Детские стихи о Рязанове, сочиненные им же самим

 

 

Так что же такое Рязанов Эльдар?

Расскажем о нем по порядку:

Рязанов не молод, но он и не стар,

не любит он делать зарядку.

 

Умеет готовить салат и омлет,

гордится собой как шофером.

В кино он работает множество лет,

и там он слывет режиссером.

 

Врывается часто в чужие дома —

ему телевизор отмычка —

и любит поесть до потери ума,

а это дурная привычка.

 

В одежде не франт, не педант, не эстет,

как будто небрежна манера.

Он просто не может купить туалет —

увы! – не бывает размера.

 

Эльдар Александрович – из толстяков,

что рвутся худеть, но напрасно.

И если работа – удел дураков,

Рязанов – дурак первоклассный.

 

На склоне годов принялся за стихи,

себя не считая поэтом.

Имеет еще кой-какие грехи,

но здесь неудобно об этом.

 

В техническом смысле он полный дебил,

в компьютерный век ему трудно.

Но так получилось: он жизнь полюбил,

и это у них обоюдно.

 

Представьте, Рязанов удачно женат,

с женою живет он отлично.

Он любит друзей и хорошему рад.

И это мне в нем симпатично.

 

1982

 

* * *

 

В одном маленьком городе Финляндии я стоял на углу улиц Паасикиви и Маннергейма…

 

 

Довелось мне поездить по белому свету…

Раз в соборе стоял у могильных оград.

За одной упокоилась Елизавета,

а в соседней могиле – Мария Стюарт.

 

Королевы соперничали, враждовали,

и одна у другой ее жизнь отняла.

А потом они рядом, как сестры, лежали,

и история Англии дальше текла.

 

Тут родное я вспомнил и стало мне жарко,

я такое представил, что мысли волчком:

на углу Павла Первого и Карла Маркса

будто занял я очередь за молоком.

 

Въехал против движенья на площадь Хрущева

по бульвару Высоцкого я, например.

И в районном ГАИ Александра Второго

меня долго мурыжил милиционер.

 

Никогда не страдал я тоской по царизму.

Не эсер, не кадет я и не монархист.

Только то, что случилось когда-то в отчизне, —

не для правок, дописок и вымарок лист.

 

Мы – хромые, кривые, глухие, косые,

мы – послушные дети любых перемен.

Почему же истории нет у России?

Почему у нас только текущий момент?

 

1983

 

* * *

 

 

Ржавые иголки на снегу…

Значит, ветер после снегопада

сдунул с елок, словно шелуху,

то, что на ветвях держалось слабо.

 

Мы ведь тоже держимся едва.

Пожили… Порядком проржавели.

Как на карауле, дерева

ждут последней гибельной метели.

 

1985

 

Детский рисунок

 

 

Речку знобит от холода,

вздулась гусиной кожей,

серым дождем исколота,

не может унять дрожи.

 

В лодке парочка мокнет,

может, у них рыбалка.

Свет зажигается в окнах,

этих промокших жалко.

 

Возникли на лике речки

от корабля морщины.

Дым из трубы свил колечки,

корабль проехал мимо.

 

Речка уставилась в тучи,

небо упало в реку…

Только не стало мне лучше,

чудику-человеку.

 

1983

 

* * *

 

 

Стихи – капризная материя,

непредсказуемый предмет.

Им широко открою двери я

и жду, а их все нет и нет.

 

А коль приходят, то незваными…

Тогда бросаю все дела.

Всегда так было с графоманами,

а я – ура! – из их числа.

 

 

* * *

 

 

Все я в доме живу,

в том, который снесли и забыли;

на работу хожу,

ту, где должность мою упразднили;

от мороза дрожу,

хоть метели давно отшумели,

и по снегу брожу,

что растаял в прошедшем апреле.

 

1983

 

* * *

 

 

Почему участь горькая выпала мне?

Почему я родился в несчастной стране?

Почему беспросветно живет мой народ?

Почему этот строй он к чертям не пошлет?

Почему он привык к неживым словесам?

Почему он за дело не примется сам?..

У меня еще много таких «почему»,

но ответов на них не найду, не пойму…

 

1985

 

Память о Санкт-Петербурге

 

 

Как обычно, примчался под вечер

легкий северо-западный ветер.

Он принес разговоры и запахи,

что случилось на северо-западе.

Этот бриз – мой старинный приятель,

он меня заключает в объятья,

в ухо разные тайны бормочет,

мы шушукаемся и хохочем,

ходим-бродим по берегу за́пани,

вспоминаем о северо-западе…

А потом налетают жестоко

ветры знойные с юго-востока,

и меняется все в одночасье,

убегает мой друг восвояси.

И бреду я домой одиноко

в душных струях, что с юго-востока.

Жду, что завтра примчится под вечер

свежий северо-западный ветер.

Соткан он из прохлады и влаги,

он колышет истории флаги.

 

Принесет дорогие известья,

и опять мы закружимся вместе,

перепутаем шорохи, запахи…

Мое сердце на северо-западе.

 

 

* * *

 

 

Жизнь одного уложится в строфу.

На чью-то жизнь не хватит и поэмы.

Иной по веку мчится, как тайфун,

другой медлительно смакует время.

 

Казалось, что я жил, как песню пел:

как строчки – дни, а годы – как баллады.

Но сколького не сделал, не успел…

Немало в прожитом смешной бравады.

 

Шикарна мина при плохой игре.

А жизнь-то вся в одну влезает строчку:

мол, вроде, жил… да помер в октябре…

декабре… январе.

И вот и все. И можно ставить точку.

 

1983

 

Абстрактная живопись

 

 

Я не то чтобы тоскую…

Возьму в руки карандаш,

как сумею нарисую

скромный простенький пейзаж:

 

под водой летают галки,

солнца ярко-черный цвет,

на снегу кровавом, жарком

твой прозрачный силуэт.

 

От луны в потоке кружев

льется синенький мотив,

и бездонный смелый ужас

смотрит в белый негатив.

 

Дождь в обратном странном беге,

чей-то невидимка-след.

Тень огромная на небе

от того, чего и нет.

 

1980

 

* * *

 

 

Я в мир вбежал легко и без тревоги…

Секундных стрелок ноги, семеня,

за мной гнались по жизненной дороге,

да где там! – не могли догнать меня.

 

Не уступал минутам длинноногим,

на равных с ними долго я бежал.

Но сбил ступни о камни и пороги,

и фору, что имел, не удержал.

 

Ушли вперед ребята-скороспелки,

а я тащусь… Но все же на ходу.

Меня обходят часовые стрелки, —

так тяжело сегодня я иду.

 

 

Пляж в Ниде

 

 

Безветрие. Безверие.

Большой песчаный пляж.

Как будто все потеряно,

и сам я, как муляж.

 

На вышках пограничники,

контроль и пропуска.

Поляна земляничная,

невнятная тоска.

 

Тела на солнце жарятся,

играют дети в мяч.

Безжалостное марево

нас душит, как палач.

 

Отсюда сгинуть хочется —

не знаю лишь куда —

сквозь ветер одиночества…

В душе – белиберда.

 

Я в зыбком ожидании,

в зубах хрустит песок,

и нервно, как в рыдании,

пульсирует висок.

 

Безветрие… Безверие…

Густая духота…

Забытые намеренья…

Транзистор… Теснота…

 

1984

 

Ноябрь

 

 

Исступленно кланялись берёзы,

парусил всей кроной ржавый дуб.

Мужичонка, поутру тверёзый,

разбирал трухлявый черный сруб.

 

Три дымка курилось над селеньем.

Ветер покрутился и утих.

Вдруг явилось сладкое виденье —

возле клуба крытый грузовик.

 

Надпись на борту «Прием посуды»

за литровку написал маляр…

Вот пошли из всех калиток люди,

мужики и бабы, млад и стар.

 

В валенках, в берете на затылке

и по две авоськи на руке

пер старик порожние бутылки

к благодетелям в грузовике.

 

Шел верзила с детскою коляской,

бережно толкал перед собой;

не дитя, а разные стекляшки

голосили в ней наперебой.

 

Паренек в замызганной ушанке,

явно не по детской голове,

как бурлак, волок посуду в санках

по осенней грязи и ботве.

 

Ерзали и звякали бутыли

у старухи в рваной простыне.

Где-то петухи заголосили,

вороны сидели на стерне.

 

Тишина надмирная повсюду.

Иней под подошвами шуршал:

населенье шло сдавать посуду

истово, солидно, не спеша.

 

Очередь безмолвная стояла.

Все вращалась хмурая земля.

А пустая, испитая тара

возвращалась на круги своя.

 

 

* * *

 

 

Прошедший год был мною недоволен, —

чего-то я себе напозволял.

Теперь я неугоден, недозволен…

Все говорят, в опалу я попал.

 

Прошедший год предал меня забвенью,

а если проще, предал он меня…

Но я не предавался огорченью, —

какие-то интриги и фигня.

 

От жизни оттолкнув, меня ломают.

Не в силах ухватить я новый шанс.

О мой характер ноги вытирают,

а всё ж никак не могут взять реванш.

 

Тот год ушел… А новый мной доволен,

я в нимбе весь, взошла моя заря…

Но ныне болен я, что вседозволен

и помещен в листки календаря.

 

Потрафил, видно, я… Власть в упоенье.

Меня размножив, предала меня.

И я тону в повальном одобренье,

Которое такая же фигня.

 

Как время меня нынче обожает!

Лелеет, холит, мне дает карт-бланш

и до смерти в объятиях сжимает —

берет свой задержавшийся реванш.

 

1983

 

Апрель

 

 

По грязи чавкают шаги,

шуршат о твердый наст подошвы,

в ручьях я мою сапоги.

Земля в чащобе – крик о прошлом.

 

Тут прошлогодних желтых трав

торчат поломанные стебли,

разбросан бурых листьев прах,

и умирает снег последний.

 

Трухлявые сучки везде,

на лужах ржавые иголки.

И отражаются в воде

немые, сумрачные елки.

 

Жизнь представляется порой

какой-то конченой, далекой…

Но под березовой корой

пульсируют живые соки.

 

Согрет дыханием земным,

лес оживет без проволочки.

Как с механизмом часовым

дрожат на ветках бомбы-почки.

 

Где рядом почерневший снег,

продрались трав зеленых нити.

Лес замер, словно человек

перед свершением событий.

 

Не слышно натяженья струн.

Лес полон скрытого азарта,

как победительный бегун,

что сжат пружиной перед стартом.

 

Здесь бескорыстен птичий смех,

здесь все в преддверии полета.

Вдруг о себе напомнил век

далеким гулом самолета.

 

Я выпустил из рук тоску

в весенний ветер непослушный…

А по последнему ледку

скакали первые лягушки.

 

 

Бессонница

 

 

Слышно – шебуршат под полом мыши,

сквозь окно сочится лунный свет.

Плюхнулся на землю с елки снег,

от мороза дом кряхтит и дышит.

Скоро рассветет, а сна все нет.

 

Извертелся за ночь на подушке,

простыни в жгуты перекрутил,

а потом постель перестелил

и лежал недвижный и послушный,

огорчаясь ссорами светил.

 

Всё не спал и видел хаотичный

о себе самом престранный фильм:

я герой в нем, но герой в кавычках.

Нету сил послать к чертям привычки,

взять и отмочить нежданный финт.

 

Вот летаю с кем-то до рассвета…

Вижу, что безделье мне к лицу…

Вот целую руку подлецу…

Скачет фильм по рваному сюжету.

Жаль, что к несчастливому концу…

 

Проскрипела за окном береза,

на полу сместился синий блик.

В пустоте безмолвен горький крик

и шумят задушенные слезы…

Это, видно, сон меня настиг.

 

1985

 

Музыка жизни

 

 

Что жизнь? Музыкальная пьеса:

соната ли, фуга иль месса,

сюита, ноктюрн или скерцо…

Там ритмы диктуются сердцем.

Пиликает, тренькает, шпарит,

бренчит иль бывает в ударе,

играется без остановки.

Меняются лишь оркестровки…

Ребячии годы прелестны,

хрустальны, как отзвук челесты.

Потом мы становимся старше,

ведут нас военные марши,

пьяняще стучат барабаны,

зовущие в странные страны.

Но вот увенчали нас лавры —

грохочут тарелки, литавры,

а как зажигательны скрипки

от нежной зазывной улыбки.

Кончается общее «тутти»,

не будьте столь строги, не будьте:

мелодию – дивное диво

дудим мы порою фальшиво.

 

Проносится музыка скоро

под взмахи судьбы – дирижера…

Слабеют со временем уши,

напевы доносятся глуше,

оркестры играют все тише…

Жаль, реквием я не услы…

 

 

Ленивое

 

 

Я более всего

бездельничать мечтаю,

не делать ничего,

заботы отторгая.

 

Я лодырь и лентяй,

ужасный лежебока.

Хоть краном поднимай,

пусть подождет работа.

 

Проснуться поутру,

валяться всласть, зевая.

О, как мне по нутру,

признаюсь, жизнь такая.

 

Бессмысленно глазеть,

на потолок уставясь!

Лень – сладкая болезнь,

что вызывает зависть.

 

Трудиться не люблю.

Работать не желаю.

Подобно королю,

знать ничего не знаю.

 

Что ж делать, я – таков!

Да только, между прочим,

работа дураков,

к несчастью, любит очень.

 

Она со всех сторон

все время в наступленье.

А я немедля в сон,

я весь – сопротивленье.

 

Безделье – моя цель.

Я в койке, как в окопе.

Но где-то через щель

пролезли эти строки…

 

 

Год

 

 

Старичок-бодрячок

полон оптимизма,

энергичен, как волчок,

бегает по жизни.

 

Он кривой, как сморчок,

глух и шепелявит.

Старичок-бодрячок

все кричит о славе.

 

Старичок-паучок —

у него команда…

Попадись на крючок —

станешь есть баланду.

 

Он упрям, как бычок,

сильно напирает;

старичок-бодрячок

ордена хватает.

 

Заиграл вдруг смычок

маршик похоронный.

Старичок наш – молчок,

сник, неугомонный.

 

Нет теперь дурачка,

он на катафалке.

Старичка-бодрячка

как-то даже жалко.

 

 

* * *

 

 

Жизнь скоро кончится… Меня не станет…

И я в природе вечной растворюсь.

Пока живут в тебе печаль и память,

я снова пред тобою появлюсь.

Воскресну для тебя, и не однажды:

водою, утоляющею жажду,

прохладным ветром в невозможный зной,

огнем камина ледяной зимой.

Возникну пред тобой неоднократно, —

закатным, легким, гаснущим лучом

иль стаей туч, бегущих в беспорядке,

лесным ручьем, журчащим ни о чем.

Поклонится с намеком и приветом

кровавая рябиновая гроздь,

луна с тобою поиграет светом

иль простучит по кровле теплый дождь.

Ночами бесконечными напомнит

листва, что смотрит в окна наших комнат…

Повалит наш любимый крупный снег —

ты мимолетно вспомнишь обо мне.

Потом я стану появляться реже,

скромнее надо быть, коль стал ничем.

Но вдруг любовь перед тобой забрезжит…

И тут уж я исчезну насовсем.

 

 

* * *

 

 

Хочется легкого, светлого, нежного,

раннего, хрупкого и пустопорожнего,

и безрассудного, и безмятежного,

напрочь забытого и невозможного.

 

Хочется рухнуть в траву непомятую,

в небо уставить глаза завидущие

и окунуться в цветочные запахи,

и без конца обожать все живущее.

 

Хочется видеть изгиб и течение

синей реки средь курчавых кустарников,

впитывать кожею солнца свечение,

в воду, как в детстве, сигать без купальников.

 

Хочется милой наивной мелодии,

воздух глотать, словно ягоды спелые,

чтоб сумасбродно душа колобродила

и чтобы сердце неслось, ошалелое.

 

Хочется встретиться с тем, что утрачено,

хоть на мгновенье упасть в это дальнее…

Только за все, что промчалось, заплачено,

и остается расплата прощальная.

 

 

Зима

 

 

Город маревом окутан,

весь обвязан и опутан

проводами белыми.

Стужа забирает круто —

все заиндевелое.

 

На заснеженной коряге,

словно кляксы на бумаге,

коченеют вороны

и зрачки сквозь призмы влаги

крутят во все стороны.

 

Не пробиться сквозь туманы,

воздух плотный, оловянный,

атмосфера твердая.

Холодрыга окаянный

обжигает морды.

 

Мир – огромная могила.

Все погибло, все застыло.

Тишь! Ледовая беда!

Кажется, что эта сила

не оттает никогда.

 

Тело до костей промерзло,

больше не согреется.

Черное воронье кодло

тоже не надеется.

 

 

* * *

 

 

Ветер закружился над деревней,

хищный ветер из холодной мглы…

Завздыхали бедные деревья,

закачались голые стволы.

 

Сокрушенно наклонялись елки —

шум верхушек, шелест, шорох, стон…

Словно где-то ехал поезд долгий

под какой-то затяжной уклон.

 

Слезы с веток сыпались на крышу,

сучья глухо падали в траву.

Этот безутешный шепот слышу,

с чувством сострадания живу.

 

12 апреля 1986

 

 

Боткинская осень

 

 

Впервые

 

 

Все поплыло перед глазами,

и закружился потолок.

За стенку я держусь руками,

пол ускользает из-под ног.

 

И вот я болен. Я – в кровати…

Беспомощность не по нутру.

Стараюсь в ночь не засыпать я,

боюсь, что не проснусь к утру.

 

 

* * *

 

 

Как будто вытекла вся кровь,

глаз не открыть, набрякли веки.

Но звать не надо докторов —

усталость это в человеке.

 

А за окном трухлявый дождь.

И пугало на огороде

разводит руки… Не поймешь,

во мне так худо иль в природе.

 

Тоскуют на ветвях навзрыд

грачами брошенные гнезда.

Но слышен в небе птичий крик:

вернемся рано или поздно!

 

Хочу тоску преодолеть.

Надеюсь, что преодолею.

А ну-ка, смерть! Не сметь! Не сметь!

Не сметь садиться мне на шею!

 

Сентябрь 1986

 

Больница

 

 

И я, бывало, приезжал с визитом

в обитель скорби, боли и беды

и привозил обильные корзины

цветов и книжек, фруктов и еды.

 

Как будто мне хотелось откупиться

за то, что я и крепок, и здоров.

Там у больных приниженные лица,

начальственны фигуры докторов.

 

В застиранных халатах и пижамах

смиренный и безропотный народ,

в палатах по восьми они лежали,

как экспонаты горя и невзгод.

 

Повсюду стоны, храп, объедки, пакость,

тяжелый смрад давно немытых тел.

Бодры родные – только б не заплакать…

Вот тихо дух соседа отлетел…

 

А из уборных било в нос зловонье,

больные в коридорах, скуден стол.

Торопится надменное здоровье,

как бы исполнив милосердья долг…

 

Со вздохом облегченья убегая,

я вновь включался в свой круговорот,

убогих и недужных забывая.

Но вдруг случился резкий поворот.

 

Я заболел. Теперь живу в больнице.

И мысль, что не умру, похоронил.

Легко среди увечных растворился,

себя к их касте присоединил.

 

Теперь люблю хромых, глухих, незрячих,

инфекционных, раковых – любых!

Люблю я всех – ходячих и лежачих,

отчаянную армию больных.

 

Терпением и кротостью лучатся

из глубины печальные глаза.

Так помогите! Люди! Сестры! Братцы!

Никто не слышит эти голоса…

 

Сентябрь 1986

 

* * *

 

 

Вроде ссоры не было, заминки,

недовольства, склоки иль обиды.

Потихоньку разошлись тропинки, —

сам собою скрылся ты из вида.

 

Жили в одном доме по соседству,

каждый вечер вместе гужевались,

а потом переменил ты место,

и дорожки наши разбежались.

 

Я-то думал, сведены мы дружбою.

Оказалось – это география…

Так друг дружке стали мы ненужными

в нашей разобщенной биографии.

 

Сентябрь 1986

 

Больничные частушки

 

Хорошо тому живется,

у кого одна нога:

и порточина не рвется,

и не надо сапога.

Фольклор

 

 

Тот, конечно, перебьется,

у кого одна рука, —

ведь один рукав не шьется,

и перчатка не нужна.

 

 

*

 

Хорошо тому живется,

у кого стеклянный глаз:

капли капать не придется,

а сияет, как алмаз.

 

 

*

 

Если глухо одно ухо,

ты, подруга, не зуди:

стерео не надо звука,

и наушник лишь один.

 

Хорошо тому живется,

если нет обеих ног —

шортами он обойдется,

брюк не надо и сапог.

 

 

*

 

Хорошо живется в мире,

у кого одна губа.

У него улыбка шире,

весела к нему судьба.

 

 

*

 

Замечательно живется,

если нет обеих рук —

он жилеткой обойдется,

Экономия вокруг!

 

 

*

 

Хорошо тому живется,

у кого один лишь зуб:

он без мяса обойдется,

будет есть протертый суп.

 

 

*

 

А вот как тому живется,

у кого одно яйцо?

Он без женщин обойдется…

А без женщин жизнь – дрянцо!

 

Сентябрь 1986

 

* * *

 

 

О, эта неуверенность в глазах,

приниженность, готовность к нездоровью,

запрятанный в зрачках привычный страх,

что всякий раз судьба ответит болью.

 

Какая цепь несчастий, неудач,

болезней, слабоволий, невезений

создала лики, где запрятан плач?..

В них – стыд и горесть самоунижений.

 

Просительны фигуры, голоса,

бездонны годы тихого страданья…

Я взгляды отвожу, а их глаза

участья просят, словно подаянья.

 

А после долго чувствую спиной,

что здесь постыдна самооборона.

И я иду, подстреленный виной,

и тщусь забыть… Как муторно, как скорбно!

 

Сентябрь 1986

 

* * *

 

 

Сто различных настроений

у подружки дорогой.

Словно кружит день осенний

между летом и зимой.

 

Рядом быть с тобой не скучно,

не дано предугадать:

вдруг лицо покроют тучи,

то оно – как благодать.

 

Вот летит из туч луч света,

светится в ответ душа.

Ты прекрасна в бабье лето,

невозможно хороша.

 

Ты щедра и бескорыстна,

будто неба синева.

Загрустила… Словно листья,

тихо падают слова.

 

Вспышка! Ссора! Нету мира!

Ветер вспыльчивый задул,

закачалась вся квартира,

я из дома сиганул.

 

Предугадывать нелепо,

что нахлынет на тебя,

просто надо верить слепо

и терпеть, терпеть, любя.

 

Ведь предвидеть нереально:

вдруг навалится циклон,

или с нежностью печальной

ты приходишь на поклон.

 

Я задел тебя не очень —

пролился слезами дождь…

Просто потому что осень

и ты сильно устаешь.

 

Я, конечно, на попятный,

стал вокруг тебя кружить.

Ты нежданна и внезапна,

как природа и как жизнь.

 

P. S. Дом напоминает кратер

иль затишье пред грозой…

Потому что мой характер

тоже, скажем, не простой.

 

Как столкнутся две стихии —

вихри, смерчи и шторма!…

Лучше напишу стихи я,

чтобы не сойти с ума.

 

Октябрь 1986

 

* * *

 

 

Вроде, и друзей довольно,

вроде, многими любим.

Только, как мне стало больно,

оказался я один.

 

Все куда-то подевались,

разбежались кто куда.

Мы с тобой вдвоем остались,

значит, горе – не беда.

 

Очутился в лазарете

на больничной простыне,

и в лицо дохнуло смертью,

вроде, я уже извне.

 

Коль пора поставить точку,

ставь без злобы, не ропща.

Умираем в одиночку,

веселились сообща.

 

Сентябрь 1986

 

Мои вещи. Триптих

 

Мои ботинки

 

 

Нет ничего милей и проще

протертых, сношенных одежд.

Теперь во мне намного больше

воспоминаний, чем надежд.

 

Мои растоптанные туфли,

мои родные башмаки!

В вас ноги никогда не пухли,

вы были быстры и легки.

 

В вас бегал я довольно бойко,

быть в ногу с веком поспевал.

Сапожник обновлял набойки,

и снова я бежал, бежал.

 

В моем круговороте прошлом

вы мне служили как могли:

сгорали об асфальт подошвы,

крошились в лужах и в пыли.

 

На вас давил я тяжким весом,

вы шли дорогою потерь.

И мне знакома жизнь под прессом,

знакома прежде и теперь.

 

Потом замедлилась походка —

брели мы, шаркали, плелись…

Теперь нам не догнать молодку,

сошла на нет вся наша жизнь.

 

Вы ныне жалкие ошметки,

и ваш хозяин подустал.

Он раньше на ходу подметки,

но не чужие, правда, рвал.

 

Вы скособочены и кривы,

и безобразны, и жутки,

но, как и я, покамест живы,

хоть стерлись напрочь каблуки.

 

Жаль, человека на колодку

нельзя напялить, как башмак,

сменить набойку иль подметку,

или подклеить кое-как.

 

Нет ничего милей и проще

потертых, сношенных вещей,

и, словно старенький старьевщик,

смотрю вперед я без затей.

 

 

Моя рубашка

 

 

Моя бывалая рубашка

всегда на пузе нараспашку —

ты как сестра иль верный брат;

погончики и два кармашка,

была ты модною, бедняжка,

лет эдак семь тому назад.

Была нарядной и парадной,

премьерной, кинопанорамной,

пока не сделалась расхожей,

такой привычной, словно кожа.

С тобой потели не однажды,

и мерзли, мучались от жажды,

и мокли, и глотали пыль,

снимая вместе новый фильм.

Ты к телу ближе всех, конечно.

Но, к сожаленью, ты не вечна.

Не мыслю жизни без подружки,

тебя люблю, к тебе привык.

От стирки, глажки и утюжки

на ладан дышит воротник,

от старости расползся крой,

да и манжеты с бахромой.

С тобой веду себя ужасно:

вся пища капает на грудь,

теряю пуговицы часто

и рву по шву… какая жуть!

Моя вторая оболочка!

Мне без тебя не просто жить,

а мне велят поставить точку:

лохмотья стыдно, мол, носить.

Не понимает нашей дружбы

жена, что тоже мне нужна.

Рубашек стильных мне не нужно,

моя привязанность верна.

Женой ты сослана на дачу.

В тебе ходил я по грибы.

А вот сегодня чуть не плачу

от рук безжалостной судьбы.

Конец! Разорвана на тряпки!

Тобою трут автомобиль.

А я снимаю в беспорядке

в рубашке новой новый фильм!

 

 

Моя шапка

 

 

Воспета мной моя рубаха,

сложил я песнь про башмаки.

Готов для третьего замаха.

Чему же посвятить стихи?

Какую вещь избрать в герои:

пальто ли, свитер иль пиджак?

Решенье трудное, не скрою,

тут не поступишь абы как.

 

Я не богач в экипировке,

но все ж и не из голытьбы.

А если взять трусы? Неловко…

Я опасаюсь лакировки

и, грешным делом, похвальбы.

Итак, решительно отпали

трусы невиданной красы.

Вдруг вспомнил я, что на развале

в Венеции на Гранд Канале

купил шапчонку за гроши.

Чужая голова – потемки,

но не для красочной шапчонки

с помпоном красным! Сильный стиль!

Кокетливая, как девчонка,

родной ты стала, как сестренка,

мелькала, словно флаг, на съемках,

когда рождался новый фильм.

Жила ты у меня в кармане,

нам было вместе хорошо.

Лысели оба мы с годами,

но тут тебя я обошел.

Познала ты мои секреты,

и помышленья, и обеты,

что удалось – не удалось,

мои вопросы и ответы,

тебе известно всё насквозь.

 

Ты на башке сидела ловко

с самосознаньем красоты.

А сколь пуста моя головка —

про это знали я да ты…

Меня всегда ты покрывала

в обоих смыслах. В холода,

как верный друг, обогревала,

со мною ты была всегда.

Себя я чувствую моложе,

когда на кумполе помпон.

А мне твердят со всех сторон:

такое вам носить негоже,

мол, на сатира вы похожи,

а умудрен да убелен…

 

Но мне солидность не по нраву,

мне райской птицей не бывать.

В стандартную не вдеть оправу…

А может, нечего вдевать?

К свободе дух всегда стремился,

повиновенья не сносил…

Ужель лишь в шапке проявился

бунтарский мой, шершавый пыл?

 

P. S. Пора кончать стихи о шмутках,

пора переходить к делам,

забыв о худосочных шутках

и баловстве не по годам.

 

Сентябрь 1986

 

 

Прощание

 

 

В старинном парке корпуса больницы,

кирпичные, простые корпуса…

Как жаль, не научился я молиться,

и горько, что не верю в чудеса.

 

А за окном моей палаты осень,

листве погибшей скоро быть в снегу.

Я весь в разброде, не сосредоточен,

принять несправедливость не могу.

 

Что мне теперь до участи народа,

куда пойдет и чем закончит век?

Как умирает праведно природа,

как худо умирает человек.

 

Мне здесь дано уйти и раствориться…

Прощайте, запахи и голоса,

цвета и звуки, дорогие лица,

кирпичные простые корпуса.

 

Сентябрь 1986

 

* * *

 

 

Вышел я из стен больницы,

мне сказали доктора:

надо вам угомониться,

отдыхать пришла пора.

 

Не годится образ жизни

тот, что прежде вы вели.

В вашем зрелом организме

хвори разные взошли.

 

Мы продолжим процедуры,

капли, порошки, микстуры,

цикл вливаний и уколов,

назначаем курс иголок, —

последим амбулаторно,

чтобы вам не слечь повторно.

 

Мы рекомендуем также,

хоть морально тяжело,

чтоб не поднимали тяжесть

больше, чем в одно кило.

 

Не летайте самолетом,

плыть нельзя на корабле,

отгоняйте все заботы,

крест поставьте на руле…

 

Вам не надо ездить в горы,

ни на север, ни на юг,

лучше не купаться в море —

можно захлебнуться вдруг.

 

Очень бойтесь простужаться,

вредно кашлять и чихать.

Может кончиться ужасно,

даже страшно рассказать.

 

Пить теперь нельзя вам кофе,

не советуем и чай,

ведет кофе к катастрофе,

как и чай, но невзначай.

 

Позабудьте про мясное,

про конфеты, про мучное,

про горчицу, уксус, соль —

только постный пресный стол.

 

Исключите пол прекрасный,

алкоголя ни гугу.

Вам и самому все ясно,

эти радости – врагу!

 

И два слова о работе:

фильм придется отложить

или сразу вы умрете.

А могли б еще пожить.

 

Дело в том, что в нервотрепке —

что для вас смертельный риск —

на кого-то наорете,

и немедля вдарит криз.

 

Значит, так: не волноваться,

ерундой не раздражаться,

ни за что не горячиться,

а не то опять в больницу.

Пусть все рушится и тонет,

главное – хороший тонус!

 

И не нарушать запретов

никогда, ни в чем, нигде.

Коль преступите заветы,

прямо скажем, быть беде.

 

Интересный вышел фокус,

тут, попробуй, разбежись!..

На хрена мне этот тонус

и зачем такая жизнь?!

 

Сентябрь 1986

 

* * *

 

 

Есть тяжелая болезнь,

нет у ней диагноза.

Протекает без болей,

но, увы, заразная.

 

Самый главный ее знак —

крепкое здоровье.

Не подвержен ей слабак,

тут без малокровья.

 

Нету сжатий головных

и сердечных спазмов.

Нет и слабостей иных —

слез или маразма.

 

Первоклассен организм

(лучшее давление!)

излучает оптимизм

и пищеварение.

 

Чем сытней набит живот,

тяжелее случаи.

Этот вирус сам растет

от благополучия.

 

Крепок глаз, быстра нога

и железны нервы…

В очереди на блага

он, конечно, первый.

 

Тут нахрапистость важна,

пусть одна извилина.

Пусть прямая! Но она

невозможно сильная.

 

Есть еще один симптом:

локоть очень острый…

Ну, а вроде в остальном

не похож на монстра.

 

Эпидемия страшна,

для больных удобна.

Называется она

комплексом апломба.

 

Начало октября 1986

Боткинская осень

 

 

Стих – состояние души

 

 

Сумерки

 

 

Сумерки – такое время суток,

краткая меж днем и ночью грань,

маленький, но емкий промежуток,

когда разум грустен, нежен, чуток,

и приходит тьма, куда ни глянь.

 

Сумерки – такое время года,

дождь долдонит, радость замерла,

и, как обнаженный нерв, природа

жаждет белоснежного прихода,

ждет, когда укроет все зима.

 

Сумерки – такое время века,

неохота поднимать глаза.

Там эпоха тащится калекой,

человек боится человека

и, что было можно, все нельзя.

 

Сумерки – такое время жизни,

что заемным греешься огнем,

но добреешь к людям и отчизне.

При сплошной вокруг дороговизне

сам ты дешевеешь с каждым днем…

 

Сумерки – такое время суток,

между жизнью и кончиной грань,

маленький, но емкий промежуток,

когда взгляд размыт, печален, чуток,

и приходит тьма, куда ни глянь.

 

1989

 

Фаталист

 

 

Уходят между пальцев дни,

за ними следом годы рвутся…

Аэродромные огни

навеки сзади остаются.

 

Как под колесами земля

бежит стремительно на взлете,

так убегает жизнь моя.

Я – в заключительном полете!

 

Здесь не помогут тормоза,

здесь не удастся скорость снизить,

здесь финиш оттянуть нельзя —

его возможно лишь приблизить.

 

Здесь не свернешь на путь иной,

и не улепетнешь в сторонку,

тут не заплатишь отступной,

и не отсрочишь похоронку.

 

Приму конец, как благодать,

как искупленье, как подарок…

Так стих случалось написать

без исправлений и помарок.

 

 

* * *

 

 

Стих – состояние души…

Попробуй это опиши.

Но описать не в состоянии

свое плохое состояние.

Коль в сердце пусто, ни души,

ты все же рифму не души.

А если ты от жизни стих,

то сочини негромкий стих,

а о неважном настроенье —

неважное стихотворенье.

 

 

* * *

 

 

Я ничему так не бываю рад,

как появлению стихотворенья,

и принимаю это каждый раз,

как дар, как счастье, как благословенье.

<