотворные опусы безупречными и что в них не к чему привязаться пародисту. Уверен – поле благодатное. Просто хочется, чтобы меня высмеивали за мое, а не за чужое…

При этом смею Вас заверить, что я ни капельки не обиделся, я ничуть не разозлился и отношусь ко всему этому с юмором. И никаких булыжников за пазухой в адрес пародиста не держу. Считаю его человеком талантливым и остроумным. Просто у меня настолько вздорный, склочный характер, что я мимо даже такой мелочи, абсолютно незлонамеренной, не могу пройти молча. Представляете, как мне трудно жить?

Прошу Вас, дорогой Евгений Пантелеевич, никого не наказывайте, не делайте оргвыводов. Улыбнитесь, прочтя это послание, и забудьте о нем. Сердечный привет Алексею Пьянову.

Искренне Ваш

Эльдар Рязанов.

 

 

Ответ редактора «Крокодила»

 

Уважаемый Эльдар Александрович!

Рад, что Вы не обиделись на ту оплошность, которую допустил А. Пьянов и мы вместе с ним, не проверив цитату. Надеюсь, этот досадный факт не омрачит нашей взаимной (я надеюсь!) симпатии.

Будем рады видеть Вас у себя в гостях (и в редакции, и на страницах в качестве автора).

С самыми добрыми пожеланиями

Е. Дубровин

13 апреля 1984

 

 

А летом 1984 года мы с женой отдыхали в Ниде, в доме творчества писателей. Оказалось, что в соседней комнате живет пасквилянт Алексей Пьянов. Мы познакомились. Пьянов оказался славным, симпатичным человеком. Помимо стихов и пародий, он автор книг о Пушкине, работал тогда заместителем редактора журнала «Юность». Алексей Пьянов признался мне: когда он узнал, что я буду его соседом на отдыхе, он приуныл и даже подумывал – не отказаться ли от путевки. Он что-то слышал о моем шершавом характере и побаивался, как бы не случилось неприятного инцидента. Но я действительно не держал зла на пародиста, и у нас возникли добрые отношения. Пьянов был огорчен своей небрежностью, тем, что он подвел редакцию «Крокодила», и был в этом искренен. Дело кончилось тем, что он, сделав дружескую надпись, подарил мне книгу своих стихотворений. А потом Алексей Пьянов стал главным редактором «Крокодила», и я неоднократно принимал его любезные приглашения и с удовольствием печатался в этом журнале. Учитывая зловредность моего характера, я рад, что в данном случае у меня хватило чувства юмора и, если хотите, ума, чтобы не обидеться и не наломать дров. Вот и вся новелла. Хорошо бы, если и у остальных историй был бы такой же идиллический финал.

 

 

Портрет

 

 

Так что же такое портрет человека?

Лицо, на котором отметины века.

Зарубки судьбы и следы проживанья,

что требуют стойкости, сил и страданья…

 

Где глаз синева, чуб курчавый и статность?

Куда-то растаяло всё без остатка.

Возьмем этих щек худосочную бледность —

ее рисовала извечная бедность,

 

и эта угрюмая резкая складка

у губ залегла, когда стало несладко,

когда он отца проводил до погоста…

Быть юным, но старшим – непросто,

непросто.

Потом на работах сгибался он часто

от окриков хамов, что вышли в начальство,

всё горбился, горбился и стал согбенным.

А эта морщина возникла мгновенно,

прорезалась сразу от женской измены.

Предательство друга, поклепы, наветы —

он чуть в лагеря не поехал за это.

Прокралась безвременно прядь седины!

 

А дальше пешком по дорогам войны,

где горюшка он до краев нахлебался,

но все ж повезло, и в живых он остался.

С тех бед на лице его сетка морщин —

для этого множество было причин.

Вернулся в поселок хромым инвалидом,

по тем временам женихом был завидным:

рожденье ребенка и смерть молодухи —

резон, чтобы влить в себя ведра сивухи.

И все не кончалась пора голодухи…

По ложным призывам в трудах бесполезных

мелькали одна за другою годины,

подкрались, как свойственно летам, болезни,

и шли в наступленье седины, седины.

 

Есть пенсия, дочка, внучок, огородик

и сад, где он всякую зелень разводит.

 

Ее он разносит по дачам клиентов —

торговцев, начальников, интеллигентов.

Работы, заботы, болезни, утраты,

за то, чтобы жить, – непомерная плата.

 

Кончается жизнь и в преддверии гроба

не ведает чувства такого, как злоба.

Все стерпит, снесет, донесет до конца…

Я в жизни не видел прекрасней лица

со скромной, великой, простой красотою,

смирением, кротостью и добротою.

 

1990

 

Смена возраста

 

 

Как постепенна смена возраста

и как расплывчаты приметы.

В усталой и осенней взрослости

бушуют отголоски лета.

 

Но вот придвинулось предзимье…

И, утренним ледком прихвачено,

вдруг сердце на момент застынет.

А в нас еще весна дурачится.

 

Такая вот разноголосица,

смешные в чем-то несуразности:

и детства отзвуки доносятся,

и смерть кивает неотвязная.

 

1987

 

Жалоба

 

 

Я устроен для работы,

я почти что автомат, —

выдаю все время что-то,

как заправский агрегат.

 

И, подобно водопаду,

на меня летят дела:

ЭТО, ТО и ЭТО – надо…

Оглянулся – жизнь прошла.

 

Постоянно что-то должен,

перед всеми я в долгу.

Я спешу, лечу, бегу!

Отдышаться невозможно,

силы вышли… не могу…

 

Жизнь страницу за страницей

перелистывает в срок.

Как бы мне остановиться!

Как бы мне прервать поток!

 

Разрываюсь я на части,

разлетаюсь на куски.

Говорят, что в этом счастье,

а не то помрешь с тоски.

 

Поваляться бы в кровати,

поглазеть на дождь в окно,

по опушке прогуляться,

просто так сходить в кино.

 

Я машина для работы,

подустал я, братцы, что-то.

 

 

* * *

 

 

С понедельника, с понедельника

начинаем мы новую жизнь,

забываем про лень и безделье,

станем вкалывать – только держись.

 

Призовем себя сами к порядку,

чтоб диету всегда соблюдать,

делать каждое утро зарядку

и долги точно в срок отдавать.

 

В день тяжелый, назначенный нами, —

план прекрасный пришлось отложить.

И виновны в том были мы сами,

что не начали правильно жить.

 

Понедельники все пролетели,

сгинул месяц совсем в никуда,

жить по-новому мы не успели.

Ну, да это еще не беда!

 

Ладно, пусть уж до Нового года

мы продолжим нескладно, как встарь.

Рубежи намечает природа,

согласуем с ней свой календарь.

 

Вот и праздники улетели,

промелькнули сезоны, года.

Жить по-новому мы не успели

и не сможем, боюсь, никогда.

 

Но впивается совесть и мучит,

быть в ладу с нею я не привык.

О, моя незавидная участь —

затянувшийся черновик.

 

Запустил, раскурочил хозяйство —

сам, как старый и рваный пиджак.

Я купаюсь в своем разгильдяйстве,

понимая, что надо – не так!

 

Всё! Клянемся: ругаться не будем!

Прекратим вообще нарушать!

Перед сном, как приличные люди,

мы начнем кислородом дышать.

 

С понедельника, с понедельника

затевается новая жизнь.

К черту лень, безучастье, безделье —

размахнемся мы так, что держись!

 

Понедельники прочь улетели,

возвратить их обратно нельзя.

Жить по-новому мы не успели.

Может, это неплохо, друзья!

 

 

Фальшивая весна

 

 

Бывает иногда, что средь зимы

природа вдруг являет свою милость:

мороза нет, нет вьюжной кутерьмы,

снега сошли, поникли, растворились.

 

Термометр упрямо лезет вверх,

нежданная теплынь стоит неделю,

и оживают мошкара и зверь —

мол, климат изменился в самом деле.

 

Боюсь я, что фальшивая весна

того и ждет, чтобы набухли почки.

Ударит холодом, коварна и страшна!

И вымрут дерева поодиночке.

 

Природу так нетрудно обмануть,

ее создания доверчивы, открыты.

Все бьет и бьет тревога в мою грудь,

что слишком слабы силы для защиты.

 

Декабрь 1986

 

Январь

 

 

Смеяться над бюро прогнозов

неловко как-то и грешно.

Мы в ожидании морозов,

которым быть бы уж должно.

 

Всему своя температура,

ждет холода моя натура,

ей надоели морось, гниль.

К тому ж скользит автомобиль…

 

И смотрят вниз на гололедицу

Большая с Малою Медведицы.

 

 

* * *

 

 

Как хорошо порою заболеть,

чтоб бег прервать, единственное средство.

Под одеяло теплое залезть

и вспомнить, как болел когда-то в детстве.

 

Там за окном зима – весь мир замерз.

Пьешь с горькой миной сладкую микстуру

и на тревожный матери вопрос

плюсуешь ты себе температуру.

 

Высовываешь белый свой язык,

«а» говоришь, распахивая горло,

и взглядом, отрешенным от живых,

даешь понять, мол, руки смерть простерла.

 

Как сладостно себя до слез жалеть,

в мечтах готовить жуткие сюрпризы:

взять и назло всем близким умереть,

чтоб больше не ругали за капризы.

 

Вообразить – кладут тебя во гроб,

мать вся в слезах, дружки полны смиренья.

И бьет по телу россыпью озноб,

как предвкушенье будущих крушений.

 

Дней через пять, к несчастью, ты здоров.

Укутали и вывели на солнце,

и ты забыл обиды, докторов.

А мысль о смерти спит на дне колодца.

 

 

* * *

 

 

Я все еще, как прежде жил, живу,

а наступило время отступленья.

Чтобы всю жизнь держаться на плаву,

у каждого свои приспособленья.

 

Я никогда не клянчил, не просил,

карьерной не обременен заботой.

Я просто сочинял по мере сил

и делал это с сердцем и охотой.

 

Но невозможно без конца черпать —

колодец не бездонным оказался.

А я привык давать, давать, давать.

И, очевидно, вдрызг поиздержался.

 

Проснусь под утро… Долго не засну…

О, как сдавать позиции обидно!

Но то, что потихоньку я тону,

покамест никому еще не видно.

 

Богатства я за годы не скопил,

порою жил и трудно, и натужно.

В дорогу ничего я не купил.

Да в этот путь и ничего не нужно.

 

1988

 

Кругосветка

 

Говорит старуха деду:

– Я в Америку поеду!

– Ах ты, старая балда,

Туда не ходят поезда!

Частушка

 

 

С другом старым я расстался,

влез в отцепленный вагон…

И поехала вдруг станция,

заскользил назад перрон.

 

Мягко двинулись березы,

шаг ускорили столбы…

Чуть не навернулись слезы —

знак обманчивой судьбы.

 

Я теперь уже не нужен,

как исчерпанная мысль.

Городки бежали дружно,

переезды пронеслись.

 

Отпивал я помаленьку

железнодорожный чай,

мимо мчались деревеньки,

проезжал родимый край.

 

Что за странность? Что за диво?

Поезд без локомотива.

И не поезд, а вагон —

ни к чему не прицеплё́н.

 

Все стремительней стучали

в беге гулкие мосты.

И отъехали печали,

и растаяли мечты.

 

Вдруг какой-то городишко

встал у моего окна:

заграничные людишки

и чужая речь слышна.

 

А потом опять галопом

сквозь рассветы и туман

проскакала вся Европа…

За окошком – океан!

 

Свирепеют злые штормы,

волны небывалой формы,

выше крыши, больше нормы,

и в поклонах корабли.

 

А вагон стоит упорно.

Качки нет. И нет земли.

 

В том отцепленном вагоне

удивительный покой,

а вокруг меня в разгоне

раскрутился шар земной.

 

После океанской порки

материк притормозил…

Ноги я размял в Нью-Йорке,

кое-что сообразил.

 

Завертелась вновь пружина.

Проскочил в один момент

экзотической картиной

азиатский континент.

 

Семенили государства,

суетились города.

Не успев сказать им «здравствуй»,

я прощался навсегда.

 

Проявились вновь заботы,

завершался круг судьбы.

Круг беды или почета?

Шаг замедлили столбы.

 

Снова город мой вернулся,

скатертью лежит перрон…

Как некстати я проснулся!

Я хочу обратно в сон.

 

1991

 

* * *

 

 

Я понял, что необразован,

хоть и прожил немало лет,

хотя начитан и подкован,

хоть и объехал целый свет.

 

Иной мужик, что рос в деревне,

попросвещеннее меня —

легко читает в книге древней,

природной книге бытия.

 

Он сойку отличит от дятла,

не спутает с пшеницей рожь,

ему как своему понятна

реки предутренняя дрожь.

 

По голосу он понимает

кто – коноплянка или дрозд?

В чужом лесу не заплутает

и знает много разных звезд.

 

По запаху он ищет травы,

легко в реке отыщет брод.

Он изучил букашек нравы,

какая рыба где живет.

 

Ему любой звереныш ведом,

и словно азбука – поля.

В преданьях, переданных дедом,

ему завещана земля.

 

Угадывает он погоду,

набит приметами – не счесть!

Не знает, любит ли природу,

поскольку сам природа есть.

 

 

* * *

 

 

Еще пишу, снимаю, сочиняю.

Дела идут и вроде хороши.

Но знаю – не живу, а доживаю.

И это пониманье – боль души.

 

Не жду удачи, озаренья, взлета.

Мне так и не достался главный приз.

И предстоит паршивенькое что-то,

крушение или круженье вниз.

 

Эпоха раскрутилась многолико

и припустилась в суматошный бег.

Смотрю ей вслед безропотно и тихо,

оставшийся в минувшем человек.

 

1992

 

* * *

 

На горных дорогах устраивают приспособления, чтобы гасить скорость, если у машины вдруг откажут тормоза. Называется оно – «улавливающий тупик»!

 

 

Не надо слишком быстро ездить,

запальчиво стремиться вдаль.

Наступит некогда возмездье —

вас остановят враз. А жаль!

 

Не надо слишком лихо мчаться,

других азартно обходить.

Придется разочароваться —

придется долго слезы лить.

 

Зачем вводить людей в расстройство

и издавать победный крик?

Есть специальное устройство:

улавливающий тупик.

 

Вот вы несетесь, вы несетесь,

и не нужны вам тормоза!

Добро, коль сами разобьетесь.

А то помогут вам друзья.

 

Ведь вы, набрав большую скорость,

тем огорчите всех. Тогда

решат, что повернуть вас впору

на путь, который в никуда.

 

Но если все ж, презрев условья,

вы вырветесь в чудесный миг,

вас заарканят, вновь изловят,

собьют, сошлют, заткнут в тупик.

 

 

* * *

 

 

Всё беспричинно. Чей-то взгляд. Весна.

И жизнь легка. Не давит ее ноша.

И на душе такая тишина,

что, кажется, от счастья задохнешься.

 

Всё беспричинно. Чей-то взгляд. Зима.

И жизнь тяжка. И неподъемна ноша.

И на душе такая кутерьма,

что, кажется, от горя задохнешься.

 

То ночь жарка, а то морозен день.

Вся жизнь в полоску, словно шкура тигра.

А на душе такая дребедень.

Да, жаль, к концу подходят эти игры…

 

 

* * *

 

 

Осень начинается в горах,

а затем сползает вниз, в долины…

В нижний лес прокрался желтый страх,

белый снег покрасил все вершины.

 

Старость начинается в ногах,

даже в зной, укутанные, мерзнут…

И ползет наверх холодный страх

предисловием событий грозных.

 

 

* * *

 

 

Какие звонкие ребята

пришли в конце пятидесятых, —

худы, крикливы, небогаты,

со свежим чувством, с тонкой кожей,

со словом новым, непохожим;

глаза дерзки, упрямы мышцы —

певцы, актеры, живописцы,

творцы кино и музыканты…

Какие звонкие таланты!

 

Теперь, в конце восьмидесятых,

в почете прежние ребята,

богаты и лауреаты,

и телом, и душой пузаты,

пропал их праведный запал.

Теперь, в конце восьмидесятых,

оборотились в доставал…

Какая жалкая расплата!

 

1989

 

* * *

 

 

Я тороплю и тороплюсь!

Я, как курьерский поезд,

куда-то бесконечно мчусь,

никак не успокоюсь.

 

Несусь без остановки,

не надо, мол, парковки,

я лишь в лихом движенье

спасусь от пораженья.

 

Я тороплюсь и тороплю,

остались сзади лица…

И запоздало я скорблю —

не смог остановиться.

 

Как много пробуксовок

и передозировок…

Я весь в изнеможенье,

скорее бы паденье.

 

Я тороплю и тороплюсь!

Но сколько можно, сколько?

Я развалюсь, я расколюсь

на мелкие осколки…

 

Но я отваги наберусь

и наконец остановлюсь…

По сторонам я оглянусь

и, может, в чем-то разберусь.

 

Сменю я установку,

возьму переигровку…

Поскольку наслажденье

всегда в освобожденье.

 

 

* * *

 

 

Когда-то, не помню уж точно когда,

на свет я родился зачем-то…

Ответить не смог, хоть промчались года,

на уйму вопросов заветных.

 

Зачем-то на землю ложится туман,

всё зыбко, размыто, нечетко.

Неверные тени, какой-то обман,

и дождик бормочет о чем-то.

 

О чем он хлопочет? Что хочет сказать?

Иль в страшных грехах повиниться?

Боюсь, не придется об этом узнать,

придется с незнаньем смириться.

 

От звука, который никто не издал,

доходит какое-то эхо.

О чем-то скрипит и старуха-изба,

ровесница страшного века.

 

И ночь для чего-то сменяется днем,

куда-то несутся минуты.

Зачем-то разрушен родительский дом,

и сердце болит почему-то.

 

О чем-то кричат меж собою грачи,

земля проплывает под ними.

А я все пытаюсь припомнить в ночи

какое-то женское имя.

 

Зачем-то бежит по теченью вода,

зачем-то листва опадает.

И жизнь утекает куда-то… Куда?

Куда и зачем утекает?

 

Кончается всё. Видно, я не пойму

загадок, что мучают с детства…

И эти «куда-то», «о чем-то», «к чему»

я вам оставляю в наследство.

 

 

Капризная память

 

 

У памяти моей дурное свойство —

любая пакость будет долго тлеть.

Хочу прогнать больное беспокойство,

но не могу себя преодолеть.

 

Как в безразмерной «камере храненья»,

в сознанье чемоданы и мешки,

в которых накопились оскорбленья,

обиды, униженья и щелчки.

 

Не в силах изменить свою природу,

я поименно помню всех врагов.

Обиды-шрамы ноют в непогоду.

К прощенью я, простите, не готов.

 

В самом себе копаюсь я капризно,

на свалке памяти я черт-те что храню.

Обидчиков повычеркав из жизни,

я их в воображенье хороню.

 

Конечно, признавать всё это стыдно,

и я раскрыл свой неприглядный вид.

Я очень плох! И это очевидно!

Мое сознанье – летопись обид!

 

У памяти моей дурное свойство —

я помню то, что лучше позабыть.

Хочу прогнать больное беспокойство,

но не могу себя переломить.

 

 

* * *

 

 

Я летал над ночною землей,

занимались рассветные сумерки…

Каркал голос – бесплотный и злой,

будто я и судьба моя умерли.

 

Начинался меж тем новый день,

захотелось мне с ним прошвырнуться.

Нацепил я луну набекрень

и гулял над Китаем и Турцией.

 

Я свободен от всех и от вся!

Не подумайте дурно, но с облака

я на землю дождем пролился,

а потом прогремел, словно колокол.

 

Пусть не прав я, пускай виноват…

Ну, пописал и пукнул нечаянно.

Но они ж из зениток палят!

Разве это сосуществование?

 

Тут цунами я с цепи спустил,

то есть дул пред собой и покрикивал,

мрак ужасный нарочно сгустил,

пилотировал с воплями дикими.

 

Люди, бросьте меня донимать!

Дайте жить-поживать, как мне хочется.

Просто в небе люблю я летать,

среди звезд, облаков, в одиночестве.

 

 

* * *

 

 

Лесная речка вьется средь деревьев.

Там, где мелеет, убыстряет ход.

Река несет печальные потери,

но неизменно движется вперед.

 

В нее спускают всякие отбросы,

живую душу глушит динамит.

Она лишь плачет и покорно сносит

огромность угнетений и обид.

 

Петляет, изгибается, виляет,

в препятствие уткнется – обойдет.

Но на реку ничто не повлияет,

она обратно, вспять, не потечет.

 

Встречая на своем пути плотину,

речушка разливается окрест,

так в правоте своей неукротима,

как будто она Лена или Днестр.

 

Иные реки катятся в болото,

иные испускают злую вонь…

В живой реке пленительные ноты,

живой воды живительный огонь.

 

Опять прокол, падение, осечка.

Растет утрат необратимый счет.

Ты должен быть, как та простая речка,

что знает свое дело и течет.

 

 

* * *

 

 

Касса справок не дает,

фирма веников не вяжет.

Нам всего не достает,

нам всегда, везде откажут.

 

Запрещен проезд и въезд,

все, что нужно, дефицитно.

Только кто-то что-то ест

вкусно, дешево и скрытно.

 

«Накось – выкуси» живем,

главное для нас – бороться!

Если ж плохо… Ясно, в том

виноваты инородцы.

 

1987

 

Сага о хорошем человеке

 

 

Он был хороший человек

и знал, что он хороший!

И с этим знаньем прожил век,

хорошестью обросший.

Совсем не глуп, но не умен

и как-то неталантлив…

Но все же что-то было в нем —

воспитан и галантен.

Был в меру лыс и в меру тощ,

и в меру толст, пожалуй.

А в общем, просто был хорош,

отменный, право, малый.

С узбеком он всегда узбек,

с татарином – татарин.

Он очень славный человек

и компанейский парень.

В охотку пил, со смаком ел,

коль в гости приглашали…

И барышни в свою постель

его душевно звали.

Он в основном не делал зла,

был, значит, положителен.

Судьба его так берегла,

что стал он долгожителем.

Менялось всё в стране: момент,

эпохи и формации,

а он застыл, как монумент

с «хорошей» репутацией.

Стал изрекать и излучать

хорошесть то и дело.

И мне о нем стихи писать,

пожалуй, надоело.

 

1996

 

Детское

 

 

Если вce-всe-все железные дороги

взять и вытянуть в одну,

а потом, собрав всё-всё здоровье,

эту лестницу поставить в вышину —

так, что в черной звездной тишине

прислонить верхушку лестницы к луне,

за перила-рельсины держаться

и по шпалам-перекладинам подняться…

Вот откуда здорово плеваться!

 

1989

 

Уходящая натура

 

 

Есть в кино рабочий термин – уходящая натура.

Мол, кончается цветенье, осень или половодье…

Значит, надо эпизоды, что пришлись об эту пору,

фильм спасая от закрытья, обязательно отснять.

 

Уходящая натура всем диктует график съемок,

задержать времен движенья не под силу никому.

Так сезоны отлетают, уступая новой смене,

умирают, чтоб воскреснуть и вернуться через год.

 

Но хитер я, старый съемщик: географию меняя,

я спешу на юг скорее, чтобы лето удлинить.

Мне случалось настигать за полярным кругом

зиму,

догонять весну и осень, листопад и снегопад.

 

Но однажды наступает очень грустное

прозренье:

уходящею натурой вдруг себя осознаешь…

Только тут уж не поможет изменение

пространства —

север, юг, восток и запад мне спасенья не дадут.

 

1990

 

На покое

 

 

Хотелось бы тихо и мирно стареть,

журналы листать, в телевизор глазеть,

сидеть на завалинке,

обутым быть в валенки

и старые кости на солнышке греть.

 

Но вместо того, чтоб спокойно сидеть,

я должен, потея, куда-то лететь,

забыв о завалинке,

что я уже старенький

и что меня запросто могут огреть.

 

С годами пора бы уже присмиреть,

вздыхать и кряхтеть, вспоминать и пердеть,

сидеть на завалинке,

обутым быть в валенки

и перед природою благоговеть…

 

1990

 

* * *

 

 

Жить бы мне

в такой стране,

чтобы ей гордиться!..

Только мне

в большом говне

довелось родиться.

 

Не помог

России Бог,

царь или республика.

Наш народ

ворует, пьет,

гадит из-за рублика.

 

Обмануть,

предать, надуть,

обокрасть – как славно-то!

Страшен путь

во мрак и жуть,

Родина державная.

 

Сколько лет

все нет и нет

жизни человеческой.

Мчат года.

Всегда беда

над тобой, Отечество.

 

1994